Просмотр полной версии : Находки в Молдавии - книга
Тонущих в пучине лженоваторства и мещанства были десятки и сотни. Так, один из молодых, но претендующих на «новизну» авторов выпустил в то время книжку, посвященную «самому себе и египетской царице Клеопатре». Этот опус он отпечатал для оригинальности на розовой бумаге и на обложке изобразил себя в виде демона, только в лаптях и с крыльями. Затем «прославившийся» автор решил порадовать читателей и другим перлом — книжкой стихов «Песни мертвеца», где прилагал свой портрет — в виде скелета! Вот такой махроводекадентокой да еще рассчитанной на примитивные вкусы полуграмотных и темных людей «ванькиной литературе» и противопоставил Горький деятельность «Знания».
Первый сборник в 325 страниц произвел страшный шум в издательском мире. Книжка стоила не так дорого — 1 рубль. Но несмотря на это, авторы получили гонорар вдвое превышающий тот, что выплачивали в журналах. Мало того, на первой странице книжки издатели объявляли, что из прибыли, вырученной от продажи этого сборника, 1000 рублей будет отчислена литературному фонду, 1000—Высшим женским курсам, 1000 — Женскому медицинскому институту, 1000 —Обществу учителей и на общежитие для детей, 1000 — на постройку детдома и 500 рублей — на Народную читальню в Кеми.
Издательство разрасталось и крепло. Писатель Николай Телешов вспоминал, как быстро расходились сборники «Знания»: они «расхватывались как магазинами, так и непосредственно публикой моментально.
Успех был необычайный. Книжные магазины не только подписывались на них заблаговременно, ню и упрашивали знакомых писателей помочь им подписаться, чтоб не пропустить очередь. Такого успеха книг я не запомню».
Но не только художественную литературу выпускали знаньевцы. По договору с ЦК социал-демократической партии они издали несколько произведений классиков марксизма — «Манифест коммунистической партии», «Анти-Дюринг», работы П. Лафарга, Розы Люксембург, А. Бебеля, Карла Каутского. 15 изданий из 59 социал- демократической серии было конфисковано полицией.
В. И. Ленин отметил, что в период своего расцвета это были сборники, «стремившиеся концентрировать лучшие силы художественной литературы».
Сборники «Знания» издавались такими большими тиражами, что и сейчас на полках библиотек или в частных коллекциях можно встретить эти книжки. Они не редкие и тем более не уникальные. Но передо мной распечатанный пакет и четыре тоненьких, в 10—15 страниц, брошюрки. На выцветшей бледно-зеленой обложке читаем: «Дешевая библиотека товарищества «Знание». М. Горький «Дело с застежками». Цена 3 коп. 1906 г.»
Другие брошюры — рассказы Серафимовича, Леонида Андреева, А. Куприна.
Судя по рекламе на обороте обложки, таких сборников было выпущено до ста названий.
Мне до сих пор не приходилось ни разу встречать эти книжки. Да и не мудрено: толстые, хорошо переплетенные сборники «Знания» люди хранили более бережно, чем трехкопеечные тетрадки. Прошедшие сотни рук, брошюрки приходили в ветхость, пропадали, уничтожались. Кроме того, многие из них небезопасно было хранить после подавления революции 1905 года. Вот почему таких книжек почти не осталось.
КТО ТАКОЙ ЦОКАЛЬСКИЙ?
Несколько лет тому назад я купил в ленинградском букинистическом магазине дореволюционный естественнонаучный сборник. Он заинтересовал меня не содержанием да и редким не был. Привлекла надпись на титульном листе:
«Глубокоуважаемому Дмитрию Феоктистовичу на добрую память от Б. Н. Юрковского, в бытность в Москве. 1 мая 1912 г.»
С именем Бориса Юрковского связана одна интересная страница из жизни Алексея Максимовича Горького.
...1 июня 1896 года Горький из Нижнего Новгорода отправил в Самару письмо Е. П. Пешковой. Были в этом письме такие строки:
«Я поеду в Москву — и даже в Питер, наверное, — но не ранее конца июля. Поеду хлопотать об изаднии книги и еще затем, чтоб отыскать там Цокальского, о котором я уже говорил тебе не раз».
Кто такой Цокальский? Чем заинтересовал он Горького? Видно, не просто случайный знакомый, каких у писателя были сотни, если не тысячи.
Сотрудники Института Мировой литературы Академии Наук СССР пытались установить, что это был за человек, упомянутый в письме Горького. Но поиски результатов не дали. И пришлось тогда в комментариях к тому из собрания сочинений указать: «Цокальский— сведений об этом лице не имеется».
Неизвестная фамилия. Что скрыто за ней? Может, какой-то важный эпизод в биографии Горького? Или переписка, интересные знакомства? Но порой в истории литературы лишь время да упорные поиски помогают раскрыть тайну. Так случилось и с загадочной фамилией...
Прошло двадцать лет.
Горький жил тогда уже не в Нижнем Новгороде, а в Петрограде. Книги буревестника революции читались па всех языках, имя его гремело по всему миру.
Вместе с ним в Петрограде жил юноша Б. Н. Юрковский — племянник его гражданской жены Марии Федоровны Андреевой. Горький любил его, много рассказывал ему о своей жизни. Юрковский не только слушал
пел и кого писателя, но на досуге записывал его высказывания, мысли в своем дневнике.
Однажды Алексей Маскимович рассказал Борису о своих странствиях по югу Бессарабии. Юноша довольно подробно записал в дневнике рассказ Горького:
«Это было в 92 году. В ту пору я бродяжил и находился в Аккерманском уезде на Днестре. Нанялся работать к Цокальскому. Я ему понравился, и вот однажды тот стал показывать свое хозяйство. Особенно меня поразил кабинет. Огромная комната, обшитая настоящим эбеновым черным деревом и темными панелями. Мрачно. Ряд старинных картин, гравюр, коллекций. Особенно хорош был огромный медный глобус. Города на нем были обозначены драгоценными камнями, снеговые горы посеребрены, а море покрыто ляпис-лазурью. Этот глобус старинный, очень хорошей работы. Наверное, голландской или немецкой — нюрнбургской.
Цокальский был в ту пору человек лет 56, с проседью, прямой, сухой, морщинистый, тяжелый взгляд. Бронзовое лицо. У него жена румынка. Немая. Вокруг говорили, что будто бы муж однажды подрезал ей язык. Но я этому не верил.
Вокруг дома сад. Дубовая аллея. Ее посредине просекает грабовая. Дубы старые, лет 500 должно быть.
Колоритная фигура. Больше с ним мне ни разу не пришлось встретиться».
Так вот кто такой Цокальский, о котором Горький упоминал в письме к Пешковой! Тайна раскрыта? Нет. Ведь запись была сделана Юрковским в 1916 году, а дневник-то не опубликован...
И с этого времени прошло еще 45 долгих лет. Один из исследователей, разыскивавший материал о связи Горького с Молдавией, обнаружил дневник Юрковского в Архиве А. М. Горького. Там был и рассказ о Цокальском.
После этого поиски приостановились. До сих пор неясно: встречался ли впоследствии Горький с бессарабским помещиком, есть ли еще где в литературе упоминание о нем. Может быть, в Белгород-Днестровском (бывшем Аккермане) живы люди, помнящие Цокальского? А где находилась усадьба помещика? Возможно, осталась дубовая аллея, пересеченная многолетним грабом?
Поиски должны быть продолжены...
КОНВОЛЮТ ЕСЕНИНА
Конволют. Это слово услышал я впервые от букиниста. Оно не популярно ни в науке, ни в разговорной речи и хранится где-то далеко в запасниках русского языка с его полумиллионным словарным фондом. Не найдем мы его ни в энциклопедиях, ни в справочниках, ни в словарях. Библиофилы же знают: конволют — это несколько печатных произведений, объединенных одним самодельным переплетом.
...Старый Ярославль. Неогороженная площадь, с прадедовских времен называемая Сенной. Среди толчеи, там, где на кусках мешковины разложены старые гра- мофонные пластинки, гвозди, замки и разный скарб, расстелил свое полотнище известный всем ярославским книголюбам букинист Венедикт Иванович Смирнов. Мне, мальчишке, в ту пору казалось: нет человека ученее, чем этот старый книжный волшебник с подслеповатыми глазами, кустистыми бровями.
Было время, когда к поэзии Есенина относились не очень доброжелательно. Потому мой голос, видно, и прозвучал робко, точно я обратился к старику с предосудительной просьбой:
— Мне бы стихи Есенина...
Букинист пристально посмотрел на меня немигающими глазами. Потом не опеша достал из-под вороха книг нечто растрепанное, очень самодельное и не внушающее никакого уважения. Прошамкал обеззубевшим ртом:
— Вот конволют Есенина. Старый.
Пока я, присев на корточки, с удивлением перелистывал странное «издание», он возвышался надо мною, как древняя нахохлившаяся птица.
Возможно, я не купил бы тогда эту книжицу, если б не обложка с поразившим меня заглавием — «Роман без вранья». Она была вплетена где-то между двухсотой и трехсотой страницами.
И я решился. Сунул старику горсть пятаков и гривенников, сэкономленных на вяземских пряниках и прозрачных карамельках «зубодерах». Прижимая к груди купленную книжку, побежал домой, повторяя, как заклинание, странное и совершенно непонятное сочетание слов: конволют Есенина... конволют...
Год проходил за годом. Книга за книгой становились в ряд на стеллажи моей библиотеки. Новые издания Есенина — яркие, в добротных красивых обложках и переплетах оттеснили в угол аляповатый конволют.
Тот, кто собирал по частям эту книгу, видно, не достал первого есенинского сборника стихов — «Радуница». Он начал свой уникум с книжечки «Трерядница», издания «Злак» 1920 года. В этом сборничке — тощей брошюрке, опубликовано было всего лишь двенадцать стихотворений: «Душа грустит о небесах» ,«Устал я жить в родном краю», «Я покинул родимый дом»... Нашла себе место страничка из какого-то издания — воспоминания Горького о том, как сам Есенин читал стихотворение «Песнь о собаке».
К «Треряднице» присоединились «Стихи скандалиста» берлинского издания и поэма «Пугачев». Затем шла «Москва кабацкая», в которую искусно были вклеены критические статьи. На предпоследнем листе в качестве эпиграфа — четыре строчки есенинского стихотворения:
Если крикнет рать святая:
— Кинь ты Русь, живи в раю!—
Я скажу: не надо рая,
Дайте Родину мою.
На другой лист наклеена вырезка из какой-то газеты — портрет поэта и несколько строк в траурной кайме;
«Тяжелая новость этой недели — трагическая смерть большого талантливого поэта Сергея Есенина, покончившего самоубийством в Ленинграде, в ночь на 28 декабря. Есенин был еще очень молод. Размах его дарования, самые темы его песен говорили, что Есенин может занять одно из первых мест в поэзии революционной эпохи».
Тот, кто собирал этот конволют, был большим почитателем поэзии Сергея Есенина. Он достал о нем все, что было возможно. Здесь были и стихи, опубликованные в «Красной ниве», в журналах «Культура и жизнь», «Доброе утро», несколько вырезок из сборника с претенциозным заглавием — «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Все это перемежалось вырезками из критических статей, в которых что-либо говорилось о поэте. Иногда стихотворные строчки вдруг обрывались, так как создатель конволюта вклеивал добытые из книг, газет и журналов фотографии Есенина, его близких знакомых. Здесь были и такие фотоснимки поэта, которых мне встречать нигде не приходилось.
Но, пожалуй, самая большая ценность самодельной книжки заключалась в том, что владелец ее стремился собрать все сведения об истории создания поэтом стихотворений. Редкие стихи сборника не имели своего «паспорта». Иногда эти сведения, добытые из воспоминаний современников Есенина, были очень любопытны. Бот, например, вырезка из журнала «Новый мир» за 1926 год. Сергей Городецкий рассказывал о том, как Есенин увлекся идеей создания оригинальной «машины образов»:
«Я застал однажды Есенина на полу, над россыпью мелких записок, — вспоминал Городецкий. — Не вставая с пола, он стал мне объяснять свою идею о «машине образов». На каждой бумажке было написано какое- нибудь слово — название предмета, птицы или качества. Он наугад брал в горсть записки, подкидывал их и потом хватал первые попавшиеся. Иногда получались яркие двух- и трехстепенные имажинистские сочетания образов. Я отнесся скептически к этой идее, но Есенин тогда очень верил в возможность такой машины».
Трудно сказать, почему безвестный любитель поэзии Есенина прекратил работу над конволютом, ограничившись материалами лишь 1926—1927 годов. Может быть, нечего было уже подбирать, или он охладел к своей затее, а никто дела не продолжил? Так и закончилось это «издание» в одном экземпляре.
КНИГА, НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО И ФОТОСНИМОК
Человек, продавший мне несколько старых изданий, попросил:
— Если будете писать заметку в газету или в журнал, не упоминайте моей фамилии.
Я немногоудивился, но обещал выполнить его просьбу. После его ухода разложил на столе купленные книжки. Внимание привлекли две брошюры, теперь уже очень редкие — рассказы Леонида Андреева «Петька на даче» и «Валя». Как и любые старые книги, они имеют свою историю.
...Беспокойно жил на земле богатый купец Парамонов. Ростовские пристани, мукомольные заводы, мельницы по всему югу России помогли сколотить миллионное состояние. Но денег «в мошну» он не прятал, не скопидомничал. По примеру своих собратьев-богачей — Третьякова, Мамонтова, сделался меценатом: завел в 1903 году собственное издательство «Донская речь», книжные склады. Парамонов вовсе не хотел подменить выгодный сбыт муки зыбкой книжной торговлей. Но собственное издательство, меценатство давало вес в обществе да и неплохую рекламу.
Близился гневный 1505 год. Книжный рынок затопило море брошюр, журналов, листков. Все это было рассчитано на массового читателя. «Миллионы дешевых изданий на политические темы читались народом, массой, толпой, «низами» так жадно, как никогда еще дотоле не читали Е России» ,— вспоминал об этом времени В. И. Ленин.
Парамонов наводнил юг России массой политических брошюр, в том числе и социал-демократических: по философии, политэкономии, о рабочем вопросе — «Кто чем живет», «Пауки и мухи»; в 1904 году в сборнике «Зарницы» он опубликовал «Песню о Соколе» и «Песню о Буревестнике» Горького. Власти штрафовали либерально" настроенного купца, запрещали наиболее революционные из выпущенных им книг. А бывало, целые тиражи прямо из типографии шли под нож или, конфискованные, «уплывали» со складов. Было, к примеру, такое сообщение: «С.-Петербургский окружной суд отдал распоряжение о разыскании и задержании издателей — казака Н. Е. Парамонова и дворянина А. А. Тарасевича...»
Ну, а какова история тех купленных мною маленьких брошюр?
Еще в 1903 году «Донская речь» обратилась к популярным авторам: не дадут ли они СЕОИ рассказы для дешевых изданий? Откликнулись многие: Горький, Серафимович, Вересаев, Станюкович. И лишь только стали поступать рукописи, вовсю заработал печатный станок. Два десятка страниц, иллюстрированная обложка и реклама «Донской речи» — таков вид книжек, выпускавшихся Парамоновым в серии дешевой библиотеки. Первым был издан «Приемыш» Короленко, затем рассказы Дмитрия Чирикова.
Леонид Андреев, получив письмо из «Донской речи», послал несколько рассказов. Для начала издали «Петьку на даче», «Гостинец», «Бергамот и Гараська».
Рассказы Леонида Андреева раскупались быстро, и потому через два года «Донская речь» выпустила их повторно — с той же картинкой на обложке, за ту же цену.
Неизвестно, как долго выпускал бы русских классиков ростовский купец, но в 1907 году царское правительство закрыло его издательство.
Дешевые брошюры, изданные в 1903—1905 годах «Донской речью», быстро «зачитывались»; многие изымались из библиотек во время обысков по «черным спискам». Теперь они стали большой редкостью и сохранились лишь у немногих коллекционеров да в крупнейших книгохранилищах.
Эго письмо передал мне писатель Анатолий Вениаминович Калинин. Квадратный лист плотной бумаги с водяными знаками какой-то иностранной фирмы. Пятнадцать машинописных строк. Сверху оттиснуто штампиком: «Леонид Николаевич Андреев. Териоки, Финляндской ж. д. местечко Ваммелд». Внизу дата и подпись.
Подлинное письмо, в котором то, что автору и адресату было понятным с полуслова, нам, исследователям, через пятьдесят лет приходится расшифровывать, как ребус.
Лист бумаги с черными строчками текста:
«Многоуважаемый г. Волховской!
Вы единственный из артистов труппы г. Багрова, с кем я имею удовольствие быть знаком лично, позволю себе поэтому обратиться к Вам с просьбой. Будьте добры, расскажите мне, что такое произошло в вашем театре со «Сторицыным», в чем истинная причина скандала — ибо провалом всю эту историю назвать нельзя.
Мои вопросы: как отнеслись к пьесе артисты, т. е., нравилась ли она им? Как отнеслась к пьесе публика? Были ли еще спектакли со «Сторицыным», и если были— как выражалось отношение публики на этих повторных спектаклях?
Буду очень благодарен Вам, если Вы ответите со всей правдивостью и прямотой, нисколько не щадя «авторского самолюбия», каковое я лично считаю сущим вздором. Мне просто интересно разобраться во всей этой истории, простой и в то же время весьма странной.
Уважающий Вас
Леонид Андреев.
13 ноября 1912.»
Без сомнения, речь идет о драме Леонида Андреева «Профессор Сторицын». Написана она была в 1912 году, в период реакции, когда, как и многие неустойчивые интеллигенты, Андреев отшатнулся от революции. Мотивы скорби, безнадежности пронизывают пьесу. Видный ученый одинок, ему изменяет когда-то любимая жена, сын стал вором — похищает и продает даже его книги. И хотя Сторицын порывает со своей семьей, делает это он слишком поздно: силы надломлены, найти свое место в жизни он уже не может. Ученый умирает. Так над светлыми и чистыми чувствами человека торжествуют злобные и темные силы...
Драма «Профессор Сторицын» была поставлена в 1812 году в московском Малом и одновременно в петербургском Александринском театрах. Но, думается, не об этих спектаклях идет речь в письме к неизвестному нам Волховскому. Ведь Леонид Андреев замечает: «Вы единственный из артистов труппы г. Багрова, с кем я имею удовольствие быть знаком лично...»
Кто же такой Багров?
Мне удалось разыскать о нем некоторые сведения.
Михаил Федорович Багров — актер и антрепренер. В 80—90-е годы прошлого века он играл в Малом театре. Потом уехал из Москвы в провинцию. Увлеченный театром, Багров организовал в Одессе, в Киеве сильные актерские коллективы.
Вот этим-то Багровым и была где-то поставлена драма Леонида Андреева. Нет ничего удивительного в том, что при постановке «Профессора Сторицына» произошел в театре какой-то скандал. Пьесы Андреева, написанные в эти годы, рождали массу толков, пересудов. Артистка Мария Гавриловна Савина писала, например, А. Ф. Кони о драме Андреева «Не убий»; «Умоляю Вас найти сегодня свободную минутку, чтобы прочесть прилагаемую пьесу кумира современной толпы и сказать мне завтра при свидании Ваше мнение. «Чи я дурна», или он шарлатан, а не драматург. Завтра репетиция, и спор наш должен решиться».
Драма «Не убий» наделала много шума, а на сцену Александринского театра не была допущена по указанию Министерства двора. Не произошло ли нечто подобное с «Профессором Сторицыным»? И потом: в Киеве, в Одессе или в каком-нибудь другом городе поставил в 1912 году Багров драму? Кто такой Волховской?
С начала поисков прошло немало дней. Письма, запросы. Театровед И. Ингвар из Казани отзетил:
«Фамилия Волховского мне встречалась, но в связи с какими событиями, припомнить не могу. Пьеса Л. Андреева «Профессор Сторицын» в Казани шла, это точно, но в каком году и кто играл, сказать сейчас не могу. Надо залезать в архивную пыль...»
Другие ответы были примерно такими же.
Погружаюсь «в архивную пыль». Установил, что Василий Николаевич Болховской был провинциальным артистом и режиссером. С 1901 по 1910 год он работал в киевском театре Н. Н. Соловцова. Здесь играл роль Онуфрия в пьесе Леонида Андреева «Дни нашей жизни». С этой роли и началась дружба артиста с драматургом.
Директор Центрального театрального музея им. А. А. Бахрушина Г. Баранова сообщила мне из Москвы:
«Найденное Вами письмо является одним из свидетельств этой дружбы. В 1912 году труппа Багрова играла в киевском театре. Здесь 2-го октября 1912 года была поставлена пьеса Л. Андреева «Профессор Сторицын». Постановка, по общему признанию, была неудачной».
Вскоре мне прислали интересную фотографию: в своем кабинете заснят Леонид Николаевич Андреев. Внизу автограф:
«Милому моему «Онуше» — В. Н. Волховскому Леонид Андреев. 1910».
Надпись будет ясна, если учесть, что Василий Николаевич был одним из лучших исполнителей роли Онуфрия ь пьесе «Дни нашей жизни».
ЗАГАДОЧНАЯ ТЕТРАДЬ
— Здравствуйте! Вы будете Федор Алексеевич?
Человек делает несколько шагов к палисаднику, внимательно разглядывает меня и утвердительно кивает головой. Я объясняю, что разыскиваю старинные редкие книги и мне указали на него, Федора Алексеевича, как на книголюба.
Спокойные, немигающие глаза чуть оживились; к вискам, к мясистому носу, рассыпаясь тоненькой сеточкой, побежали мелкие морщинки.
— Идемте...
В светлой комнате, забитой фикусами, пальмами и другой зеленью, хозяин указал мне на книжную полку. Лостаточно беглого взгляда, чтоб убедиться: издания хоть и старые, но особого интереса не представляют.
Садимся к столу. Федор Алексеевич, положив перед собой натруженные руки, барабанит пальцами по сто- лппнице и не торопясь рассказывает. Его речь состоит из Юпросов, которые он задает, и тут же сам отвечает.
— Вы спрашиваете о других книгах? Были. Помню, что были. Но ведь кто знал, что ойи ценные? Если б знал, сохранил бы. А то друзья кое-что «зачитали», некоторые при переезде куда-то сгинули. К кому направить вас теперь? Да вот, пожалуй, дойдите до Козловых, тут недалеко. Помню, с год тому назад их девчушка Надя приходила: я ей несколько старых книг и тетрадочку с «Анной Карениной» отдал. Может, Козловы и сохранили...
— Какую тетрадочку? — удивился я. — Этот роман ни в одну тетрадь не перепишешь.
— Да я сам знаю. Читал. Только помню хорошо, что тетрадочка очень старая — еще от родителей у меня сохранилась...
Все, что я услышал, было очень странным.
Простясь с Федором Алексеевичем, я стал размышлять. Кому придет в голову переписывать произведение Толстого, не запрещенное цензурой, — его можно было купить в любой книжной лавке. Это же не роман «Воскресение», выпускавшийся при жизни писателя с большими цензурными купюрами. А может, это одна из рукописей Толстого?
Было уже довольно поздно, и я решил перенести на завтра встречу с неизвестной мне Надей Козловой. А вечером, достав нужную - литературу о Толстом, стал искать упоминания о рукописях и истории публикации романа «Анна Каренина».
...Вначале Лев Николаевич Толстой сделал небольшой набросок романа. Правда, не было здесь еще таких, всем знакомых имен, как Каренин, Вронский, Анна, Левин. Главными героями были Татьяна Сергеевна и Иван Балашов, приехавшие в салон княгини Тверской. Через некоторое время у Толстого появился другсй вариант этого произведения с довольно странным названием— «Молодец баба». Имена действующих лиц тоже стали
другими. Татьяна Сергеевна стала зваться Нана, ее муж,
Иван Балашов—Гагиным.
Потом возникало еще немало других вариантов. Порой писателю хотелось даже бросить работу над книгой. Своему другу Страхову он писал: «Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил А. Каренину!»
Как установили исследователи, писатель создал десять редакций первой части своего романа. Он предполагал кончить роман в апреле 1873 года, а дописал последнюю строку окончательной редакции лишь в июне 1877 года.
Все рукописи «Анны Карениной» хорошо сохранились и находятся сейчас в музее Л. Н. Толстого.
О какой же «тетрадочке» могла идти речь?
Но тут я припомнил, что в 1928—1930 годах, когда встал вопрос о выпуске 95-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого, редакторы столкнулись с большой трудностью: рукописные фонды Толстого были страшно «распылены». Черновики и варианты некоторых его произведений находились в различных архивах и музеях, много их осело на руках у частных лиц. Так, у друга Л. Н. Толстого Владимира Григорьевича Черткова хранилось более ста тысяч листов рукописей писателя. Он увез это богатство в один из городов Англии, устроил для хранения огнеупорное и водонепроницаемое помещение. Правда, в 1928 году Чертков перевез свою коллекцию в Советский Союз и передал в дар музею Л. Н. Толстого. Но кто знает, не затерялась ли какая-нибудь из рукописей? Сколько писем и рукописей Толстого и по сей день
находится у частных лиц! .
Затем в одном исследовании я нашел такие сведения. Лев Николаевич сам читал типографскую корректуру романа, и она до сих пор не найдена. Уж не об этой ли «тетрадочке» рассказывал мне Федор Алексеевич? А как било бы заманчиво найти эту корректуру. Ведь по ней можно было бы проследить, как Толстой отделывал до тонкости, «шлифовал» уже написанное произведение. Правда, шансы найти что-либо новое были почти ничтожны. Но ведь бывают же удивительные удачи!
Итак, завтра отправляюсь иа поиски тетради.
...Кто бывал в Кузнецке, тот, верно, обращал внимание на потемневшие от времени мещанские и купеческие особнячки. В полтора-два этажа, с небольшими окнами и неизменным мезонином, они уживаются еще с кварталами многоэтажных зданий. Но «последние могикане» понемногу отживают свой век.
В одном из таких старых домиков и жила Надя Козлова. Она охотно объяснила:
— Книжки эти мы сожгли. Они были старые и растрепанные. Зачем же такой хлам в доме держать? Моль появится — все вещи перепортит. А насчет «Анны Карениной», так это точно. Ее у меня, когда я была в Ленинск-Кузнецком, один знакомый забрал. Он говорил, что это редкая рукопись.
— Какой знакомый?
— Николай... Вот фамилию его забыла. Я вам сейчас его письмо найду, там адрес на конверте.
Конверт, к моему удивлению и радости, найден был довольно скоро. Я записал адрес неизвестного мне Николая Кругликова, поблагодарил Надю и попрощался.
Теперь уже многое прояснилось. Действительно, в руках Нади побывала очень ценная рукопись. Недаром ее выпросил человек, знающий цену таким вещам. А то бы и ее постигла' участь тех «старых и растрепанных книжек», которые пропали навсегда...
В тот же день я выехал в Ленинск-Кузнецкий.
...В небольшом кузбасском городке, каким является Ленинск-Кузнецкий, прежде всего поражает обилие зелени. Липы, тополя и особенно березы, словно сговорившись, наступали на дома, заборы, ограды. Ко всему, с утра, когда еще не началось движение машин и автобусов, через центральную улицу завели перекличку петухи.
Но вот время подошло к девяти. Тишины и спокойствия как не бывало. Извилистые артерии улиц наполнились людьми, машинами, велосипедистами. Я отправился в одну из организаций разыскивать Николая Александровича Кругликова.
Прохожу по этажам большого дома. Комната с письменными столами. За одним из них молодой человек лег 28—30 в очках с толстой оправой. Он, как Юлий Цезарь, выполнял сразу несколько дел: прижимал плечом трубку телефона, с силой хлопал печатью по бумажкам, перекатывал из угла в угол рта папироску и левой рукой, разгонял дым от нее, мешавший ему лучше рассмотреть посетителя.
Я сообщил Николаю Александровичу, что приехал по личному делу и хотел бы видеть его в более спокойной обстановке.
— Заходите в двенадцать часов — обеденный перерыв. Буду здесь.
Я снова бродил по городу, побывал в березовой роще,
в музее, полюбовался неизменными зубами мамонта и наконечниками стрел, а к 12 часам снова был в кабинете с письменными столами. Николай Александрович, узнав, по какому делу я приехал, оживился.
— Рукопись «Анны Карениной» у меня дома. Если вы не возражаете, зайдемте ко мне, я близко живу.
При этих словах у меня замерло сердце. Неужели все-таки рукопись, а не печатное издание?!
Пока мы шли по улице, Кругликсв рассказал немного о себе. Он закончил Томский университет, увлекается спортом, литературой. Но особая его страсть — коллекционирование бонн, то есть, бумажных денежных знаков.
— Удалось уже более сотни собрать, — заметил он с нескрываемой гордостью.
Входим в комнату. Николай Александрович достает с этажерки пожелтевшую от времени тетрадь. Я беру ее дрожащими руками. Читаю:
«Дозволено цензурою. Одесса, сентября 22 дня 1882 г.
АННА КАРЕНИНА. Драма в 5 действиях и 6 картинах. Сюжет заимствован из романа графа Л. Толстого».
Все стало ясно. В руках у меня была не книга и не рукопись «Анны Карениной», и даже не список с какого- либо запрещенного издания. Это литографированная инсценировка, написанная кем-то по роману Толстого. Экземпляр достался мне редкий и довольно любопытный!
Мало кому известно, как «печатались» такие книги. Литографированием, также и перепиской ролей для артистов в XIX веке занимались часто библиотеки. Напечатанные типографским способом пьесы встречались в то время редко. Чаще всего они переписывались от руки и продавались по довольно высокой цене артистам, любителям литературы.
Предприниматель С. Ф. Рассохин содержал на Тверской улице в Москве большую библиотеку. К нему являлись артисты, музыканты, писатели — авторы пьес. Скупались и перепродавались рукописи драм, музыкальные произведения, заключались договоры на расписку пьес по ролям, размножение их литографским способом. Коммерческое предприятие было поставлено на широкую ногу.
Но если бы кто-нибудь из читателей или заказчиков походил по библиотечным кабинетам, размещенным в бельэтаже большого дома, он не нашел бы переписчиков, усердно склонившихся над столами. Их нужно было искать в другом конце Москвы.
В грязной темной ночлежке Хитрова рынка, в сером доме с облупившейся штукатуркой, где хмуро поблескивал окнами-глазами полуразбойничий трактир с метким названием «Каторга», работали переписчики Рассохина. В темной и сырой комнате вокруг большого грязного стола, с которого не сходила водочная посуда, селедка и огурцы, разместилась артель переписчиков. В рубахах с оторванными по локоть рукавами, босые, обросшие бородами, вечно голодные, они и впрямь напоминали каторжан. Тускло горят ночники, бросая желтые колеблющиеся блики на листы бумаги, пузырьки с чернилами. В комнате по соседству лежат нищие, слышится ругань, плач детей. Переписчики работают молча, не разгибая спины. Иногда, если работа срочная, они не спят. Лишь один, забрав порожние бутылки и надев опорки — одни на четверых, — спускается в трактир и приносит водку, для крепости сдобренную табачным настоем.
Но вот к утру работа окончена. «Старшой» собирает исписанные красивым почерком листы и относит хозяину. Через час возвращается от Рассохина, и каждый переписчик получает по двадцать-тридцать копеек за свой труд. Это как раз столько, чтобы хватило опохмелиться и купить у нищих хлебных кусков.
А хозяин библиотеки Рассохин живет на широкую ногу. «Огромнейшие деньги получала библиотека, наживая с заказчиков в десять раз больше, чем платила своим «писакам», как их звали на Хитровке»,— вспоминал писатель Владимир Гиляровский, частый посетитель ночлежных домов, друг обездоленного люда.
Вот и эта тетрадочка вышла из рук хитрсвских переписчиков.
Пока я рассматривал ее, Николай Александрович достал папку со своей коллекцией денежных знаков. Действительно, тут было много любопытных бонн. Просмотрел я их рассеянно — влекла к себе тетрадочка. Заметив это, хозяин сказал:
— Возьмите ее себе. Отдаю безвозмездно, раз вы
такими вещами интересуетесь.
Но я тоже мог позволить себе быть щедрым.
— Ну зачем же безвозмездно! Я тоже богатый чело-
пек. Покупаю у вас книжку за миллион рублей. Устроит?..
Лет пятнадцать тому назад, разыскивая в одной из ярославских деревень старопечатные книги, я случайно наткнулся на большую коллекцию вышедших из употребления денежных знаков. Кто и когда собрал их неизвестно. Китайские, румынские, венгерские, русские до- революционые денежные знаки всех купюр. И хотя эта находка была «не по моей специальности», однако я тогда приобрел ее. Коллекция так и лежала под грузом старых рукописей и вот теперь сослужила небольшую службу. Отобрав несколько крупных бонн, примерно на миллион рублей, я отослал их в Ленинск-Кузнецкий.
Тетрадка же некоторое время находилась у меня в библиотеке. Потом я подарил ее знатоку старинных изданий писателю Владимиру Германовичу Лидину. Он сообщил мне, что эта инсценировка до сих пор не была известна ни литераторам, ни драматургам и любопытна как пример одной из первых попыток инсценировать гениальное произведение Л. Н. Толстого.
«ЗАПИСАВ СВОЕ ИМЯ И ЗВАНЬЕ...»
Если бы я прошел возле дома, что стоит на проспекте Металлургов в Новокузнецке, четырьмя-пятью секундами раньше или позднее, этой бы истории не случилось, и не пришлось бы мне писать тогда ни слова об одной из самых странных книг, с которыми сталкивала меня судьба.
Задумавшись, я проходил мимо четырехэтажного серого дома. Вдруг что-то чуть слышно ткнулось мне в спину и упало на асфальт. Я быстро повернулся и увидел на тротуаре у своих ног бумажного «голубя». Я наклонился, чтоб поднять его, и краем глаза увидел спину улепетывающего вовсю мальчишки. Скомкав «голубя», я хотел было кинуть его в ближайшую урну, как вдруг заметил, что листочек, из которого он сделан, необычен па вид. Расправив его, я увидел рамку из красивого орнамента, в самом верху которой типографским шрифтом отпечатана дата — «16 сентября» и пять стихотворных строк —
из Пушкина:
Богат, умен, ни перед кем
Не кланяется в пояс,
И, как боярин, между тем
Живет, не беспокоясь.
И из Козлова:
Ты прав, на честь мою надейся.
Не считая этих, неизвестно к чему приведенных стихов, вся страница была чиста. На оборотной стороне листа то же самое: четыре строчки, выхваченные из какого-то стихотворения Майкова, одна — из Полонского.
Что за странная, необычная, должно быть, книга? Но ведь у меня в руках был только один лист, а у мальчишки, который пустил «голубя», может быть, остались к другие?
Тут я еще раз оглянулся, но парнишка так и не показывался. «Экая досада,— думал я, не зная, что предпринять дальше. — А ведь книга-то, действительно, должна быть любопытной. И куда мог деться этот проклятый мальчишка!»
Но счастье неожиданно мне улыбнулось: из-за арки дома показалось лицо. В первый же миг я чуть было не кинулся туда, но вовремя одумался: бегать мне, «солидному дяде» с пухлым портфелем, было бы крайне неприлично да и едва ли такие гонки увенчались бы для Меня успехом.
Тогда я с равнодушным видом бросил измятого голубя на асфальт и, не оборачиваясь, пошел дальше. Завернув за угол дома, остановился и, повременив минуту, осторожно выглянул. Мальчишка семи-восьми лет стоял на тротуаре и расправлял скомканный мною лист Лумнгн. Дао ему немного побегать и покидать своего голубя, я подкрался и схватил его за руку.
Дальше произошло то, чего следовало ожидать: мальчишка чуть не плача, твердил, как заведенный, одно и то же: «Дяденька, пустите, больше не бу-у-ду!». Я же, придав своему голосу максимум доброты, уверял, что ничего ему не сделаю, но при этом ни на секунду не выпускал его руку. Минут пять прошло в бесполезных взаимных упрашиваниях. Наконец, к глубокому удивлению перепуганного мальчугана, я вынул из кармана автоматический карандаш и «обменял» его на перемятого голубя. Тут же предъявил ему ультиматум:
— Достань мне еще такой жэ листочек, я тебе тетрадь подарю.
И чтоб не возникло никаких подозрений, я раскрыл портфель и вынул толстый блокнот в добротном дерматиновом переплете.
Подаренный ли карандаш, или то, что я наконец освободил его руку, а может быть, перспектива получить еще и тетрадь, возымели свое действие. Мальчишка, поразмыслив попросил меня обождать, а сам бросился к подъезду.
Не успел он исчезнуть за дверями, как я кинулся вслед. Во что бы то ни стало узнать, где он живет, войти и попросить или купить книгу у родителей!
Быстро взбегаю на второй, на третий этаж, следя за мелькающими в лестничном пролете мальчишечьими ногами. Хлопает дверь, но я уже тут как тут. Вверху кнопка электрического звонка...
Вслед за пожилой женщиной вхожу в небольшую комнату. Кидаю взгляд на удивленного мальчишку, на книжную полку. Прошу у хозяйки прощения за невольное вторжение и высказываю свою просьбу: не может ли она продать или обменять заинтересовавшую меня книгу на другую. Показываю листочек. На ее е удивление. Теперь уже вдвоем мы наседаем на чишку. Он взбирается на стул и достает книгу в Коричневом переплете из тисненой кожи. Сообразив, в Им дело, женщина начинает отчитывать сына, потом, обратившись ко мне, просит зайти позднее, когда вернется с работы муж, и договориться о книге с ним.
К вечеру я уже становлюсь полновластным владельцем странной книги, обмененной на пару приключенческих романов, до которых хозяин оказался большим охотником, и на обещанную парнишке тетрадь.
Бывший владелец книги, рабочий металлургического комбината, рассказал, что она попала к нему совершенно случайно. До войны он работал в Ульяновске шофером на грузовой автомашине. Однажды пришлось перевозить макулатуру — старые книги. Когда их пачки ми бросали в кузов грузовика, он и приметил эту книжку, прельстившись ее красивым переплетом, напоминавшим корки альбома, и взял себе.
Возвратившись домой, я внимательно пересмотрел Каждый лист приобретенной книжки. Вся она состояла из почти чистых листов, обведенных орнаментом самых замысловатых рисунков. Вверху помечены календарные числа, а под ними строфы из стихов Пушкина, Тютчева, Фета, Полонского, Добролюбова. Строфы эти были выхвачены: случайно и потому иногда не имели смысла. В книге было 365 страниц — по количеству дней в году, Причем первые двенадцать листов были вырваны, очевидно, на поделку злосчастных голубей. Хуже всего было то, что исчез и титульный лист, по которому можно было бы определить, что это за книга.
В последующие дни я нет-нет да и вспоминал об этой книге, никак не выходившей у меня из головы. Почему страницы ее чисты? Что за подписи стоят на некоторых листах? Имеют ли какое-нибудь отношение стихотворные отрывки к календарным числам и месяцам, для кого и для чего предназначена эта книга?
Я даже и предположительно не мог ответить ни на один из этих вопросов. Наконец, решил написать знатоку книги—артисту Смирнову-Сокольскому, к которому обращался и до этого за различными справками о редких книгах.
Ответ не заставил себя долго ждать. Николай Павловиич писал: «Присланный Вами лист из книги, форма которой с легкой руки издателя Маврикия Вольфа была модной в конце прошлого века. Это типичный для немцев вид календаря для записи «день за днем». Вольф изволил насаждать и у нас нечто подобное. У меня есть весьма редкая книга этого же рода, которая называется «Изо дня в день. Извлечения из сочинений Лермонтова на каждый день. К. О. 1886». Книга в роскошном переплете, издана была великой княгиней Ольгой для ее знакомых, в подарок, вероятно, что-то порядка ста экземпляров. Извлечения из Лермонтова взяты случайно. Единственное достоинство находящегося у меня экземпляра, что он весь исписан поэтами (К. Романовым, Голенищевым-Кутузовым и другими, близкими ко двору людьми, вплоть до самого царя и разных родственников).
Ваш лист из такой же, примерно, книги, но уже с изречениями из других поэтов, а не из одного Лермонтова. Формат, рамка и все прочее, приблизительно похожи».
Как я выяснил позднее, подобные книги-календари до революции находились нередко в приемных вельмож и сановников. Посещавшие их по праздникам и торжественным дням чиновники, свидетельствуя свое почтение, оставляли на страницах свои росписи. Об этом упоминается, например, у Некрасова в «Размышлениях у парадного подъезда»:
Так глубоко довольны собой,
Что подумаешь — в том их призванье!
Вот какая любопытная книга, благодаря совершен- )й случайности, оказалась на полке моей библиотеки.
КАК ИЗДАЛИ КНИГУ
Сейчас не установишь, где путешествовала, в каких руках побывала эта начинающая ветшать книжка. Ее принесла мне студентка Кишиневского университета Галина Лысенко. Бумажная потрескавшаяся обложка с подтеками по краям, с размочалившимися уголками; на обороте штампы двух букинистических магазинов; титульный лист не испорчен ни инвентарными номерами, печатями, ни наклейками библиотек. Книжка находилась в руках лишь частных лиц, и я уверен: у кого бы ни побывала, тот не мог оставаться равнодушным. глядя на обложку, он, наверное, снова и снова перечитывал строгие, словно высеченные, слова:
Вл. МАЯКОВСКИЙ
ПРОСТОЕ КАК МЫЧАНИЕ.
Петроград. Издательство «Парус»
1916.
В этих словах для книголюба все полно значения: и название горьковского издательства, и фамилия поэта, год выпуска сборника в свет, интригующее заглавие. Соберем факты и проследим «биографию» необычной книжки…
Еще задолго до революции 1917 года Горький лелеял мечту о большом поэте, который должен появиться в России: «Нужен поэт большой, как Пушкин, как Мицкевич, как Шиллер, нужен поэт-демократ и романтик».
Н начале июля 1915 года и произошла его встреча с таким почтим. Бунтарь и «футурист» Владимир Маяковский, попросил у Горького разрешения приехать к нему
ни дачу. Алексей Максимович до этого встречал Маяковского на поэтическом диспуте футуристов в подвале кафе «Бродячая собака». Тот был одет в желтую кофту, читал громовым голосом стихи и отвечал на злобные выкрики из зала острыми экспромтами. И вот 3 июля, Горький пригласил к себе поэта.
Он на горьковской даче — большой, застенчивый и в то же время уверенный в себе. Скрипнула лестница. Спускается Горький. У Маяковского челюсти заходили от волнения. Он не знал, куда деть свои могучие руки и робко переступал огромными ногами в бутсах сорок восьмого размера. Но не прошло и часа, как от робости и застенчивости не осталось и следа: гость ходил по комнате, размахивал руками и, выпячивая нижнюю губу, читал свои стихи. Нет, он не читал, он громил, бушевал, разгонял испепеляющие строки:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете, ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как,
— может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Потом он прочитал Горькому только что законченную поэму «Облако в штанах». Предельно откровенные, обнажающие бунтарскую душу стихи потрясли Горького. Маяковский с шуткой вспоминал об этом впоследствии:
«Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький оплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился».
После этой встречи Горький всем своим друзьям и знакомым только и говорил о новом и талантливом поэте, о его необыкновенных стихах.
Когда в 1916 году Маяковский закончил поэму «Война и мир», Горький предложил ему прочитать новое произведение на редакционном собрании своего журнала «Летопись». Поэма Маяковского произвела колоссальное впечатление на слушателей. Но несмотря на это, почти все сотрудники журнала, исключая А. Н. Тихонова, довольно холодно отнеслись к предложению Горького поместить поэму в ближайшей книжке журнала. Ведь, но их мнению, Маяковский был «хулиганом в желтой кофте», литературным скандалистом. Ему ли печататься В серьезном журнале! Благим намерениям Горького и Тихонова не суждено было свершиться: через цензуру проскочили лишь . отрывки из антивоенной поэмы. Они были опубликованы в горьковской «Летописи» позднее— м 1917 году.
Ободренный успехом, Маяковский шутил, намекая на сходство заглавия своей поэмы с названием романа Льва Толстого «Война и мир»: «Теперь, чего доброго, Толстого будут рисовать в «желтой кофте», а меня — в толстовке и босиком!»
Убедившись, что в «Летописи» поэма Маяковского не пойдет, Горький и Тихонов, чтоб поддержать поэта, предложили выпустить сборник его стихов в издатель- пне «Парус». Это издательство было новым, возникло Чуть позднее «Летописи» при участии Горького, Тихонова и Ладыжникова.
Как вспоминал Тихонов, стихотворения для первой книжки Маяковского они отбирали сообща, при участии Горького. Алексей Максимович давал советы, высказы- Рил молодому поэту свои замечания.
Когда стихи были подобраны, задумались над заглавием сборника. Маяковский предложил назвать книжку «Тринадцатый апостол». Потом придумал другое — «Пять распитий».
«Вы не понимаете, — горячился он.— Гут дело не в Христе, а в арифметике. Просто, как таблица умножения: пять раз пять». Но его заверили, что такого заглавия никто не поймет. И он ушел огорченный.
А через несколько дней Маяковский темпераментно уговаривал назвать сборник — «Фуфайка». Наконец, остановились на другом, не менее странном. В трагедии «Владимир Маяковский» есть такие строки:
Придите все ко мне,
кто рвал молчание, кто выл
оттого, что петли полдней туги,—
я вам открою
словами
простыми, как мычанье,
наши новые души,
гудящие,
как фонарные дуги.
Одну из этих строк и взяли для заглавия сборника — «Простое как мычание».
Маяковский и на этом не успокоился. Он требовал, чтоб стихи были напечатаны без заглавных букв и. без единого знака препинания! Но цензор, перепугавшись, приказал запятые и точки в тексте расставить, а заглавные буквы милостиво уступил поэту.
Сборник Маяковского состоял из шести частей. В него вошло до 40 стихотворений, трагедия «Владимир Маяковский» и поэма «Облако в штанах». Поэма эта была незадолго до того выпущена отдельным изданием. Маяковскому хотелось озаглавить ее «Тринадцатый апостол». Но в цензуре ужаснулись такому кошунству:
«Когда я пришел с этим предложением в цензуру,— вспоминал впоследствии поэт, — то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в коем случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие...»
С цензурными изъятиями, правда, уже с меньшими, появилась эта поэма и в сборнике «Простое как мычание», изданном горьковским «Парусом». Особенно пострадали те стихи, где Владимир Маяковский бросает вызов богу:
Я думал—ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Из этих стихов цензура разрешила опубликовать в сборнике лишь несколько не срязанных между собою слов.
Но даже в оскопленном виде поэма и стихотворения произвели на читателей неотразимое впечатление. Одни зачитывались стихами поэта, другие — метали громы и молнии на голову бунтаря. Горький же приблизил Маяковского к издательству «Парус», выпустив вслед за сборником «Простое как мычание» другую его книжку — поэму «Война и мир».
Первые книжки Маяковского были изданы небольшими тиражами: «Простое как мычание» — в 2000, «Война и мир» — в 3000 экземпляров. Потому ранние издания Владимира Маяковского являются редкими и ценными — как образцы предреволюционных изданий прогрессивной русской литературы.
С АВТОГРАФОМ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО
В юности я признавал только два вида книг: тонкие брошюры о сыщиках — Нате Пинкертоне, Нике Картере, Путилине да «исторические» романы. Правда, большой разницы между этими двумя видами не было, ибо книжки, попадавшие мне в руки, в ужасающем количестве плодили бульварные писатели и выбрасывали на рынок полуграмотные издатели.
Роман Алексея Толстого «Петр Первый» были для меня громом среди ясного неба. Залихватского удальства бояр и царя в нем не было, не было и испепеляющих страстей, дурманящих приключений. А язык? Что за язык! Я читал, перечитывал и наслаждался. Потом несколько недель ходил под впечатлением образа Алексашки Меньшикова, Екатерины, Петра. От книжонок о сыщиках и другой дребедени отворачивался. Зато все, что мог найти из книг Толстого, читал запоем.
Помню, в руки мне попал журнал «Новый мир» за 1935 год, и я прочитал пьесу «Петр Первый». В этом же году в каком-то сборнике писатель рассказывал, как ездил в Германию и Голландию, где собирал материалы для романа. В журналах «Молодая гвардия», «Смена» публиковался сценарий и материалы к нему. Потом Толстой стал перерабатывать свой сценарий...
Все это оседало в моей голове целиком и по частям. Может, и к лучшему? В конце концов хаос мыслей, фактов, эпизодов перешел в стройную цепь крепких знаний.
Спустя некоторое время я познакомился с писателем. Было так.
В 1538 году Ярославский театр им. Ф. Г. Волкова ставил пьесу «Петр Первый». Я, шестнадцатилетний парнишка, студиец, получил небольшую роль старика-иеромонаха. Сшили мне клобук с черепом и костями, одели в черный балахон, приклеили бороду, усы. Гримировали не только лицо, но и руки (чтоб пальцы были высохшие, как у скелета!) и зубы закрашивали (чтоб рот был провалом).
На премьеру приехал из Москвы сам автор. В один из антрактов, проходя за кулисами, Толстой столкнулся со мной в узком проходе. Я отступил в сторону. Но писатель сам посторонился, давая дорогу «древнему монаху». Он, как видно, и не догадывался, что под клобуком и балахоном скрывается мальчишка. Покосился и... как-то боком, стеснительно прошел было мимо. Остановился вдруг. Повернул голову. Я же стоял, не двигаясь, словно окаменев. Он поднял удивленно брови, хотел что-то сказать, но раздумал и прошел дальше.
На следующий день Алексей Николаевич должен был встретиться с артистами. Надо ли говорить, что уже с утра я был возле театра. Подошли актеры. А вот на площадь направляется к театру и сам Толстой с секретарем обкома Николаем Семеновичем Патоличевым.
После беседы большая группа двинулась по бульвару к Волге. Алексей Николаевич осмотрел по пути две старые церкви, монастырь. Зашел в краеведческий музей. Помню, как в одном из залов обратился к нам:
— Я побывал недавно в Переяславле. Там тоже очень хороший музей и монастырь. Особенно впечатляющий ботик Петра.
Я удивился: незадолго до этого сам был в переяславском музее, а ботика не заметил.
Алексей Николаевич, уловив в моих глазах недоумение, разъяснил:
— Петровский ботик не в самом монастыре, а в большой усадьбе, которую тоже «Ботиком» именуют.
И, взяв меня под локоть, сказал, убеждая: — Будете В Переяславле, обязательно посмотрите на петровский корабль. Другого такого нигде не увидите.
Летом театр выехал на гастроли в Москву. «Петр Первый» шел с особенным успехом. И не раз зрители прерывали спектакль аплодисментами, не давая артистам продолжать. игру. А знаменитый монолог Петра «Суров был с нами, дети мои. Но не для себя я был суров, а дорога мне была Россия» Сергей Ромоданов повторял трижды.
Толстой часто приходил на эти московские спектакли. В антрактах заходил к актерам, беседовал с народными артистами Ромодановым, Чудиновой, прекрасно исполнявшей роль Екатерины, с «боярами».
Прошел год. Как-то фотограф театра заснял меня в роли иеромонаха. Один снимок я передал артисту Валериану Евгеньевичу Соколову. Он собирался в Москву и хотел навестить Толстого. Какие чувства двигали мною, когда я передавал свою фотографию писателю? Пожалуй, не тщеславие и не желание получить на память книгу или фотоснимок с личной подписью. Я тогда был еще очень молод и не придавал никакого значения ни реликвиям, ни подобным документам...
Через два-три дня Валериан Евгеньевич возвратился. Встретив меня в коридоре театра, протянул небольшой сверток:
— Вот подарок вам из Москвы.
Я развернул бумагу. В ней книга — роман «Петр Первый». На титульном листе пониже заглавия — надпись:
«Боре Челышеву — самому юному «монаху» с теплым чувством автор А. Толстой».
Я был на седьмом небе! Не помню, как сыграл свою роль в спектакле «Павел Греков», как спешил домой, спрятав под пальто драгоценный подарок. В эту ночь совсем не спал от возбуждения: перечитывал понравившиеся главы романа и в который раз открывал обложку, всматриваясь в слова автографа Алексея Николаевича Толстого!
ГЕРОИ ЧЕТЫРЕХ КНИГ
На страницах повестей и романов не всегда действуют вымышленные лица. Иногда автор «населяет» свое произведение и реально существующими людьми, под их собственными фамилиями. Чаще всего, это известные писатели, ученые, артисты, политические деятели, оставившие след в истории.
Случается, что такой реальный человек продолжает жить одновременно со своим «двойником» — персонажем повести или романа. И когда мы встречаемся с ним, ю узнаем много нового, интересного, того, что раздвигает в твоем сознании рамки литературного произведения и художественного образа.
О встрече с живыми героями четырех книг я и хочу рассказать.
Казак станицы Каменской
Бывая часто в хуторах и станицах, я встречаюсь с самыми различными людьми. Нередко слышу о том, что Шолохов будто бы «списал» своего Щукаря, Давыдова или Григория Мелехова с их земляков. Тут же в подтверждение сообщается фамилия, рассказывается биография, почти совпадающая с судьбой героя романа.
Когда товарищ сказал мне, что в городе Каменске Ростовской области проживает один из героев романа «Тихий Дон», я не выказал особого удивления.
— Кто такой?— спросил я довольно равнодушно, думая, что речь пойдет об «одном из многих».
— Кудинов, Семен Иванович.
Фамилия знакома. Вспомнились страницы из второй книги «Тихого Дона»...
...В начале января 1517 года в центр революционных событий на Дону, в станицу Каменскую, приехали с хутора Татарского казаки Христоня и Иван Алексеевич. Послали их хуторяне узнать о войне, о земле, о том, кто такие большевики. Для начала отправились они разыскивать своего земляка Григория Мелехова. Тот не вернулся с иоГшы в родной хутор, а перешел на сторону большевиков и остался в станице Каменской.
Не застав Григория дома, казаки отправились к зданию почты. Большая комната едва вмещала делегатов. Народ толпился на лестнице, в коридорах. Все было новым, необычным для Ивана Алексеевича и Христони на этом съезде: и казаки-делегаты, и президиум за столом, и ораторы. Впечатлительный Христоня реагировал на речи громкими выкриками и все время расспрашивал о тех, кто сидел в президиуме:
«_. Кто это? — вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.
— Щаденко. Командир у большевиков.
— А это?
— Мандельштам.
— Откель?
— С Москвы.
А эти кто такие? — указывал Христоня на группу делегатов воронежского съезда.
— Помолчи хучь трошки, Христан.
— Господи божа, да ить, стал быть, любопытствен- но!.. Ты мне скажи, вон энтот, что рядом с Подтелковым сидит, длинный такой, он кто?
— Кривошлыков, еланский, с хутора Горбатова. За ними наши — Кудинов, Донецкое...»
После выступлений начались выборы членов ревкома. Вернувшийся уже ночью Иван Алексеевич сообщил Григорию Мелехову о том, что председателем ревкома избрали Подтелкова, секретарем — Кривошлыкова; членами ревкома — Ивана Лагутина, Головачева, Минаева, Кудинова...
И вот, оказывается, жив один из тех, кого описал Шолохов в своем романе — Семен Иванович Кудинов, член революционного комитета. И живет он в той же самой Каменской, которая выросла из станицы в большой город.
Иногда, отправляясь на встречу с интересным человеком, я не продумываю, не записываю вопросов, которые буду задавать. Долгие годы литературной работы убедили меня, что живая беседа лучше располагает к тебе, а блокнот, карандаш могут лишь отпугнуть и порядком сковывают.
Узнав адрес Кудинова, я направляюсь вдоль улицы Мусина. Вот и одноэтажный домик № 66, с крыльцом и небольшой верандой. Невысокого роста, с загорелыми крепкими руками, Семен Иванович Кудинов ничем не отличается от сотен таких же пожилых людей, которые живут на тихих, удаленных от центра улочках.
Мы сидим в затененной комнате, и он рассказывает о. революции на Дону, о митингах в станице Каменской,, о том, как члены окружного комитета РСДРП впервые собрались у него на квартире решать вопросы о войне, о земле, о власти.
— Трудно было вести революционную работу среди казаков. Цепко держались они за свои земельные наделы. Опутали их вековые предрассудки, ненависть к чужакам, к «хохлам». Особенно косились на большевиков. Им казалось, мы решили «искоренить» поголовно, «нее казачество», «уравнять» с фабричными. Потому, скажу, безобразнейшие сцены разыгрывались в казачьих семьях, где дети шли за большевиками, а отцы жили и думали еще по старинке. Расскажу вам один случай.
Есть у нас под Каменском небольшой хутор Чебота- ревка. Так вот приехал туда в семнадцатом году на побывку казак, георгиевский кавалер Никанор Миронов. Отец его (вылитый Пангелей Прокофьевич из шолоховского «Тихого Дона») по этому случаю собрал всю родню. Сидят за столом, беседуют, слушают рассказы фронтовика, самогон рекою льется. Как водится, зашел разговор о большевиках. И вдруг выясняется, что Ни-
киаор — большевик. В комнате — мертвая тишина. И тут отец как затрясется, как заорет:
— Проваливай отселева, большевистское отродье! Заре-ежу!!!
Старик выскочил из хаты, вбежал обратно с огромным колом. Секунда — и сын уже лежит с проломленным черепом. А спустя несколько дней хуторяне читали приказ войскового атамана Каледина:
«За проявление патриотизма, мужества и решимости в борьбе с изменником Дону сыном Никанором Мироновым... Тихона Миронова, урядника, произвести в старшие урядники и представить к награждению Георгиевским крестом...»
Семен Иванович умолк и сидел, словно прислушиваясь к звукам, доносящимся извне. Я тоже молчал, ожидая, о чем еще расскажет он. Не люблю прерывать вопросами, если чувствую, что человек сам расскажет достаточно.
— Да... такая борьба была у нас на Дону — не на жизнь, а на смерть. Но ведь и мы не сдавались: не из такого теста слеплены. Был у нас в то время особенный человек — опытный подпольщик, убежденный большевик Ефим Афанасьевич Щаденко. Для меня, неграмотного бедняка, мальчишки на побегушках у портного, был он духовным отцом. Помню, стал Щаденко понемногу со мной беседовать, а потом разные поручения давал. А там и пришел я прямым путем к партии большевиков.
Семен Иванович задумывается. И по углубленному ^взгляду я чувствую, как он по незримым мне тропкам уходит в воспоминания о той легендарной были, что когда-то развернулась перед его глазами.
— Помните, Шолохов упоминает о Щаденко во второй книге романа. — Кудинов поднимается, подходит к полке и достает том «Тихого Дона». Полистав страницы, протягивает мне книгу, указывая отчеркнутое синим карандашом место. Но тут же, забыв о книге, вспоминает еще не досказанное:
— У меня с Ефимом Афанасьевичем Щаденко такой случай произошел. Еще летом семнадцатого года стало белогвардейское правительство рассылать по станицам своих агитаторов. Начали они уговаривать фронтовых казаков: не верьте, мол, большевикам; Ленин у них — немецкий шпион, которого из Германии в запломбированном вагоне привезли, он Россию немцам продает.
Однажды встретились мы здесь, в Каменской, с такими агитаторами. Собрание происходило на Христо- рождественской площади. Офицеры выступали один за другим. И вдруг просит слово от нас Щаденко.
Как только белогвардейцы услышали его фамилию, сразу же стали играть на чувствах отсталого казачества: «Не давать слова на казачьем собрании «хохлу»! А потом стащили его с трибуны.
Щаденко не растерялся, не ушел с собрания, а послал одного из наших ко мне, чтоб я надел казачью форму и мигом на митинг. Узнав, в чем дело, я натянул шаровары с лампасами и — бегом туда.
В слове мне не отказали — я сам казак-фронтовик. Выступил, рассказал правду о Ленине. После меня попросил слова наш же представитель от солдат Шапошников, а потом мы уговорили казаков послушать и Ща- дрпко. Скажу, оратор ои был прекрасный. Рассказали мы казакам правду о революции, о большевиках, о Владимире Ильиче Ленине...
Вспоминается эпизод из «Тихого Дона». Сидят калики и гадают: кто же такой — Ленин?
«...— Сам он из донских казаков, родом из Сальвкого округа, станицы Великокняжеской, — понял? Служил батарейцем, гутарют. И личность у него подходящая — как у низовских казаков...
— Откуда ты слышал?
— Гутарили промеж собой казаки, довелось слыхать.
— ...Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак Тимофеевич? То-то и оно! Все, какие беднеющий народ на царей подымали, — все из казаков. А ты вот говоришь — Сибирской губернии... Он ишо не одному царю перекрут сделает...»
— Кстати, — продолжал Кудинов, — я с Владимиром Ильичем лично знаком был. Дело было так.
В восемнадцатом году направили меня товарищи от Донского ревкома в Петроград за оружием и деньгами. Собрали мы в подарок питерским рабочим целый поезд продуктов, в которых они остро нуждались. С этим поездом прибыл я в Петроград без задержки. Но правительство Советской республики только что переехало в Москву. Пришлось и мне отправиться туда же.
Как ни пытался я попасть к Ленину — никак не мог: уж очень он был занят. Но счастье улыбнулось мне. Сижу в кабинете Шмидта. Прикидываем, сколько нам нужно оружия, амуниции, денег. Вдруг вижу: открывается дверь, и, чуть откинув голову, быстро входит невысокий человек. Шмидт тут же представил меня:
— Вот, Владимир Ильич, это товарищ из Каменского ревкома.
Ленин живо повернулся ко мне, подошел, поздоровался, взял меня под руку и провел к круглому столику. Затем, когда сели, стал расспрашивать о настроении казаков, о борьбе с Калединым. Слушал меня и что-то записывал в маленький блокнот. Под конец сказал:
— Передайте своим товарищам, что сейчас решаются судьбы революции и что война идет не на живот, а на смерть. Вашу же просьбу, товарищ Кудинов, в отношении денег и оружия Совнарком рассмотрел и дал указание удовлетворить все ваши нужды.,.
Потом Владимир Ильич тепло пожал мне руку и вышел...
Мы с Семеном Ивановичем выходим на улицу и направляемся к центру города. Он знакомит меня с местами, описанными в «Тихом Доне», с теми улицами и площадью, где когда-то проходили бои, шагали демонстранты с красными флагами.
— Пройдемте, я покажу вам тот дом, в котором заседал наш ревком. Он и в романе «Тихий Дон» описан, там, где Шолохов обо мне и о других ревкомовцах упоминает.
Через некоторое время мы подходим к двухэтажному дому на проспекте имени Карла Маркса. На стене плита белого мрамора с золотыми буквами:
«В этом здании в 1518 году размещался Донской областной военно-революционный комитет во главе с Ф. Г. Подтелковым и Кривошлыковым».
— Раньше тут почтовая контора была, — поясняет Кудинов. — Сейчас Дом работников просвещения. Войдемте, здесь очень хороший музей.
Деревянная лестница. Я медлю и не сразу поднимаюсь вслед за Кудиновым. Волнение охватывает при ниде этих дверей, окон. Воображение переносит в те времена, когда по этим самым ступеням шагали революционные казаки, их руководители Подтелков, Кривошлы- ков, Щаденко. А тут, у окна, герои романа «Тихий Дон» Григорий Мелехов со своими земляками Иваном Алексеевичем и Христоней слушали выступления ораторов.
Медленно поднимаюсь наверх и вслед за Кудиновым захожу в одну из комнат. Вдоль стен установлены витрины с фотографиями, по углам скульптурные портреты участников революционных событий на Дону. Семен Иванович показывает фотоальбомы, подводит к застекленной витрине.
— Вот Я рассказывал о Щаденко. Здесь его личные пещи.
За стеклом аккуратно сложен мундир с погонами генерал-полковника, медали, документы, кожаный портфель с тисненой надписью: «Заместитель Народного Комиссара Обороны СССР Е. А. Щаденко».
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot