Просмотр полной версии : Находки в Молдавии - книга
Автор: Б. Чепышев.
Я не могу назвать тот день, месяц и год, когда обычное собирательство редких книг, подстегиваемое все возрастающим азартом, приобрело более высокие содержание. Видимо, все произошли незаметно, само собой. Но вот уже более четверти века я, как заправский седопыт, изо дня в день в поисках. Иногда они приводят меня к интересным находкам - редкой книге, неопубликованному письму или никому не известной фотографии почти, ученого, композитора, художника. И тогда я чувствую себя счастливым обладателем непреходящих ценностей.
Поиски, поиски, и нет им конца...
Я только что приехал в Кишинев из Сибири и решил, не откладывая, обойти город.
До вечера я бродил по улицам, присматривался к людям, останавливался перед витринами магазинов. Что ждет меня, литературного следопыта, в новом городе? Может быть, со временем разыщу новые материалы о 11ушкине, Толстом, Гаршине, Короленко? Встречу неизвестные полотна мастеров или уникальные книги? В какой бы город ни забрасывала меня судьба, я обычно не но (вращался без находок!
в Молдавии действительно можно найти редкие источники, например, в вадул-рашково, которое стало центром хасидского движения в бессарабии
Это было только начало книги. Продолжим.
Правда, я пока не знал, где и что буду искать. Потому, доверившись на первых порах провидению, я присматривался ко всему, словно путешественник, осваивавший новую землю.
Вскоре город сам пошел мне навстречу.
Есть одна удивительная особенность в жизни людей. Какое бы человек ни обживал место, он всегда наделяет его «биографией». Ручьи и холмы, столетние дубы и речные обрывы, овраги и кладбищенские памятники составляют неписаную историю. Иногда она исчезает навсегда, а чаще доходит до нас в легендах и сказаниях, как эхо далеких времен.
Я не фольклорист, но стараюсь не проходить мимо таких преданий. Карандаш, несколько листов бумаги, и вот уже ложатся строки. Легендами, в которых причудливо-поэтично переплелись быль и небыль, встретила меня Молдавия. Одну из них я назвал —
«КОЛОДЕЦ ВОЛШЕБНИЦ»
Струйка воды, бьющая из родника. Это — поэтический символ Кишинева.
Обойди Молдову, и на склонах балок, в долинах ты увидишь сотни больших и малых ключей. Кто и когда назвал родником струйку студеной воды, бьющей из-под земной толщи? И как хорошо, верно это слово — родник!
Не у каждого родника есть свое имя. Но коль оно есть, то есть и история. Она жива в преданиях, в старинных книгах и документах...
...Старый лист бумаги. Он шелестит, когда я беру его в руки. Шепчет сухо, недовольно: «Оставь, положи на место!». Но места нет ни ему, ни мне. Ему — потому что невесть где затерялась конторская книга, из которой он был вырван, может, десять, а может, сто лет назад. Я же не нахожу себе покоя, потому что не могу доискаться, что скрывается за этими двумя фразами: «Принято через протопопа Малявинского от чабана Прокопия Мун- тяна 147 левов». И чуть ниже: «Добровольные пожертвования из Фынтыны зынелор и чудотворной иконы». Не найдешь ответа, так и умрет сухой лист бумаги, не заговорит, ничего не расскажет людям...
Как-то в одном из описаний Бессарабии, изданном в 1823 году, я прочитал, что «Фынтына зынелор» — это селение, которое основали молдаване полторы сотни лет тому назад. Там же рассказывалось предание: в одном из колодцев вблизи этого села в июне появляется чудотворная икона и через две недели исчезает...
Это произошло в 1814 году. Апрельским утром Прокоп Мунтян погнал стадо в долину Янук. К полудню солнце стало сильно припекать, и чабан решил спуститься вниз к ручью. Обходя каменные глыбы, Прокоп заметил вдруг ручеек. «Откуда здесь вода?» — подумал он. Окунул палец — холодная. Раздвигая траву, чабан направился вверх по течению ручейка. Через четверть часа он стоял перед небольшим родничком, пробивавшимся между камней. Прокоп оттащил несколько валунов, вода заструилась живее.
Теперь чабан пригонял отару к ручью. Поил овец, сам пил, умывался. Вскоре заметил: ломоты в костях, так досаждавшей ему осенью и ранней весною, когда резко менялась погода, словно не бывало.
Прокоп рассказал об этом старикам. Те слышали о чудесном источнике, вспомнили даже название — «Фынтына зынелор», то есть колодец волшебниц.
Спустя некоторое время Мунтян с братом пришли к роднику с киркой и лопатой. Они убрали большие камни, очистили родник от песка.
Не предполагали крестьяне, какие страсти разгорятся вокруг их «открытия».
Весть о целебной воде облетела округу. К источнику стали приходить люди. Кто умывался тут же, кто пил, кто увозил воду с собой. В благодарность на дно криницы кидали монеты.
Смекалистый чабан приладил в удобном месте икону и сундучок для подаяний. Родник начал приносить неплохие доходы.
Летом следующего года приехал в долину Янук уездный протопоп Федор Малявинский. Наклонившись над водою, увидел дно, усыпанное монетами. Еще больше их было в сундучке. Сие показалось протопопу интересным. Он взял деньги и отбыл. А вскоре к источнику определили приходского священника. Обновили икону. Дело ставилось на широкую ногу. Слава же о целебном источнике летела все дальше и дальше. Деньги рекою текли уже в сундучок отцов церкви. Сметливый кабатчик открыл недалеко от источника шинок. Теперь священные песнопения больных звучали в унисон пьяному вою здоровых. Порой дело доходило и до драк.
Прослышав о беспорядках, к целебной кринице поспешил митрополит Гавриил. Попробовал на вкус воду—ничего не разобрал, прочитал список исцеленных — не поверил. Вызвал «искусного медика». Тот, как описывается в документе, «взял со дна оного кладезя грязи стакан и, бросивши в оную ртуть, помешал, причем ртуть немедленно распустилась, по каковому действию на ртуть господин медик признал оную воду бесспорно минеральною и очень полезною в разных болезнях...».
Что стало потом с «колодцем волшебниц»? Понемногу забыли о нем люди. Может, полузаваленный камнями, затянутый илом, родник все еще пробивается тоненькой струйкой? А может, по-прежнему приходят к светлой кринице люди, чтоб освежить лицо, утолить жажду? Ни редкая книга, ни историки не рассказали мне об
этом...
...Дни проходят за днями. В свободное время я все так же хожу по городу, смотрю, слушаю, задумываюсь: почему этой части города дано такое яркое, красивое название? А эта улочка? Чем она заслужила свое столь странное имя? Иногда ответы на мои вопросы звучат удивительно поэтично. Например —
кроме такого колодца в Молдавии много загадочных мест, например, могила Орфея в Ципово.
«ИСТОЧНИК ГЯУРА»
Деревья и кусты укрыли глубокую балку. Серые ленты троп опутали склоны. А внизу задернутый ряской пруд ощетинился острыми стрелами камыша. Десятки невидимых родничков насыщают этот пруд водою. А он, отняв свежесть у студеной влаги, равнодушно выбрасывает излишки воды через трубу в дамбе. И так из года в год: ручейки отдают, он — принимает; приняв, выбрасывает...
Невдалеке от дамбы пробился одинокий родник. Он не отдает воду грязному пруду. И в награду за это изо дня в день кланяются ему люди. Благодарят за студеную воду.
Каждое лето хожу я в Долину Роз. Незаметно меняется местность: разрушилась дамба; высыхает пруд; вытянулись деревья; разрослась паутина тропинок. Неизменной осталась лишь струйка воды, бьющей из-под земли. Сколько же лег роднику: пятьдесят? сто? Или тысяча? Быть может, турецкий янычар склонялся к струйке студеной влаги, или еще раньше скифский воин клал возле него свой лук и колчан со стрелами? Как же называют этот родник? Есть у него имя? Не может быть безымянным вечно дающий.
Молдавский ученый Георгий Феодосиевич Богач отыскал в старинных преданиях ответ на этот вопрос. Имя роднику — «Источник гяура».
Как говорит легенда, произошло это в начале прошлого века. Служил в Усть-Дунайском войске казак. Тяготила его царская служба. Не вытерпел и бросил дружину. Переплыл он реку и ушел к туркам. Долго скитался, не находя пристанища. Очутился он однажды перед дворцом турецкого паши. Прикинувшись глухонемым, нанялся работать садовником. Трудолюбив и усерден был казак. Хозяин, заметив его рвение, благоволил к нему. Невольницы турка тоже полюбили красивого работника.
Однажды молодая невольница услышала из-за кустов, как «немой» садовник произнес две-три молдавские фразы. Давно уже не слышала родной речи угнанная в рабство молдаванка. И с того дня, как только ночь спускалась на землю, прокрадывалась она к садовнику. И светили им алмазами южные звезды.
Подкупив сторожа, казак и молдаванка бежали из неволи. Долго бродили по степям и лесам. Наконец, приютила беглецов живописная долина вблизи Кишинева. Облюбовав место, казак построил хижину, вскопал грядку, посадил куст винограда.
Как-то заметил он на дне овражка ручеек, бегущий в густой траве. Струйка голубоватой воды выбивалась из-под земли. Расчистил казак источник, выложил камнем. Протоптал тропинку. С тех пор по утрам спускалась к роднику за водой его молодая жена.
Так и жили бы они в мире и спокойствии, если б не появился недруг — сын соседа. Приглянулась ему молдаванка, и решил он донести на чужака, да еще бывшего по своей воле у турок. Но казак узнал о злом замысле...
Когда прибыли стражники, то на месте хижины увидели лишь пепелище. Не было ни грядок, ни виноградных кустов. Не нашли они и казака с женой-молдаванкой. Только внизу овражка глухо роптал одинокий родник.
Нескончаемой вереницей тянулись годы. Как и всякое сказание, легенда с годами обрастала подробностями, добавлениями. Потом стала забываться, и только осколки прошлого мерцали в памяти стариков. Но годы уходят— и старики умирают.
Пересохло озеро; прутики, что были в палец толщиною, застыли по склонам долины могучими вязами, орехами, тополями. Корявые вербы понуро опустили зеленые космы над высохшим камышом. Приходили и уходили люди. И только струйка голубоватой воды на дне овражка не прекращает свой ток ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом.
ИТАК, О НАХОДКЕ
В тот день меня пригласили на какую-то встречу и попросили рассказать о литературных находках. Как раз к этому времени судьба столкнула меня с любопытной книгой. Уже давно она занимала мои мысли, и я знал: пока не разгадаю эту загадку или не испробую все пути для ее раскрытия, ничем другим заняться не смогу.
Замечал я за собой и другое. Стоило мне в кругу друзей или знакомых начать рассказывать о новой находке, как прояснялось многое для самого себя: виделись пути дальнейших поисков, возникали неожиданные гипотезы, решения, словно обнажались неуловимые до сих пор связи. И друзья в таких случаях из пассивных слушателей превращались вдруг в моих помощников: давали советы, высказывали свое одобрение или сомнение.
...С художником Василием Верещагиным произошел такой случай. После военных действий в Туркестане, еще не оправившись от жестокой лихорадки, он очутился в Париже. Друзья жадно расспрашивали о Самарканде, о ходе боевых действий. Верещагин рассказывал о том, как участвовал в битве и даже водил солдат на штурм крепости. И когда художник мимоходом заметил, что его первого наградили Георгиевским крестом, но но отказался от награды, просил отдать ее другому, недоверчиво ухмыльнулись. Рассказав еще несколько боевых эпизодов, Верещагин ушел. Тогда кто-то из присутствовавших заметил: все это, мол, выдумки от первого до последнего слова, и то, что он водил солдат на штурм, что его наградили крестом, от которого он якобы отказался.
Каково же было удивление друзей, когда через месяц в газетах появилось сообщение, что «за блистательное мужество и храбрость» художник В. В. Верещагин награждается Георгиевским крестом!
Этим эпизодом знаменитый баталист начал одну из книг своих воспоминаний.
Василий Верещагин не был военным. Однако немало времени провел он в походах. Художник участвовал во многих сражениях, был тяжело ранен и только благодаря счастливым случайностям выходил живым из самых сложных переделок. Единственно, от чего бежал, — это от наград и отличий. Орденов просто не принимал, а когда за героический поступок ему была пожалована «золотая шпага», он поблагодарил и, не взяв ее, «задал тягу... на железнодорожную станцию».
Мужеством Верещагин обладал исключительным. Иногда во время ожесточенного сражения, отставив винтовку, живописец садился на раскладной стульчик и, не обращая внимания на пули, картечь, делал зарисовки. В турецкую кампанию 1877—1878 годов Верещагин был ранен. Но и на поле боя, и на госпитальной койке он думал только о своих картинах. И не будь он воином, не держи его рука солдатской винтовки, он не смог бы написать таких потрясающих по своей правдивости полотен. Впервые в мировом искусстве война была показана не как парад победителей с развевающимися знаменами, гордыми генералами, а как тяжелый труд простых солдат— в страданиях и в смерти.
Художника Верещагина знают все. Но мало кому известно, что он был еще и незаурядным писателем. У меня хранится несколько его книг.
Вот книга «На войне в Азии и Европе», изданная в Москве в 1894 году. В ней рассказывает он о своем пребывании в Туркестане, об участии в боях, о том, как делал первые наброски будущих картин. В последних главах помещены воспоминания о генерале Скобелеве, с которым судьба столкнула Верещагина во время войны за освобождение Балкан из-под турецкого ига.
Следующая, богато иллюстрированная книга — «На войне. Воспоминания о русско-турецкой войне 1877 г. художника В. В. Верещагина». Выпустил ее в 1902 году И. Д. Сытин, решивший этим и некоторыми другими изданиями отметить двадцатипятилетие начала войны за освобождение Болгарии.
«Порядочно-таки досталось мне за мои наблюдения,— пишет автор в этой книге, — некоторые просто не верили, что я был в центре мишени, другие называли это бесполезным браверством, а никому в голову не пришло, что эти-то наблюдения и составляли цель моей поездки на место военных действий...»
Книги воспоминаний Верещагина интересны еще и тем, что в них раскрываются мотивы и история создания его картин, читатель посвящается в творческие замыслы художника.
Верещагин писал не только книги воспоминаний. Из- под его пера вышла также повесть — «Литератор». Герой ее, молодой дворянин, отправляется на русско-турецкую войну. Туда же едет и известный писатель Сергей Вер- ховцев, в котором нетрудно угадать черты самого Василия Верещагина и отчасти его брата Сергея, бывшего ординарцем при М. Д. Скобелеве.
Литератор Верховцев, как и сам автор повести Верещагин, не залечив еще как следует рану, полученную в бою, снова возвращается на поле сражения. Он считает: для того, чтоб писать о войне, нужно ее перечувствовать и выстрадать. Вот как описывал он встречу с раненым солдатом:
«А другой старый солдат, пронизанный пулями, как решето, и сохранивший способность шутить! Семнадцать или восемнадцать пуль в теле, некоторые раны сквозные, так что всего-навсего около 20—22 отверстий по телу, в руках, ногах и груди — и шутит! Этот субъект, кряхтя немного, дал себя осмотреть и на замечание Сергея, вынувшего записную книжку, что он желает записать его имя, лета, родину и проч., а также набросать его портрет, ответил: «Мне уж теперь один патрет — на тот свет!»
Экземпляр повести «Литератор» попал ко мне довольно оригинальным путем, совершив путешествие, которому позавидовал бы иной турист.
Эту книжку Верещагин подарил своему знакомому Николаю Андреевичу Мудр... (фамилия в автографе неразборчива). Каким-то образом она очутилась в Сирии. Так и осталась бы книга в чужих краях, не попади она лет восемь тому назад в руки одному сирийцу, отправлявшемуся на учебу в Советский Союз. Тот, не догадавшись, какую ценность представляет экземпляр с автографом знаменитого художника, использовал книгу вместо букваря, обучаясь по ней русскому языку!
Проделав путь из России в Сирию, затем снова в Москву, она попала к Юрию Павловичу Должикову. Тот привез ее в Кишинев и подарил мне.
С чего же теперь начать поиски имени человека, которому Верещагин подарил книгу?
...Я намеренно закончил свой рассказ этим вопросом. Знал, когда объявят перерыв, меня окружат энтузиасты- книголюбы. Они будут давать советы, как отыскать следы этого «Мудр...». Я выслушаю и оптимистов и скептиков, возможно, и на этот раз оправдает себя старая пословица: ум хорошо, а два — лучше.
И верно, в перерыве я оказался в плену слушателей. Предлагали избитое: «Объявить по радио», «написать, в газету». Но вдруг среди хора вопросов, предложений спокойный голос:
— Почему вы полагаете, что книга написана художником Верещагиным, а не его отцом? Тот действительно был литератором, и не только мемуаристом, как его сын.
Элегантно одетый пожилой человек спокойно смотрел на меня.
Мне ничего не стоило опровергнуть это предположение, я твердо знал: «Литератор» написал знаменитый художник-баталист, а не его отец. Но меня заинтересовал человек, задавший такой вопрос.
Так завязалось мое знакомство с художником Алексеем Александровичем Васильевым. Спор о Верещагине в тот вечер мы закончили уже у него дома, куда я был приглашен посмотреть его коллекцию.
Кстати, фамилию знакомого В. В. Верещагина установил впоследствии доцент из Ленинграда И. Г. Мямлин, прочитавший мою публикацию в журнале. Книга была надписана Николаю Андреевичу Мудрочелю, близкому знакомому П. М. Третьякова, основателя знаменитой галереи.
Итак, к в квартире художника Васильева. Во всех трех комнатах по стенам развешаны этюды, рисунки известных художников, полотна самого хозяина. В застекленных шкафах — египетские, индийские, китайские статуэтки; на полотнищах — тысячи значков. Алексей Александрович рассказывает:
— Вот эту вазу я привез из Китая, а маску, которая сейчас у вас в руках,— из Центральной Африки. А вот это перед вами подлинный
РИСУНОК ВАЛЕНТИНА СЕРОВА
На стене передо мной висел пожелтевший лист бумаги. На нем карандашный рисунок — фигура молодого длинноволосого человека. Внизу, в правом углу, надпись: «Это Малявин в 1902 году». В левой части листа фигура сидящей женщины и ниже инициалы: «В. С.»—Валентин Серов.
Валентин Александрович Серов изобразил молодого петербургского художника Филиппа Андреевича Малявина — одного из лучших учеников Репина, впоследствии академика живописи. Основной темой в творчестве художника Филиппа Малявина была русская деревня. «Вихрь», «Крестьянская девушка с чулком», портрет матери, сотни набросков, этюдов, лица крестьянских девушек, баб, мужиков. Все ярко, пестро, цветисто.
Филипп Малявин был не просто хорошим знакомым Серова. Их объединяли и одинаковые дороги в искусстве. Ведь и Серов, приезжая в 90-х годах из села, привозил такие картины, как «Баба в телеге», «Баба с лошадью». Полотна обоих художников экспонировались на одних и тех же выставках.
Малявин был знаком с В. И. Лениным. Владимир Ильич не раз беседовал с ним об искусстве. Художнику во время этих бесед удалось сделать несколько карандашных рисунков вождя, которые хранятся сейчас в фондах Центрального музея В. И. Ленина.
Васильев показывает картину, висящую на стене.
— Это — один из подлинников Филиппа Малявина — картина «Баба».
На большом листе картона изображена молодая крестьянка в ярком цветастом платье. Но меня сейчас интересует другое.
— Скажите, Алексей Александрович, а как попал к вам рисунок Валентина Серова с изображением Малявина?
— Портретов Филиппа Малявина, написанных другими художниками, нет, за исключением литографии Л. С. Бакста. Есть, правда, портрет, выполненный художником Б. М. Кустодиевым. Судьба же этого рисунка довольно любопытна...
И он поведал мне такую историю.
В самом начале нашего века в петербургских художественных салонах, на вечерах, где сходились музыканты, актеры, живописцы, нередко появлялась молодая девушка— художница Евгения Малешевская. Ученица Репина, она только что покинула стены Петербургской Академии художеств и теперь всецело отдалась любимому делу — живописи. Во время встреч в салонах художники нередко набрасывали портреты друг друга и тут же дарили эти рисунки.
Как-то Евгения Марцелиновна попала на вечер к молодому художнику Филиппу Малявину. Был там в это время и Валентин Серов. От нечего делать он набрасывал на листке бумаги первое, что попалось на глаза,— вешалку с висящими пальто, видневшуюся из раскрытой двери. Сделав набросок, Серов перевернул лист и стал рисовать сидящую на пуфе женщину, как видно, мать Малявина. Набросав контуры, он вдруг остановился. Карандаш застыл без движения в его руке: сам художник Филипп Малявин стоял в непринужденной позе, внимательно слушая одного из гостей. Карандаш Серова быстро забегал по бумаге. Вот на листе появилась голова с чуть вьющимися волосами, еще несколько штрихов — н готова вся фигура художника. Небольшая доработка и внизу две буквы, инициалы автора — «В. С.»
Что стало с рисунком потом — приходится только гадать. Был ли он тогда же на вечере подарен Е. Малешев- ской или попал к ней позже — неизвестно.
Еще до Октябрьской революции Евгения Марцелиновна переехала из Петербурга в Кишинев и поселилась с сестрой в доме на Купеческой улице (ныне улица Ко- товского, дом № 75). Она по-прежнему занималась живописью, сестра — профессор Кишиневской консерватории, вела большую педагогическую работу. В доме Ма- лешевских бывали известные музыканты, композиторы, художники, которые приезжали в Кишинев. Здесь пели и Федор Шаляпин, и Александр Вертинский. Композитор Рахманинов исполнял на фортепиано свои новые произведения.
В 1941 году в Кишинев приехал молодой художник, окончивший ВХУТЕМАС (Высшие государственные художественно-технические мастерские). Это был Алексей Александрович Васильев. Он познакомился с ученицей Репина, стал готовить выставку ее полотен, радиопередачу, посвященную ее творчеству. Но началась Великая Отечественная война. Малешевская тяжело болела и эвакуировать ее в тыл оказалось невозможным.
Когда в 1944 году Васильев вернулся в освобожденный Кишинев из эвакуации, Евгении Марцелиновны уже не было в живых. Она скончалась, не дожив двух лет до освобождения города советскими войсками.
Алексей Александрович зашел в дом художницы и остановился пораженный: стены комнаты-студии сплошь были испещрены порнографическими рисунками. Видно, во время оккупации здесь нашел себе пристанище какой- то фашистский офицер-«художник». Папки с рисунками и полотна покойной Малешевской, к счастью, оказались нетронутыми. Васильев привел в порядок стены, бережно собрал более ста тридцати работ художницы.
В одной из папок с карандашными набросками он и обнаружил рисунок Валентина Александровича Серова.
КАРТИНА ОДЕССКОГО ХУДОЖНИКА
Однажды товарищ принес мне свернутый в трубку холст, висевший у кого-то на кухне. История его такова.
В 1947 году одесскому художнику Циплакову поручили написать портрет Героя Советского Союза Галины Константиновны Петровой, погибшей в Крыму в битве с фашистами. Вскоре большой портрет был выполнен, с него сделали копию, которую подарили родителям героини...
Каждое воскресенье мать отправлялась на «толчок», чтоб подыскать для портрета хорошую раму. Наконец однажды за небольшую цену купила старую и потрескавшуюся картину в роскошном багете. Дома она вынула полотно, но не выбросила — пожалела. Нашлось ему место на стене в кухне.
Прошло около двадцати лет. И вот я стою перед полотном, которое принес мне товарищ. Достаточно бросить на него взгляд, чтоб понять: писал не рядовой художник.
Картина эта — рассказ в лицах. Видимо, молодой человек сделал предложение девушке. Она с радостным лицом повернулась к матери и сообщает ей «по секрету» об этом. Написана картина в стиле поздних «передвижников».
Но кто же автор?
С трудом обнаружил я в правом нижнем углу четыре еле видимые буквы: «Б..дек.»
Уж не знаменитого ли Бродского картина?!
Торопясь, схватил увеличительное стекло, фотоаппарат с набором светофильтров. После долгих усилий восстановил то, что стерто было многими годами — «Ю. Бершадский. 1897 г.»
Это была картина известного украинского художника.
...В конце 80-х годов прошлого века в Одессе открылась выставка картин художников-передвижников. Среди ее посетителей часто можно было видеть юношу — ученика местной художественной школы Юлия Бершад- ского, особенно подолгу стоявшего возле картин Ильи Ефимовича Репина. Юлий Бершадский, сын бедного ремесленника из Тирасполя, рано проявил свои незаурядные способности. Он поступает в Одесскую художественную школу, оканчивает ее с двумя серебряными медалями и, окрыленный надеждой, взяв с собой рисунки, едет в Петербург поступать в Академию художеств. Конкурс был немалым. На 36 мест претендовало 366 человек. Бершадский был принят в Академию Художеств одним из первых, и сам Репин высоко оценил его конкурсную работу.
А дальше пошли годы большой и напряженной учебы под руководством Репина, Шишкина, Куинджи. Молодого художника волновало бесправие в России, особенно тяжелая судьба женщины. В 1906 году его картина «Жертва времени» экспонировалась на передвижной выставке в городах России. На следующий год Бершадский представил на выставку передвижников другую картину— «Новый рассказ Максима Горького».
Время шло. Полотно за полотном создавал талантливый художник. О его картине «Рыбаки», которая экспонировалась на VI Всеукраинской выставке в 1934 году, высоко отзывалась пресса, отметил ее академик И. Э. Грабарь.
Началась Великая Отечественная война, и старый художник переезжает в Свердловск. Здесь он ведет изо- кружок в Доме народного творчества, создает портреты ударников Уралмаша, деятелей культуры Урала, портрет писателя П. П. Бажова.
Советское правительство оценило работу старейшего художника, присвоив ему почетное звание Заслуженного деятеля искусств Украинской ССР.
Картину же Бершадского, так неожиданно попавшую ко мне, я подарил Алексею Александровичу Васильеву. Он реставрировал ее и повесил в своем музее.
У МОЛДАВСКОГО КОЛЛЕКЦИОНЕРА
Квартира кишиневского журналиста Юрия Федоровича Грекова с первого же посещения удивила меня своей необычностью. Вот уж действительно настоящий домашний музей. Глазами столетий смотрят здесь предметы старины. В особых папках хранятся знаки отличия русской армии и флота: погоны, эмблемы, кокарды. За стеклом наконечники стрел скифских воинов, у двери старинное пушечное ядро, на стенах древние ритуальные маски.
Я листаю альбом старинных открыток, а Юрий Федорович рассказывает о каждом экспонате домашнего музея:
— Эта статуэтка привезена из Сибири. А вот тут осколок фрески. Когда я был в Самарканде...
Когда он рассказывал о своем путешествии на Памир, моя рука вдруг задержалась на раскрытом листе альбома...
...Холодный серый полумрак охватил небо и землю. По заснеженной тропе к виднеющейся деревушке бредет старик. Ветхий зипун, на старых валенках стоптанные калоши, в руках посох, а за спиной котомка. Сколько таких вот странников бродило по бесконечным дорогам великой Руси!
Возможно, я не задержался бы на этой странице, но лицо... седая окладистая борода, пристальный взгляд из-под лохматых бровей. Старик резко повернул голову, точно его кто-то вдруг окликнул, и застыл в минутном ожидании, готовясь шагать дальше...
Да это же Лев Толстой!
Но что это передо мной — фотография? Репродукция с чьей-то картины?
Каких только не видел я изображений великого писателя. На одной открытке неизвестный художник изобразил его плачущим на плече у Христа. На какой-то этикетке для одеколона его изобразили босым, подпоясанным куском веревки, с надписью — «Одеколон Лев Толстой». Чего только не встретишь! А вот такого портрета еще не встречал.
Кто же автор художественного портрета, воспроизведенного на этой редкой открытке?
Я запросил музей Л. Н. Толстого. Написал письмо и вложил в конверт фотокопию. Вскоре пришел ответ. Сотрудник Музея-усадьбы Ясная Поляна В. Лебедева сообщала: автором является польский художник Ян Стыка, который был современником Толстого, переписывался с ним, хотя лично они и не встречались. В яснополянском музее есть одна из работ Яна Стыки — портрет Л. Н. Толстого 1910 года.
Позже я узнал, что в 1909 году Ян Стыка прислал Льву Николаевичу репродукцию своей другой картины. На ней великий писатель был изображен за работой в саду. Его окружают «призраки» бедствий, терзавших Россию. Лев Николаевич поблагодарил художника: «Получил репродукцию с вашей интересной картины. Любуюсь исполнением и благодарю вас за содержание».
Еще при жизни Л. Н. Толстого снимки с этой картины Яна Стыки были воспроизведены на почтовых открытках, так же, как и изображение Толстого-странника, открытку с которым я обнаружил в домашнем музее Юрия Федоровича Грекова.
РОЯЛЬ АНТОНА РУБИНШТЕЙНА
Редко кому из музыкантов выпадала на долю такая популярность, как Антону Рубинштейну. Во всем мире никто, за исключением Ференца Листа, не мог сравниться с ним в мастерстве игры на фортепиано. В одной из немецких газет писали: «В этом артисте пульсирует такая жизнь, что немыслимо оставаться равнодушным, слушая его, и подобно тому, как самого его увлекает страстность и неистовый дух, он увлекает за собой своих слушателей». А французский критик замечал: «Важнейшим музыкальным событием этой недели было новое появление Антона Рубинштейна, гениальнейшего пианиста современности... Новый музыкальный Цезарь и в Париж вошел как победитель».
Рубинштейн достиг таких вершин, что многие не верили, будто он играет на обычном инструменте. Газетные хроникеры выдумывали небылицы о «боге клавиатуры», вроде того, что пианист, мол, играет не на обычном рояле, а на каком-то новом, никому не ведомом...
А ведь один из личных роялей Рубинштейна был действительно не совсем обычным.
В его доме-усадьбе в Петергофе стояли два рояля — один белый, другой — черный, беккеровский. Видно, Антон Григорьевич предпочитал больше второй, потому я поместил его в своем кабинете.
Рубинштейн мог играть без устали по нескольку часов подряд, и домашние, знакомые, друзья — слушатели его импровизаций и концертов, удивлялись: откуда' такая нечеловеческая сила у этого одержимого музыкой богочеловека?
К старости композитор почти совсем потерял зрение и не мог уже видеть нотных знаков.
«Я выступал публично до тех пор, пока чувствовал,, что перед публикою играю лучше, чем для себя дома,, но отрекся от публичных выступлений с тех пор, как заметил, что дома для себя играю лучше, чем перед публикою»,— писал он.
Но как и прежде Рубинштейн продолжал часами просиживать за своим роялем, погружаясь в волны звуков.
Так что же это за черный рояль стоял в кабинете Антона Рубинштейна, вызывая почтительное удивление знатоков музыкальных инструментов, благоговение слушателей, зависть других пианистов?
Широкоизвестная фирма музыкальных инструментов «Беккер» отмечала знаменательный юбилей — выпуск десятитысячного рояля. Фабрикант в целях рекламы продукции решил подарить десятитысячный рояль- самому выдающемуся пианисту своего времени. Выбор пал на Антона Рубинштейна.
Наилучшие сорта драгоценных пород дерева были завезены для этого рояля, самые опытные мастера фирмы принялись за работу. И вскоре музыкальный шедевр был торжественно преподнесен пианисту. Этот черный беккеровский рояль украшали богатые инкрустации.. На крышке был изображен лавровый венок, перевитый ный беккеровский рояль переехал вместе с семьей дочери Кенигсона, Тамары Владимировны, на новое местожительство— в Молдавию. Сейчас рояль, вместе с другими реликвиями старины стоит в квартире профессора Кишиневского медицинского института Александра- Анатольевича Коровина.
...Когда я прихожу к Коровиным, то непременно подхожу к инструменту. Робко притрагиваюсь к одному из клавишей. Нежный мелодичный звук долго поет в притихшей комнате. И каждый раз я волнуюсь при мысли,, что вот на эти самые клавиши опускались пальцы самого Рубинштейна, что его руки ставили на резной пюпитр ноты, что не раз, задумавшись, он опирался на полированную крышку этого черного беккеровского рояля.
ДОЧЬ ТУРГЕНЕВА
Как-то один из друзей принес мне старую французскую газету и показал небольшую информацию: в апреле 1952 года в Париже скончалась Жанна Брюэр, по матери Тургенева. Товарищ уверял меня, что это — внучка Ивана Сергеевича, прекрасный художник и поэтесса!
В папке, которую я озаглавил «Потомки Тургенева», постепенно стали накапливаться редкие фотографии, выписки из архивных дел, цитаты из книг, ответы специа- листов-тургеневедов, книголюбов. Их собралось так мно- го, что можно было проследить судьбу потомков великого русского писателя.
От Ивана Сергеевича скрывали, что у него есть дочь. Когда-то в юности он полюбил миловидную и скромную швею из челяди матери. Слухи об этом дошли до суровой, деспотичной Варвары Петровны. Она быстро навела порядок: «провинившуюся» отправили в Москву, а сыну внушили, чтоб готовился к магистерским экзаменам и больше думал о службе. На этом все и кончилось.
Тургенев занимался, писал, жил за границей и не знал, что у него растет дочь. Помогла случайность...
Жгучий мороз выбелил двор, запушил деревья в парке. Но в барском доме было тепло, светло, просторно. На парадный обед по случаю приезда сына из-за границы хозяйка созвала в Спасское окрестных помещиков, чиновников. После кофе Иван Сергеевич подошел к окну, выходившему на барский двор. Распахнулась дверь. Кучер с двумя деревянными ведрами идет к колодцу. За ним, семеня ножками, сунутыми в стоптанные сапоги, спешит девчушка лет семи. Худенькая, в накинутом на плечики рубище. Мужик наполнил ведра, одно передал девочке. Та, согнувшись, потащила его к дому.
Иван Сергеевич разразился негодованием. Мать, чтоб не сердить сына, открыла окно и приказала: кучеру забрать ведро, а девчонке — явиться к барыне.
И вот дрожащий ребенок испуганно жмется к стене под выжидающими взглядами гостей. Варвара Петровна весело и как-то игриво обращается к сыну:
— Ты знаешь, кто эта девочка? Вглядись хорошенько, на кого она похожа? Да ведь это твоя дочь, Иван!
И довольная произведенным эффектом, она засмеялась.
Это действительно была внебрачная дочь Ивана Сергеевича и московской мещанки Авдотьи Ермолаевны Ивановой. Ребенка Варвара Петровна взяла у матери и передала в семью своего крепостного. Так шестилетняя внучка богатой помещицы стала помощницей прачки!
Впоследствии Тургенев рассказывал Афанасию Фету:
«Вернувшись в Спасское, я узнал следующее: у прачки была девочка, которую вся дворня злорадно называла барышнею, и кучера преднамеренно заставляли ее таскать непосильные ей ведра с водою. По приказанию моей матери девочку одевали на минуту ь чистое платье
И приводили в гостиную, а покойная мать спрашивала: «Скажите, на кого эта девочка похожа?»
Что было делать? Оставить в таком состоянии дочь, как это делалось порою в помещичьей среде, Тургенев не мог. В то же время понимал, что даже прекрасное образование и воспитание не дадут ей никаких прав в России. Тогда он написал обо всем своему другу Полине Виардо. Знаменитая певица предложила отправить девочку к ней во Францию.
Несколько лет Иван Сергеевич не видел своей дочери. Правда, в письмах Полина Виардо упоминала о ней. 28 октября 1850 года Тургенев обращался к Виардо:
«Я твердо решил с этого времени делать для нее все, что будет зависеть от меня». В другом письме: «Напишите, какого цвета ее самое красивое платье. Чувствую в себе нежность к этому ребенку, который вас любит... Пришлите мне ее волос, у меня их нет».
И только в августе 1856 года произошла встреча. Перед писателем, приехавшим из России, стояла юная девушка, правда, некрасивая, но со вкусом одетая и свободно державшаяся. Она мило, выразительно прочитала наизусть Мольера и... ни слова не понимала по-русски^
— Полина, — спросил Тургенев девушку, — неужели ты ни слова русского не помнишь? Что означает слово» «вода»?
— ?..
— А «хлеб»?
Дочь в недоумении пожала плечами.
Правда, большого огорчения от того, что дочь забыла родной язык, Тургенев не испытывал. Он знал, что Полина в Россию не вернется. Его беспокоило другое. При внешнем с ним сходстве девушка не унаследовала его внутренних качеств. В ней не было и тени художественного, романтического начала.
Год шел за годом. И вот отец озабочен поисками хорошей партии для дочери. Полюбила она учителя пан-
•сиона, но того оттолкнула внешняя непривлекательность девушки. Понравился другой, но оказался слишком алчным к деньгам. 12 сентября 1860 года Тургенев пишет Фету:
«Я дочь свою не сосватал — и даже никого до сих пор не предвидится, хотя, вероятно, в течение зимы кто- нибудь навернется — о чем я думаю не без трепета».
Наконец, подвернулась приличная партия. Это был '29-летний толковый молодой человек. Иван Сергеевич, радостный, возбужденный, спешит сообщить брату:
«Я выдаю дочь свою замуж за г-на Гастона Брюэра, молодого и образованного человека, находящегося во главе значительной стеклянной фабрики. Свадьба должна совершиться в конце февраля, т. е. с небольшим через месяц».
Но за радостями потянулся целый хвост забот. Обещано было немалое приданое— 150 000 франков. Где их взять? Пришлось Тургеневу обратиться за помощью к друзьям и знакомым. А спустя несколько лет Иван 'Сергеевич только и делал, что вытягивал семью дочери из невылазных долгов. Вот его письмо к И. Маслову, •своему близкому знакомому:
«Любезный Иван Ильич. Пишу тебе со станции варшавской дороги, за полчаса до отъезда. Анненков прислал мне письмо моей дочери, которое все состоит из •одного вопля: если она вскорости не будет иметь 40 000 франков, то она с мужем погибла. И потому прошу тебя— не дорожиться с имением и, в случае нужды, уступить две-три тысячи рублей, лишь бы скорее получить деньги».
Подобное же пишет он и Г. О. Гинцбургу:
«Моя дочь с воплем и слезами обратилась ко мне, прося дать ей в руки 30 000 франков».
И, наконец, когда у Полины было уже двое детей и не осталось ни приданого, ни денег, Иван Сергеевич сообщил Ж. Полонской:
«На меня свалился кирпич в виде окончательного разорения моей дочери, необходимости ее развода с мужем, а также для меня — продажи лошадей, карет, картин...»
Жизнь с Гастоном для Полины стала невозможной: он пьянствовал, грозился убить то себя, то ее. И тогда» она с детьми убежала от него. Иван Сергеевич посылал ей деньги, постоянно заботился о внучке и внуке. Рассказывали, что перед смертью он решил продать свое родовое имение Спасекое-Лутовиново и передать деньги Полине Виардо, чтоб та по мере надобности помогала внуку и внучке. Но смерть помешала ему выполнить это намерение.
Полина не смогла приехать проститься с телом отца. Поспешил ее муж, Гастон Брюэр: нужно было заявить- претензию на наследство.
И вот одинокая, беспомощная, дочь Тургенева живет вдали от России. Правда, друзья писателя ежемесячно отправляют ей пенсию, завещанную отцом. Потом подрастает Жанна и своим трудом будет содержать мать.
В 1919 году Полина Брюэр скончалась от раковой опухоли. Дочь ее, Жанна Тургенева, пошла в деда: любила музыку, изучала иностранные языки, писала стихи, прекрасно рисовала. Она умерла в апреле 1952 года в Париже, не оставив наследников. Внук Тургенева, Жорж, тоже был холост и умер еще раньше, в 1924 году.
Такова одна из страничек личной жизни Тургенева и близких ему людей, живших вдали от родины.
СЕМЬЯ БАСНОПИСЦА КРЫЛОВА
Передо мной книги «Русского архива» за 1877 год. В них я разыскал мало кому известный материал, по- своему интересный.
«25 июля 1868 года умер в Ярославле после долгой и продолжительной болезни архитектор Александр Калистратович Савельев. Все, знавшие покойного близко... надеюсь, помянут его добрым словом, как человека умного, правдивого», — так начал один из своих очерков поэт-яроославец Леонид Николаевич Трефолев.
Кто же такой Александр Калистратович Савельев, бывший на протяжении долгих лет другом поэта Трефолева?
...Современники Ивана Андреевича Крылова часто упоминали в своих воспоминаниях о прислуживавшей ему молодой женщине — Фенюше. Михаил Лобанов, первый биограф Крылова и его близкий знакомый, обронил мимоходом, что она «растапливала печи греческими его классиками», доставая книги из-под дивана; другие замечали, что она не очень заботилась о чистоте в комнатах. Иногда в кабинет, где на диване отдыхал поэт, заходила девочка, дочь Фенюши. Беззаботно напевая песенку, она приносила свечу, ставила ее на стол, чтоб Иван Андреевич мог прикуривать сигару. Так они и жили втроем: баснописец и служанка с дочерью.
Время шло, девочка подрастала. Иван Андреевич решил позаботиться о ее судьбе: дал образование, а когда она стала взрослой девицей, выдал ее за скромного молодого человека — чиновника Калистрата Савельева. У них появились дети...
Известный библиофил артист Николай Павлович Смирнов-Сокольский первый установил: Саша была дочерью Ивана Андреевича. Он так заботился о ней, любил внуков. Плетнев, знавший Крылова в быту, вспоминал:
«Ему весело было, когда около него играли дети, с которыми дома обедал он и чай пил. Девочка по имени Наденька, особенно утешала его. Ее понятливость и способности к музыке часто восхвалял он, как нечто необыкновенное».
Так вот поэт Леонид Николаевич Трефолев и был -близким другом его внуков, Надежды и Александра
Савельевых. Трефолев неоднократно упрашивал Савельева писать воспоминания о баснописце, но тот все время откладывал «до завтра». Да так и умер, не исполнив обещанного. Но сам Трефолев кое-что успел записать с его слов.
«Бывало, — рассказывал ему внук Крылова, — после дождя, когда на дворе образуются лужи, я да Надя бродим по воде, замочимся, выпачкаемся и, зная, что нас могут наказать, стрелой бежим к нашему всегдашнему заступнику Ивану Андреевичу. Тот, по обыкновению изрядно покушав, благодушно нежит свое тучное тело в креслах и сладко-сладко дремлет.
— Дедушка! Милый дедушка! Спасите нас, спрячьте поскорее куда-нибудь...
Сейчас распахнется широчайший дедушкин халат, и мы, закрытые им, сидим, ни гу-гу, за спиной Крылова, а он на все вопросы домашних, куда делись шалун и шалунья, отвечает вполне серьезно, во-первых, что дети не шалуны, напротив, очень тихие, милые дети, а во-вторых, что он знать не знает, ведать не ведает, где они. Затем проходила домашняя гроза. Мы благодарили дедушку за великодушную защиту. Дедушка только подмигивал и опять начинал дремать».
Особенно любил Крылов внучку Наденьку. Дочь Крылова, с которой Трефолев познакомился на похоронах ее сына, Александра Савельева, рассказывала, как, отправляясь в Английский клуб, Крылов всегда отдавал приказание: сообщать ему, когда Наденька проснется, и нередко тут же возвращался домой.
«На четвертом или пятом году Надежда Калистратовна, а потом и ее брат стали обучаться азбуке под указкой Крылова. Однажды он увидел, что девочка плачет над его басней. Крылов был тронут до слез этой детской чувствительностью и тихонько удалился в соседнюю комнату, чтоб сказать домашним: «А ведь Надя-то у меня талант! Все понимает, даже мою лисицу, съевшую малиновок, понимает!»
Когда Александра Петровна была еще ребенком, Крылов часто дарил ей свои рукописи и при этом говорил:
— На, спрячь куда-нибудь подальше, авось со временем и эти бумажонки тебе пригодятся!
Трефолев передает еще один эпизод:
«Каждую пасху Крылов встречал в Казанском соборе. Большого труда стоило ему пробраться через густую толпу. Однажды тучное тело баснописца особенно страдало от толчков, но когда полиция это заметила и сказала: «Разойдитесь, ведь это Иван Андреевич Крылов!», народ с уважением уступил дорогу».
Трагическая смерть Пушкина глубоко потрясла баснописца. По словам А. П. Савельевой, Александр Сергеевич посетил Крылова за день или за два до своей дуэли с Дантесом. Он был озабочен, но скрывал это за маской веселости: говорил Савельевой любезности, играл с ее маленькой дочкой, напевал ей песенки. А потом вдруг торопливо простился с Крыловым. Когда же Иван Андреевич узнал, что великого поэта не стало, он, весьма спокойный, невозмутимый, вконец расстроился: «О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моем кабинете, я связал бы тебя веревками... Если б я это знал!»
Далее Трефолев записывал:
«Довольно равнодушный к смерти других, Крылов встретил и свою смерть безбоязненно, равнодушно. Он умер на руках Александры Петровны, рассказывавшей мне, что Крылов до последней минуты сохранял память и, умирая, не мог удержаться от шутки:
— Ты, милая, не плачь. Я стар, утомлен, пора мне на покой. А ты и без меня проживешь, если не богато, так и не бедно, разумеется, с условием — не ездить... не ездить... не ездить в Английский клуб!»
Запись Трефолевым воспоминаний дочери и внука
Крылова была опубликована впервые в 1877 году. После этого воспоминания не переиздавались, так и оставшись только на страницах старого журнала.
ПИСЬМА РАССКАЗЫВАЮТ
Письма великих деятелей прошлого — зеркало их жизни, их труда, отголосок исторической эпохи. В интимных посланиях к родственникам, друзьям, знакомым нередко раскрывается «лаборатория» художника, его замыслы. Иногда такие письма подобно увлекательной повести рассказывают нам о том, как мастер пера или кисти создавал художественные произведения.
Передо мною тома избранных писем И. А. Гончарова, И. Н. Крамского и основателя московской картинной галереи П. М. Третьякова. Шаг за шагом я восстанавливаю по этим письмам важный момент в жизни большого художника — историю создания портрета И. А. Гончарова.
Все началось с того, что Третьяков решил собрать для своей галереи портреты выдающихся деятелей русской культуры. В это число он включил и писателя Гончарова, уже прославившегося двумя романами и превосходными очерками «Фрегат «Паллада». Писатель жил II Петербурге, и потому Третьяков решил, что лучше Крамского никто из столичных художников этой работы не выполнит. Третьяков еще не был лично знаком с Крамским, поэтому обратился с просьбой о посредничестве к художнику Риццони.
А в это самое время Иван Николаевич Крамской собирался выехать за границу. Но как только ему сообщили о заказе, он тут же отправился к Гончарову. II вот 26 сентября 1869 года он сообщает Третьякову:
«Я сегодня же был у Гончарова, полагая начать портрет немедленно, но Иван Александрович предпочел отложить до моего возвращения, потому, как он сказал, что.надеется к тому времени сделаться еще лучше...»
Третьяков забеспокоился, получив сообщение Крамского. Он писал художнику, упрашивая отложить на некоторое время свою поездку и выполнить портрет:
«Я желаю только, — писал он, — чтобы портрет глубоко почитаемого мною Ивана Александровича Гончарова был отличный, и уверен, что Вы употребите все средства, чтобы он вышел таким, — так как Вы, вероятно, тоже любите и уважаете Ивана Александровича».
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot