Просмотр полной версии : Находки в Молдавии - книга
В руках у меня сборник «Люди и книги» Чуковского. Я не могу дочитать спокойно до конца: вскакиваю, бегаю По комнате, заново скольжу глазами по только что прочитанному. Я много читал о Некрасове, о Маяковском, п Леониде Андрееве. И был уверен: знаю о них почти Все. А тут три очерка по нескольку страниц. Написаны обычным русским языком, без штампов и сусальных украшений. И как они перевернули все в моем сознании! Русские писатели из монументов с афоризмами на замерзших устах вдруг явились ко мне живыми людьми— с чудачествами, странностями, с человеческими печалями и радостями. Я читал эту книгу не как литературовед, а как книгочий, дорвавшийся до увлекательного романа! Верно сказал Иоганн Вольфганг Гете, что оригинальность писателя не в том, что он преподносит нам новое, а в том, что умеет рассказать о вещах так, как будто о них мы никогда и не слыхивали.
В тот же день я написал восторженное письмо Чуковскому. Возмущался, что его интересная книга издана небольшим тиражом. Получить ответ не надеялся: есть ли у него время отзываться на каждое письмо. И вдруг неожиданная весточка!
«Спасибо, дорогой Борис Дмитриевич, за Ваше дружественное письмо. Всю жизнь мне суждено быть автором книг, которых «нигде не достать». Детские мои книги «Мойдодыр», «Айболит», «Муха Цокотуха» давно уже стали невидимками. Я, автор, не могу купить ни одного экземпляра. То же самое с книгой «От двух до пяти». Сейчас в Москву приехали иностранцы — просят подарить эту книгу — у меня ни одного экз.
С книжкой «Из воспоминаний» то же самое. Так до конца моей жизни вся продукция — дефицитный товар.
Письма Вашего о детском языке я не получал. Пожалуйста, не сочтите за труд написать его вновь — буду Вам от души благодарен.
Ваш Чуковский».
Я тут же перерыл все полки, разыскал тетрадь и заново переписал речь Володьки. В ответ получил сборник «Люди и книги» с надписью: «Борису Дмитриевичу Челышеву сердечный привет от Корнея Чуковского. Москва, 1958 год».
...На столе журнал «Дон». Одинаковые книжки. Пахнут свежей типографской краской.
Я обежал городские киоски и скупил полтора десятка седьмых номеров за 1957 год. Газетные зарисовки да очерки уже не радовали мое авторское сердце. Но статья в «Доне», да еще о неизвестных письмах Чехова!..
От тех журналов остался сейчас в моем архиве одии потрепанный в бесчисленных переездах ветеран. Его братья, наверное, тоже пропылились, пожелтели и пахнут тленом. Кому я послал их,— теперь забыл. Вспомнил об одном лишь потому, что сохранилось письмо.
«Спасибо за подарок. Я с глубким интересом прочитал Вашу статью о письмах и юморесках Чехова. Работа Ваша заслуживает всяческой похвалы. «Увы и ах!» вызвало у меня восхищение и профессиональную зависть. Еще раз спасибо за чудесную статью.
Восхитили меня прелестные рисунки Деребери. И вообще, «Дон» кажется мне интересным журналом.
Желаю Вам счастья.
Ваш К. Чуковский».
Зимою 1956 года я нашел неизвестные письма Чехова. Одно с неполной датой — «29-го января». Десятки вариантов испробовал я, прежде чем нашел наиболее убедительный. В письме к помещику Г. П. Кравцову Чехов обронил: «Живется сносно, но здоровье уже увы и ах!». Я и раньше встречал где-то у Чехова это «увы и их!», но где? Я вновь перечитал сочинения писателя. И не напрасно.
В конце ноября 1882 года Антон Павлович послал
п «Оскюлки» свой рассказ «Речь и ремешок». Цензура
#го не пропустила. Тогда в журнале появляется ответ:
• А П. Ч-ву. Головин пер.— Ваша прекрасная статей- ка — увы и ах!».
Выражение так понравилось Чехову, что он в декабре 1882 года написал юмористический рассказ, дав ему заглавие — «Идиллия — увы и ах!». А тут пришлось, кстати, отвечать и Кравцову. Понравившееся выражение
попало и в письмо.
Так я сделал вывод: Чехов ответил Кравцову 29 января 1883 года. Эта находка и привела в восхищение Чуковского...
Я снова перечитываю его письмо. Да, ему тогда понравились еще рисунки Деребери.
Отыскиваю в журнале небольшую статейку Михаила Никулина «Молодые художники Дона». Восемь репродукций. Четыре из них принадлежат живописцу из Таганрога И. Деребери. Понятно, почему привлекли Корнея Ивановича карандашные рисунки. На них — детишки, извечная его тема! Снова вспоминаю охоту писателя за детскими «речениями». Вспоминаю одно место из
его автобиографии:
«В старости, как и в молодости, лучший мой отдых — ежедневное общение с детьми, со всякими детьми от двух до двенадцати лет. Без этого общения жизнь для меня не красна: в нем я вижу источник душевного здоровья и счастья».
Мне кажется, слова Чуковского как будто «прочитал» и Виссарион Белинский. Заметил будто о нем:
«Благо тому, кто сохранит юность до старости, не дав душе своей остыть, ожесточиться, окаменеть».
Благо тому...
...Встреч было несколько. Запомнилась одна. Время не затушевало ее, как нечто случайное, и потому я помню тот день даже в мелких деталях. Восстановить события и разговоры помогают скупые записи в дневнике... '
Июль 1960 года. Москва. Мы идем по улице Горького: Чуковский, его сын Николай Корнеевич— тоже писатель, и я. Много солнц^а, много людей. Корней Иванович только что приехал из Переделкино, направлялся в издательство. Разговор с одного предмета переходил на другой. Разговорились о ярославском поэте Трефолеве.
— Я, помнится, читал его очерки в «Русской старине» или в «Историческом архиве». Совсем не то, что стихи. Поэт он, как еще Некрасов заметил, «не подмастерье, а мастер!». Прекрасные стихи! А в очерках, в очерках...
Корней Иванович остановился. Прищурился на квадрат вывески у входа в какое-то учреждение.
— ...в очерках его тепла, страстности не хватает.
И он усмехнулся, кивнув на вывеску.
Медленно поднимаемся вверх по улице Горького. Люди обгоняют, толкают, извиняются и пробегают дальше. Николай Корнеевич вскоре попрощался.
— Идемте вот по этой улице, не так людно. А знаете, я прочитал ваши «Заманчивые поиски». Понравились...
Я искоса взглянул в его сощуренные глаза и понял: «понравились» — это что-то сродни: не хочу, мой молодой друг, тебя обидеть, но...
И правда, спустя несколько минут, покачивая грустно головой, в такт своим мыслям, говорил:
— Вы рассказываете лучше, чем пишете. Пишите так, как видите и слышите. Вообразите, что встретили друга и с ним делитесь. Попробуйте так...
Он помолчал, провел пальцем по нижней губе и, сделан еще несколько шагов, вдруг остановился, словно перед стеною.
— А скажите, что может быть тяжелее равнодушия? II стиле, в мыслях, в отношении к тому, о чем пишешь?
Мы присели на лавочке в каком-то сквере. Я рассказнал, как во время Отечественой войны был воздушным разведчиком, о том, как стал собирать редкие книги. Он слушал, не прерывая. Когда я остановился, спросил Настороженно:
— Об этом еще не написали?
— Нет.
Жаль...
И он прищурился на голубей, суетившихся у скамьи.
Расстались необычно.
По аллее брели два мальчугана. Один лет двенадцати, другой — совсем малышонок. По тому, как они были одеты — в хлопчатобумажных костюмах «на вырост», поверх фланелевых рубашек, в кепках,— сразу догадаешься: из села. Старший настороженно оглядывался по сторонам.
— Смотрите,— оживился вдруг Чуковский.— Заблудились, а виду не хотят подать. Москва-то есть Москва.
Давайте-ка подзовем...
Но мальчишки словно почуяли, откуда приходит помощь. Повернули в нашу сторону.
Корней Иванович выжидающе молчал.
— Дяденька, как нам на станцию проехать?
Чуковский пошевелил бровями, как Бармалей, и с деланным удивлением оттопырил нижнюю губу.
— На станцию? Это — к вокзалу? А к какому: Ленинградскому? Ярославскому? А то есть еще Савеловский.
— Да мы на Рязань. Из Воркуты. Мать в очереди за билетами. Мы город пошли посмотреть. Далеко станция-то?
Корней Иванович тяжело поднялся, распрямляя затекшую спину.
— Что ж, до свидания... Я с ребятишками потолкую да на метро посажу. Ко мне в Переделкино милости прошу, как снова в Москве будете...
Они шли не торопясь. Степенно. Точно плыли. Большой и сбоку двое маленьких. Он наклонился и о чем-то расспрашивал.
Я долго смотрел им вслед...
И в маленькой радости человек не одинок. Он несет ее к людям. В улыбке, в глазах, в интонациях голоса. Так и я нес свою радость. Отправлял ее в обычной почтовой бандероли. Знал: через пять-шесть дней, уже забытая мною, она засветится вновь в душе другого человека.
Представлял: он подходит к столу. Вскрывает бандероль. Вынимает свежий номер «Сибирских огней». Удивляется: к чему посылка? И... листает страницы. Потом вдруг теплеет его взгляд, чуть расходятся полные губы. И он улыбается. Широко. Тепло. Открыто. И те, кто будет в комнате, глядя на него, улыбнутся тоже. Улыбнутся так, как я в тот день, когда купил этот журнал и тут же, у киоска, пробегал глазами те волшебные страницы с фотоснимками.
Ну, конечно же, писатель останется доволен. Ведь к журнальной заметке и он причастен.
А все не так уж сложно. Детский балетный кружок рабочего клуба в Новосибирске поставил спектакль по мотивам «Мухи Цокотухи». Корреспондент рассказал об этом в «Сибирских опнях» и приложил четыре фотоснимка.
Из Сибири журнал шел в Москву. Из Москвы в Сибирь — открытка:
«...Неужели я не поблагодарил Вас за донбассовский сборник, посвященный Чехову? Я получил его; он показался мне глубоко интересным. Чудесные снимки в «Сибирских огнях» буквально очаровали меня. Особенно хорош снимок, где изображены зрители «Мухи Цокотухи».
Спасибо и еще раз спасибо!
Желаю Вам счастья
Ваш К. Чуковский».
21.1.61.
Любопытная цепочка: он написал «Муху Цокотуху». Подарил детям. Дети радовались, ставя ее на сцене.
Зрители тоже радовались, смотря спектакль. Фотограф и корреспондент были довольны, уловив радость в глазах детей. Читатели радовались, встретив интересную заметку в журнале и посмотрев на фотоснимки. Я возвратил эту радость творцу «Мухи Цокотухи». Пусть примет он ее, умноженной улыбками взрослых, блеском детских глаз. Примет и порадуется детищу своего мастерства, своего таланта. Своего теплого отношения к детям.
В радости человек не одинок...
Творчество тем и отличается от спокойных академических занятий, что отнимает сон, лишает покоя, изматывает нервы. Оно же одаривает тебя не праздничными поцелуями, а подсовывает неразрешимые задачи. Ты бьешься, бьешься и вдруг приходишь в смятение: не хватает знаний, уменья, сил. Но есть Чуковский — доктор филологических наук, литературовед. И ты спешишь к нему, как ученик-подмастерье к большому и опытному мастеру. Почему именно к нему? Да потому, что ты смотришь, но не видишь, слушаешь, но не слышишь, трогаешь, но не ощущаешь. А он слышит, видит, ощущает, и делает это не только за себя и для себя, но и за других и для других.
Почтовые открытки. Много открыток. Иные исписаны сверху донизу. Другие — в несколько деловых строк. Я много и часто ездил, и они находили меня на Дону, в Сибири, на Крайнем Севере, в Молдавии. А сейчас, перебирая их, я с удивлением обнаруживаю: ни одной случайной, ни одного предпраздничного обязательного поздравления, широкого, как хороший зевок, и трафаретного, как докладная записка. Каждое письмо его связано с творческим вопросом и ответом, с поиском и находкой; с книгой, со статьей, с произведением искусства.
Из многих открыток я выбираю одну — в несколько строк...
...Впервые я услышал об этой скульптуре лет двадцать тому назад от писателя Павла Федоровича Лосева. Но и по сей день она остается для меня загадкой...
Любопытная наездница повернулась в седле. Она смотрит на двух охотничьих собак, что у ног лошади. Тут же прибрежные камни, морской якорь. Видны даже волны, набегающие на берег.
Как рассказывали, скульптор изобразил в амазонке Авдотью Яковлевну Панаеву. Ведь она вместе с Некрасовым писала роман «Мертвое озеро» (так же называлась и скульптура!). К тому же была превосходной наездницей.
Много лет фотография скульптуры стояла у меня на столе. И вот однажды в Москве я разыскал в частной коллекции бронзовую отливку. Нужно ли говорить, с каким чувством я рассматривал статуэтку! Действительно, изваять ее мог лишь большой мастер. Его имя я обнаружил выбитым с краю отливки. Это был известный русский скульптор Евгений Александрович Лансере. Тут же стояла и дата— 1885 г.
Я долго размышлял над тем, имеет ли связь наездница, изображенная Лансере, с романом «Мертвое озеро»? Панаева ли послужила прототипом для скульптуры?
За разъяснением обратился к Чуковскому. Ведь он хорошо знал скульптуры Лансере, а о жизни и творчест- нс Авдотьи Панаевой написал книгу. Что скажет он?
Ответ был таков:
«Конечно, прелестная скульптура Лансере не имеет никакого отношения к Авдотье Панаевой. В 1885 году »то|'к женщине было 60 лет. Она была в это время тучная, обрюзгшая старуха. Если существуют сведения, что Лансере изобразил одну из женщин, имеющих отношение к Некрасову, естественнее всего предположить, что это Зинаида Николаевна Викторова, его жена, которая действительно была наездницей — в то время довольно изящной.
Ваш К. Чуковский».
Старческая, но еще сильная ладонь пожала мою, вспотевшую вдруг ог волнения. И это не было простым рукопожатием. Я воспринял его как некий символ. Через него словно соприкоснулся с великим и нетленным. Ведь эту руку пожимали Горький и Маяковский, Александр Блок и Герберт Уэллс, Луначарский и Сергей Есенин. Его ладонь не раз ощущала теплоту ладони Репина.
Когда-то молодой литератор позировал художнику для картин «Пушкин на экзамене», «Черноморская вольница». Репин писал с него портрет. Впервые я увидел слабую, серенькую репродукцию этого портрета в одной книжке, изданной в 1912 году в Петербурге. Называлась она «Русская критика современной литературы». Забытые имена А. Измайлова, В. Буренина. Отрывки из их статей, безнадежно устаревших. Когда-то каждый мнил себя литературным судьею, новым Белинским. Но их жиденькая слава умерла вместе с ними, и книжки, что случайно пережили своих создателей, мы покупаем у букинистов порою неразрезанными.
Я заинтересовался старой книжкой лишь потому, что на одной из страниц обнаружил знакомый портрет Корнея Чуковского, написанный Репиным. Правда, там прилепилась еще оправка, начинавшаяся такими словами:
«Чуковский самый молодой из критиков, созданный исключительно газетой. Отсюда его фельетонность, впечатлительность... Блестящее остроумие г. Чуковского, соединенное со всеми упомянутыми качествами газетного работника, сделало его очень популярным среди читателей, которым некогда или скучно читать длинные рассуждения о художественных достоинствах и изъянах книг писателей».
Сообщалось, что сборник статей Чуковского «От Чехова до наших дней» имел небывалый успех и выдержал в течение года три издания.
Долгое время «Русская критика» лежала у меня на полке. Иногда я раскрывал книжку, отыскивал репродукцию с портрета и долго вглядывался, стараясь при помощи воображения представить, как выглядит подлинник Репина. А потом как-то взял и послал старую книгу Корнею Ивановичу. Писатель ответил:
«...от души благодарю Вас за древнюю книжку. Я прочитал ее с чувством живейшей признательности к Вам. Книжка забавная. Всколыхнула во мне много воспоминаний.
Ваш К. Чуковский.»
Это было написано не на простой почтовой карточке, а на прекраснейшей художественной открытке с изображением И. Е. Репина в «Пенатах».
Через некоторое время у меня в альбоме появилась открытка — портрет Чуковского, выполненный Репиным.
У него был свой путь.
Он получал и отдавал; терял и находил. Терял родных, друзей, знакомых. Терял врагов. Терял и вновь приобретал. Ведь каждый с годами что-то теряет и что- то находит. Потому что жизнь — не сквозная и гладкая магистраль, а трудная дорога. И не задержись, не остановись на ней.
У меня на полке его книги о Чехове, о Некрасове, о русских классиках. В соседней комнате дочь Иринка играет в кубики и выводит на придуманный мотив:
Одеяло убежало,
Улетела простыня.
И подушка, как лягушка,
Ускакала от меня...
Порой моя рука тянется к тетради, чтоб записать детские речения». А вчера, просматривая тематический план издательства, я встретил его фамилию. Это значит, о будущем году снова полмиллиона ребячьих рук возьмут «Муху Цокотуху», «Мойдодыра».
Если бы каждый за свою жизнь сделал вполовину того, что сделано им, великим тружеником, человечество стало бы куда богаче. А он жил. И с каждым прожитым годом побеждал смерть. Он и сейчас остается
живым.
Живым для меня, для тебя, для него.
Живым — для всех.
«Старинные книги постепенно исчезают, становятся редкими. Такие книги надо искать, за ни- М ми надо охотиться, иногда более терпеливо, чем за самым ценным зверем. Путей для книжных находок немало. Надо быть только внимательным и любопытным. И надо, конечно, увлечься своеобразной романтикой книжного следопытства».
И. П. Смирнов-Сокольский
«Для пользы общенародной...»
Нас разделяет стол. На столе — книга. Она вдвое Старше нас, если бы мы даже и сложили вместе свои годы. Старомодное заглавие прочитаешь не сразу:
«Нынешний способ лечения с наставлением, как можно простому народу лечиться от угрызения бешеной собаки и от уязвления змеи, с показанием на таблице гридиропальными фигурами, чем, когда и как змея уяз- йлнст, где яд у нее бывает и проч. Выбрав из разных авторов, сочинил для пользы общенародной Данило Симонлович коллежский асессор и штаб-лекарь».
Доцент Кишиневского педагогического института Борис Андреевич Гроза сообщает:
— Купил когда-то в букинистическом магазине... Я внимательно осматриваю кожаный переплет, изучаю листы с полосками филиграней. На первом надпись карандашом:
«В память дарена 16-й артиллерийской бригады фейерверкеру Ивану Нефедсвичу Никитину в Москве в приходе Покрова. Левшин. Февраля 16-го дня 1836 года».
Внизу, под фигурной чертою, названо время и место рождения ветерана: «В Москве, в университетской типографии у Н. Новикова, 1780 года.»
Биография Новикова похожа на героическую повесть и одновременно на приключенческий роман. Редактор первых русских сатирических журналов. Крупнейший издатель XVIII века. Организатор первого издательского коллектива в России — «Общества, старающегося о напечатании книг». Человек, арендовавший на десять лет университетскую типографию и выпустивший сотни разнообразных изданий. Создатель первого русского библиографического журнала и первого женского «модного» журнала в России. Организатор «Типографической компании», в которой объединились переводчики, редакторы, книгопродавцы. Первый издатель на русском языке Мольера, Свифта, Шекспира. Таков был русский просветитель и общественный деятель Николай Иванович Новиков.
Всю жизнь его травили, устраивали обыски, возводили на него небылицы, конфисковывали книги и, наконец, приговорили к смертной казни. Правда, Екатерина II сделала «великодушный жест»: «освободили мы его от одной и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбурпжую крепость».
Кара обрушилась и на книги Николая Новикова.
Еще в 1785 году императрица поручила митрополиту Платону проверить издания Новикова. Тот обнаружил среди них «самые зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыню святой нашей веры». Около двадцати тысяч книг запылали огромным костром...
На столе книга. И витиеватое заглавие, и полустершаяся дарственная надпись, сделанная химическим карандашом, и филиграни бумаги — все это далекая история.
На обороте титульного листа сообщается, что книгу одобрил и пропускает в свет «коллежский советник и красноречия профессор и цензор печатаемых в университетской типографии книг Антон Барсов». Ниже, цензорского разрешения — личный знак Николая Новикова: в окружности две заглавные буквы — «НН».
Когда внимательно перечитываешь «Нынешний способ, лечения», то сразу видишь, что автор и издатель прежде всего радели о простом народе: «как можно простому народу лечиться», «сочинил для пользы общенародной» «для благосостояния Отечества моего», «ревности к общенародной пользе». А в конце книги помещена даже особая глава — «Прибавление для пользы крестьян».
Вот такую книгу и издал Николай Новиков, радевший о просвещении народа, о равноправии всех сословий. До нас дошло его высказывание: «Похвальнее быть бедным дворянином или мещанином и полезным государству человеком, нежели знатной породы тунеядцем...»
Как-то во время Екатерины арестовали чуть ли не всех московских книгопродавцев: несмотря на запрещение, они из-под полы торговали новиковскими книгами. Купцов предали суду, а издания Новикова конфисковали. Книгопродавцам уже мерещился сибирский тракт, когда на помощь им пришел камердинер императрицы Захар Константинович Зотов. Он вымолил «высочайшую милость», получив за это от купцов в благодарность соболью шубу. Насмерть перепуганных книгопродавцев отпустили с миром на все четыре стороны. А книги? Книги освободить было невозможно. Тут уж Никакими соболями не откупишься: Екатерина слишком хорошо помиила обиды. И потому пылали костры из мшг, рассыпая по ветру крутящийся пепел...
По несмотря на запреты, на шлиссельбургские стены, книги, что издал Новиков, шли к людям. Вот и эта — одна из тех, что служат основанием памятника великому просветителю. В 1918 году Владимир Ильич Ленин предложил первые монументы в молодой Советской республике установить Александру Радищеву и Николаю Новикову.
КНИГА АЛЕКСАНДРА РАДИЩЕВА
Кто-то из студентов принес мне книгу. Это оказалось «Путешествие из Петербурга в Москву», изданное в 1906 году И. Глазуновым.
Конечно, любитель редких книг мечтает поставить на свою полку не это, а первое издание знаменитой книги — 1790 года. Когда-то Пушкину, видимо, с большим трудом, удалось приобрести совершенно уникальный экземпляр. Он «одел» книгу в сафьяновый переплет и собственноручно надписал: «Экземпляр, бывший в тайной канцелярии, заплачен 200 рублей. А. Пушкин».
Кроме пушкинского экземпляра до нас дошло еще тринадцать книг «Путешествия из Петербурга в Москву», отпечатанных автором в 1790 году.
Последняя из них, четырнадцатая, сравнительно недавно была приобретена Государственным Литературным музеем. Принадлежала она Екатерине Алексеевне Обуховой, которая получила книгу от Александры Степановны Радищевой — племянницы автора. Любопытно, что племянница Радищева дожила до нашего времени и умерла в Пензе в 1923 году в возрасте 97 лет. Она-то и подарила книгу Е. А. Обуховой. А та передала ее своей дочери. После такого «путешествия» редкий экземпляр оказался в Литературном музее.
Передо мною же книга Радищева, изданная во время первой русской революции. Перепечатана она,
как сказано в предисловии, с издания «Путешествия», отпечатанного в 1888 году А. С. Сувориным.
Александр Сергеевич Суворин после долгих проволочек добился у царского правительства разрешения напечатать «Путешествие из Петербурга в Москву». Но ему было поставлено условие — выпустить книгу не более чем в 100 экземплярах и продавать не менее чем по 25 рублей за книгу. Это делалось для того, чтоб ограничить доступ ее к массовому читателю. С большим трудом удалось Суворину достать для перепечатки подлинный экземпляр «Путешествия» издания 1790 года. Он передал ценную книгу в типографию, но забыл предупредить, чтобы с нею обращались бережно. Для удобства набора книгу в типографии расшили по листам, во время работы многие страницы порвали, загрязнили. Можно было представить отчаяние Суворина: где теперь он достанет («подлинного Радищева», чтоб возвратит!. хозяину. Пришлось в газете «Русские ведомости» дать объявление: кто доставит книгу Радищева первого издания,, получит в вознаграждение 1 500 рублей. Вскоре такой экземпляр книги Суворину был представлен.
Итак, с издания Суворина и была перепечатана книги, которую принесла мне студентка. В конце книги — биографический очерк о Радищеве, написанный сыном его, Николаем Александровичем, и статья Пушкина о Радищеве. Любопытно это издание и тем, что на обложке книги впервые был воспроизведен портрет первого русского революционера.
ИСТОРИЯ «НОВОСЕЛЬЯ»
Будучи как-то в Сибири, я выменял у одного книголюба удивительный сборник, на страницах которого, благодаря выдумке Жуковского и практической смекалке издателя, Сошлись все видные литераторы первой трети XIX века...
Этим издателем был Александр Филиппович Смирдин.
Простолюдин по происхождению, не получившим почти никакого образования, он вывел русскую книжную торговлю из полупотемок на свет. Не кто иной, как он впервые в истории русского издательского дела стал платить авторам гонорары (до этого они за свои сочинения не получали ни копейки — творчество считалось развлечением!). Первый гонорар Смирдин заплатил Пушкину за поэму «Бахчисарайский фонтан».
В трудное для поэта время Смирдин нередко поддерживал Пушкина материально. Он приобрел у поэта право на издание уже вышедших сочинений и выплачивал ему по 600 рублей ежемесячно, деньги немалые, если учесть, что на царской службе Пушкин получал 700 рублей в год!
Смирдин облюбовал на Невском проспекте один из лучших домов, в нижнем этаже которого устроил книжный магазин.
Под вечер 19 февраля 1832 года не переставая открывались и закрывались двери смирдинского дома, впуская известных писателей и поэтов. Тут были Жуковский, Пушкин, Одоевский и другие.
Сели за стол. Поздравили новосела. Потом провозгласили тост в честь баснописца Ивана Андреевича Крылова. Тот поднял бокал и предложил выпить за здоровье Пушкина. Кое-кто смутился: ведь среди приглашенных были старшие по возрасту, по положению при дворе, ну хотя бы князь Петр Андреевич Вяземский или Василий Андреевич Жуковский! Но тост был провозглашен за Пушкина.
На обеде не обошлось и без курьезов. Пушкин заметил, что цензора Семенова посадили между Гречем и Булгариным, отъявленными реакционерами. Александр Сергеевич крикнул через стол:
— Ты брат, Семенов, словно Христос на Голгофе!
Все засмеялись, поняв намек: ведь Христа, по библейской легенде, распяли на кресте между двумя разбойниками!
Желая отблагодарить хозяина за радушный прием и открытие библиотеки с магазином, Жуковский обратился к собравшимся: пусть каждый подарит новоселу по новому произведению. Предложение поддержали. А через несколько месяцев Смирдин выпустил в честь памятного дня сборник художественных произведений русских писателей и поэтов.
У меня в руках одна из редчайших ныне книг — альманах «Новоселье». На фронтисписе рисунок, выполненный Брюлловым (братом известного художника) и гравированный Галактионовым: русские писатели за столом в библиотеке Смирдина. Во главе стола патриарх литературы — Иван Андреевич Крылов. Неподалеку от него Пушкин. Один из гостей, поднявшись, провозглашает здравицу. У книжных полок, чуть склонив голову,, стоит Александр Филиппович Смирдин.
Перелистываю страницы. Стихотворения Баратынского, Вяземского, Жуковского, повесть Панаева, отрывок из драматической поэмы Михаила Погодина. Владимир Даль подарил Смирдину одну из обработанных им русских сказок, Крылов — пять басен. Пушкин передал поэму «Домик в Коломне», которую написал еще в болдинскую осень 1830 года.
Такова история литературно-художественного сборника «Новоселье».
...Просматривая редкие книги, стоящие на полке в. моей библиотеке, я иногда беру в руки другое старое издание — стихи Пушкина. История его такова.
5 июня 1880 года на открытие памятника Пушкину в Москве пришли литераторы, учителя, чиновники. По мало кто из пришедших сюда мог сказать, что у него есть полное собрание сочинений поэта. В течение пи тидесяти лет со дня смерти Пушкина право на издание «го произведений было собственностью наследников. К 1887 году срок истекал. Многие издатели подготовились к этому дню. Работали не переставая типографии, отпечатывая лист за листом тома его сочинений. В одном только Петербурге выпускались сразу четыре издания.
30 января 1887 года магазин Суворина на Невском осаждали покупатели. Вое ждали открытия. И когда распахнулись двери, поток людей неудержимой лавиной ворвался в помещение. Каждый хотел приобрести сочинения Пушкина. Приказчики пришли в смятение. Некоторые из посетителей влезали на столы, за прилавки, сами брали сдачу, топтали книги, которые не унесли еще артельщики. К одиннадцати часам магазин был как после разгрома. Пришлось обратиться за помощью к властям. Наконец, с большим трудом удалось водворить при помощи полиции порядок. Теперь уже покупатели входили по очереди с зажатыми в руках деньгами. Но пробраться могли не все. Тут же заключались сделки, нанимали посыльных, перепродавали томики за большую цену.
К двенадцати часам все 6000 комплектов были распроданы — весь запас на этот день. Несколько тысяч разошлось в Москве, Харькове, Одессе и других городам. Газета «Новое время» писала:
«Сочинения Пушкина в издании г. Суворина печатались в количестве 15 тысяч экземпляров. В Петербурге и других местах сегодня продано этого издания до 16 000 экземпляров, или 100 000 томов. Такого факта не было еще с самого начала русской книжной торговли».
«ДОЛГ ПРЕЖДЕ ВСЕГО»
Книги. В моей жизни они всегда занимали большое место. Босоногим мальчишкой я обегал в воскресные дни ярославские базары, подолгу простаивал у «книжпых развалов» какого-нибудь старика букиниста. Во время Великой Отечественной войны я вытаскивал из вещмешка книгу и на привалах, во время затишья, словно в сон, погружался в иные миры. В Вене я, окаменев, стоял во дворцовой библиотеке, издали рассматривая потускневшее золото переплетов, заходил в библиотеки Будапешта, Белграда, Софии, в книжные магазины Бухареста, торговавшие сразу же после войны и русской книгой. А старая, уникальная книга! Я люблю покупать ее, разыскивать, изучать, передавать в музеи.
Из многих тысяч редких изданий, которые добывали у меня в руках, я вспоминаю часто об одном, связанном с Великой Отечественной войной...
...К назначенному часу мы сошлись к грузовику с оббитыми бортами, облупившейся краской и такими шинами, словно их долго и усердно глодали.
Решетка венского зоопарка, подстриженные кусты. Австрийские женщины и дети без удивления разглядывают наш грузовик. Прошел ровно месяц с того дня, как 13 апреля мы взяли столицу Австрии. А теперь приехали сюда из Медлинга посмотреть зоопарк, дворец императора, побродить по Венскому лесу.
Летчики, штурманы, механики самолетов сидели в кузове, покуривали и ожидали командира эскадрильи Петра Якубовского.
Подошел человек в безукоризненно отутюженном костюме. В руке небольшой саквояж, с каким обычно ходят к пациентам врачи. Я приподнялся и хотел было на ломаном немецком языке задать вопрос: что ему нужно? Он опередил меня:
— Я имею большое счастье приветствовать господ офицеров. Я — русский.
Это было сказано слишком чисто, правильно. И жесты были плавными — ни дать, ни взять профессор.
«Профессор» между тем раскрыл саквояж, вынул нечто белое, воздушное. Я пригасил цигарку о подошву сапога и с любопытством уставился на его холеные руки.
— Это очень недорого — дамский бюстгальтер. Есть на полную грудь, есть и на... Ажурная работа, ручные французские кружева. В цене, я надеюсь, мы сойдемся...
Он сделал плавный жест, приглашая оценить шитье «на полную грудь», но встретив насмешливые взгляды, продолжал, словно чеканя монеты:
— Никто не желает дамские туфли — французский каблук? Подтяжки, бритвы — прекрасное золлингеновское лезвие...
Мне как раз нужна была хорошая бритва, и предложение пришлось кстати.
— Покажите!
— Извольте, господин офицер, посетить со мною сей дом.— Снова плавный жест в сторону соседнего дома.
Это осложняло куплю-продажу и настораживало: куда-то идти, а там черт знает, что может быть. Но ведь дом-то совсем рядом, а в кобуре револьвер... И бритва нужна, старой по утрам бреешься — волком воешь.
— Ребята, я мигом!
Бритва оказалась превосходной. Я подошел к окну. Машина стояла, летчики покуривали.
Мой «профессор», русский эмигрант, решил, что я раздумал покупать бритву и утерял плавность речи:
— Нет, нет, извольте взглянуть.— Он обнажил лезвие и огляделся вокруг: что бы такое побрить.— Вот смотрите, господин офицер, я беру лист бумаги..'.
Он взял с подоконника какую-то книжечку, раскрыл ее и приложил лезвие к тонкому листу.
— Беру. Сколько?
Расплачиваясь, скосил глаза на книжку, которая чуть не попала под гильотину. Автор — Герцен; название незнакомое — «Долг прежде всего».
— Сдачи не надо. Можно книжечку взять?
— О-о-о! Что за вопрос, господин офицер. Окажите честь.
С улицы донесся гудок автомобиля...
Книжечка Герцена имеет свою историю. На основании упоминаний в мемуарах, в переписке, представим ее так.
...Поздний вечер скрыл звуки, разбросал тени. В кресле изможденный, с черными полукружиями вокруг глаз Белинский. За столом, подогнув под себя ногу, в любимой позе сидит Герцен. Блики пламени свечи гуляют па листам. Герцен читает...
Без сомнения, Белинский восхитится повестью, иначе автор не отослал бы ее в «Современник». В Петербурге ее тоже оценят, хотя и не рискнут напечатать. Панаев, встретив Павла Васильевича Анненкова, скажет:
— Герцен с ума сошел: посылает нам картины французской революции, точно она у нас дело признанное и позабытое!
Годы меняют лица, стирают грани. Тот эмигрант,, может, уже и не живет на свете; бритва давно притупилась, и ее сменила харьковская электробритва. Осталась лишь книжечка Герцена. Если бы внизу не было указано — «Издательство «Мысль», я бы тогда долго ломад голову над тем, почему она издана в Берлине, на русском языке да еще в 1921 году.
«Мысль» — издательство белоэмипрантов. Правда,, оно не походило на своих собратьев — «Русское универсальное . издательство», «Слово», «Голос эмигрантов». Эти окатывали ушатами грязи Советскую республику. «Мысль» же печатала преимущественно классиков и заботилась больше о коммерции, чем о политике. Вот это. издательство и выпустило небольшую книжку Герцена.
Одно время Александр Иванович собирался продолжить повесть — укрупнить замысел, развить сюжет. На Так и не собрался. Он лишь переписал второй экземпляр рукописи для некоего Вильгельма Вольфзона на предмет перевода на немецкий язык. После этого рукопись со стола перекочевала на полку, а потом в шкаф. Со временем автор забыл о ней. Правда, в 1854 году Герцен опубликовал повесть в сборнике «Прерванные рассказы». Но сборник этот был издан в Лондоне, и в Россию просочились лишь считанные экземпляры. В 1905 году ее прочитал Лев Толстой. Заметил: «Ничего подобного нет в русской литературе. «Кто виноват?»—робкое, а
это — бойкое».
Когда умер Герцен, наследники, разбиравшие его архив, не нашли рукописи «Долг прежде всего». Ее искали и дочь, и сын писателя. Редактор полного собрания сочинений историк Лемке приходил в отчаяние: «Никакие поиски не дали мне возможности напасть на след рукописи Герцена».
Произошло это уже после Октябрьской революции. Приехавший из России в Париж советский журналист В. П. Полонский зашел к одному из букинистов. Полки с ровными рядами книг, переплетенные фолианты, окутанные тишиной. И вдруг взгляд застыл на заголовке — «Долг прежде всего». Ну конечно же, рукопись Герцена! Именно та, которую автор послал переводчику Вильгельму Вольфзону. Каким-то чудом она сохранилась и наконец дошла до потомков.
Но была и другая рукопись. Та, которая побывала в редакции «Современника». Где она? На этот вопрос исследователи отвечают кратко: не найдена...
В БИБЛИОТЕКЕ ТИРАСПОЛЬСКОГО ПЕДИНСТИТУТА
Как-то в библиотеке Тираспольского педагогического института я обратил внимание на брошюру, которая называлась «Письмо А. И. Герцена к русскому послу в Лондоне с ответом и некоторыми примечаниями Д. К. Шедо-Ферроти».
Какова ее история?
22 июня 1853 года в Лондоне мерно застучал печатный станок Вольной русской типографии. Стук его отозвался в России. Правительство зашевелилось: нужно принимать срочные меры. Русское самодержавие умело боролось против смут, любых проявлений свободомыслия. Богата была история их подавления. На одном конце этой истории четвертованный Емельян Пугачев,, на другом — спектакль с «расстрелом» петрашевцев и объявление сумасшедшим Петра Чаадаева. Но Герцен был недосягаем. Тогда кто-то предложил: а не выпустить ли в Лейпциге журнал в противовес «Колоколу» и в нем «разоблачать» Герцена? От такого плана, однако, отказались. Стали посылать в Лондон шпионов,, чтоб найти путь нейтрализовать деятельность Герцена_ Но, увы, их узнавали и высмеивали в демократических журналах, выходивших за границей. В высших кругах поговаривали: не дать ли смутьяну денег или какой-нибудь чин, авось смирится? А один из доносчиков III Отделения переусердствовал и в 1862 году «похоронил» Герцена — выпустил книжонку «Плач гения». На обложке под заголовком был изображен разбитый колокол, а дальше сплошное покаяние, с которым «смирившийся» будто бы Герцен обращался к русскому народу с мольбой, о прощении!
Но. больше всех «преуспел» некий Шедо-Ферроти. В августе 1861 года он написал Герцену письмо и тут же поопешил опубликовать его отдельной брошюрой. Он поучал Герцена: нужно писать статьи так, чтоб не задевать за живое сановников и приближенных царя; и не к массам пусть обращается «Колокол», а к просвещенным людям, к правительству.
Герцен не заставил себя ждать, и 22 августа послал Шедо-Ферроти ответ:
«Вы — более консерватор, чем Александр Николае* ипч (царь.— Б. Ч.). Я в ваших глазах, вероятно, краснее человека в скарлатине. Где же нам сойтись?». «Вы меня предостерегаете, что социальные идеи, о которых я говорю, начнут осуществляться через 1000 лет. Вычисление ваше не имеет фактического основания, и вы его сделали шутя... Мне кажется, что вы принимаете петербургское правительство за чрезвычайно прочное — и строите на нем систему улучшений и прогрессов,— а оно не простоит десяти лет...»
Герцен не знал, кто такой Шедо-Ферроти, но был уверен, что это агент III Отделения. Он запрашивал политического эмигранта, издателя «Будущности» П. В. Долгорукова:
«Почтеннейший князь Петр Владимирович, пишу к вам секретный вопрос — не знаете ли вы, кто такое и что такое Шедо-Ферроти? Мне называли его Фирксом. Мы справлялись в адрес-календаре — но не знаем... Не мешает и в «Будущности» сказать — об этой системе III Отделения делать интимидации, я совершенно уверен в источнике писем».
Герцен был прав. Под псевдонимом Шедо-Ферроти скрывался барон Ф. И. Фиркс, агент царского правительства в Бельгии, а потом прислужник III Отделения.
В декабре 1861 года на французском и русском языках выходит в Берлине вторая брошюра Фиркса — «Письмо А. И. Герцена к русскому послу в Лондоне с ответом и некоторыми примечаниями Ц. К. Шедо-Ферроти».
Русское правительство облегченно вздохнуло и допустило беспрепятственный ввоз и распространение книжонки. Герцен делился с Тургеневым:
«Они мне назло дозволили в Петербурге открытую продажу Шедо-Ферроти письма. Его раскупили в один день — весь запас».
Правда, читатели по-своему знакомились с книжкой агента III Отделения. Они покупали ее, вырезали текст Герцена, а литературные упражнения Шедо-Ферроти выбрасывали за ненадобностью.
В защиту Герцена выступил Дмитрий Иванович Писарев. Он написал обличительную статью о вышедшей брошюре Шедо-Ферроти и передал ее студенту Петру Баллоду, имевшему подпольную типографию. Баллод был арестован. Можно представить, какой ужас обуял судейских чиновников, когда они стали читать такие строки в защиту Герцена:
«Глупая книжонка Шедо-Ферроти сама по себе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Ферроти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем патриотический жар и литературный талант».
Дальше Писарев разоблачал правительство, пользующееся услугами «нравственных уродов и умственных паралитиков, подобных Шедо-Ферроти». Заканчивалась статья так:
«Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Ферроти. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу; нам остается дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы».
Стали разыскивать: кто же автор крамолы. Баллод не запирался и назвал имя Писарева.
Арест. Четыре года одиночного заключения в Петропавловской крепости. Так поплатился Писарев, защитивший Герцена от нападок Шедо-Ферроти.
Вот какова история небольшой брошюры, сохранившейся в библиотеке Тираспольского пединститута.
ПЕРЕСКАЗ «СВОИМИ СЛОВАМИ»
Известно, что Иван Александрович Гончаров был очень требователен к изданию своих произведений. Он не мог без душевного трепета держать даже листы корректуры. И. И. Панаев писал однажды Тургеневу:
«И. А. Гончаров сияет, читая свои корректуры, и дрожит от восторга, стараясь в то же время прикинуться со- ие р шеи но равнодушным».
И конечно же его приводила в отчаяние любая небрежность, любой произвол издателей.
Еще в 60-е годы, когда русские читатели восхищены были только что появившимся в печати «Облсмовым», некто Шарль Делен задумал перевести на французский язык этот роман. Он обратился с просьбой о разрешении к писателю. Тот, не подозревая, какую злую шутку сыграет с ним судьба, ответил согласием.
Более десяти лет Гончаров ничего не знал о работе Шарля Делена. И вдруг в 1877 году тот прислзл ему из Франции свой «подарок» — книжку романа «Обломов» на французском языке. Бегло перелистав ее, Гончаров ужаснулся: француз перевел первую часть романа, а вторую... кратко пересказал!
Гончаров кинулся к столу и написал переводчику гневное письмо. Оно, к сожалению, не сохранилось, но о нем рассказал издателю М. М. Стасюлевичу литератор П. В. Анненков:
«Видел Гончарова... У него новая беда: какой-то господин перевел на французский язык «Обломова», но только первую часть, говоря, что она лучшая, а остальные могут быть рассказаны, и рассказал действительно. Можете себе представить, что сделалось с автором? Он написал переводчику образцово ядовитое письмо...»
Шарль Делен не заставил себя долго ждать с ответом. В длинном письме к Гончарову он признавался, что сам ни слова по-русски не понимает, а диктовал ему перевод некто Артамонов. Но этот Артамонов умер, а потому переводить дальше роман было некому, да и издатель решил, что для французских читателей довольно будет и одной части романа, а остальные получат в кратком пересказе!
Эта книжка глубоко ранила Гончарова, и впоследствии, когда к нему обращались за разрешением на перевод его романов, он отвечал не особенно доброжелательно. В своей авторской исповеди «Необыкновенная история» он писал:
«Весной же прошлого 1577 года пришли ко мне два француза... и спросили, могут ли они переводить или писать статьи об «Сбломове» во французских журналах? Я сказал, что не желал бы соваться в чужую литературу, а впрочем, пусть делают, как хотят!»
А в письме к В. В. Стасову Гончаров замечал: «Ко мне обращались не раз, между прочим как-то в Петербурге, за разрешением на перевод и других моих сочинений, и особенно «Обрыва». Я Есем давал один ответ: что «разрешать» перевод считаю очень нескромным со стороны автора, а «запрещать» не признаю за собой никакого права и таким образом предоставляю гг. переводчикам поступать относительно перевода моих сочинений, как им заблагорассудится».
Но не только за рубежом проделывали такие «опыты». Вот другая, столь же нелепая, сколь редкая книжка у меня в руках. Я приобрел ее несколько лет тому назад в Одессе у одного букиниста. На пожелтевшем титульном листе значится: «В. В. Павлов. Подробное изложение произведений И. Гончарова «Обломов», «Обыкновенная история», «Обрыв».
С какой целью были изданы брошюрой в 70 страниц эти выжимки? Известный одесский издатель М. С. Коз- ман решил погреть руки на невежестве публики. Дело в том, что мещане и обленившиеся буржуа не желали утруждать свои головы чтением. Но «образование» требовало хотя бы минимального знания произведений классики. Тогда на помощь умственно бедствовавшим и пришел издатель. Он поручил окололитературному ловкачу Павлову кратко пересказать «своими словами» основные произведения Тургенева, Гоголя, Пушкина, Островского, Гончарова. Назначил за эти «выжимки» из романов приличную цену и пустил в продажу. Разумеется, торговля пошли бойко. Козмана меньше всего интересовало: что даст людям его брошюра и не есть ли это издевательство над русской классикой.
И вот теперь, смотря на эти книжки, я думаю о том, что миллионными тиражами расходятся в народе тщательно выверенные, любовно оформленные и хорошо отпечатанные произведения классиков. Различные пересказы романов и повестей давно отвергнуты как нечто позорящее литературу. И книжки, о которых я рассказал, стали у нас достоянием далекой и почти забытой истории.
«ЧЕЛОВЕК БЕЗ МИЛЛИОНА»
Чем дальше, тем все труднее и труднее становится найти что-либо новое о великом Достоевском. Большие и значительные находки — редкая удача. И все же, работая в архивах, сталкиваясь с книголюбами и коллекционерами, нет-нет да и натолкнешься на какую-нибудь частность, которая, не являясь главной и ведущей, все же что- то прибавляет к нашему пониманию писателя...
Выписан контрольный талон. Ступени наверх. Потом несколько шагов по коридору, и я окажусь перед дверью, ведущей в читальный зал. Но я не поднимаюсь и, помедлив немного, поворачиваю вправо — в отдел редких книг Вспоминаю, как три года тому назад на пустые столы легло несколько редких книг, как потом к ним прибавлялись новые, привозимые из Москвы, из Ленинграда, из Львова, Казани. Фонд в пять тысяч томов вырос на глазах. И вот теперь, приходя в республиканскую библиотеку, я обязательно заглядываю в отдел редкой книги: беседую с сотрудниками, смотрю, как «лечат» книги, укрепляют листы, реставрируют переплеты.
И на этот раз я не напрасно заглянул сюда. Одна из книг заинтересовала меня — «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского. Издание и собственность Ф. Стелловского, поставщика Его Императорского Величества. С.-Петербург, 1866».
Достоевский много и горько раздумывал о свободе, о правах человека. Ну может ли быть свобода родной сострою для всех? Хотя бы, например, для неимущих.
«Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно».
Книга, оказавшаяся у меня в руках, доказательство тому, что с человеком без миллиона «делают все, что угодно», пусть он будет хоть трижды честен, четырежды талантлив! За самодовольными словами «издание и собственность Ф. Стелловского» скрывалась история, случившаяся с Достоевским. История удивительная по мерзости, еще более удивительная по хищничеству и, на этот раз, совершенно поразительная по наглости.
...Все, что можно, заложено в ломбард, отнесено ростовщикам: пальто, посуда, даже столовые ложки. А кредиторы присосались, как пиявки. И тогда отчаявшийся вылезти из долговой трясины Достоевский разыскал купца Стелловского: не купит ли он у него право на издание псех произведений, хотя бы за небольшую цену? Тот смекнул: писатель популярный, издай книгу—расхватают. Но все же поставил условие: пусть Достоевский напишет еще новый роман в придачу. Куда денешься? Составили тут же контракт, упомянув, что если к 1 ноября 1866 года не будет нового романа, то он, Стелловский, в течение девяти лет имеет право издавать все, что выйдет из-под пера писателя, не платя ему ни копейки!
Федор Михайлович сообщал одной из своих знакомых:
«...эта статья контракта совершенно походила на те статьи петербургских контрактов при найме квартир, где хозяин дома всегда требует, что если у жильца в его до мо произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и, если надо, выстроить дом заново. Все такие контракты подписывают, хотя и смеются, так и я подписал».
Прошел месяц, другой. Достоевский к издателю: дайте отсрочку. Но хитрый делец знать ничего не желал.
Друзья писателя — литераторы Аполлон Майков, Милюков, Долгомостьев, узнав, в какую беду он попал, предложили писать за него отдельные части по его же плану. Но Достоевский не хотел подписываться под чужим произведением. Тогда решили пригласить стенографистку. Пришла девушка (Анна Григорьевна Сниткина, ставшая потом его женой), и он начал диктовать новый роман.
Достоевский работал днем и ночью. Зато 29 октября большой роман «Игрок» был закончен. Написан ровно
за двадцать семь дней!
Но Стелловский был хитер. Когда Федор Михайлович
явился к нему, слуга объявил, что барин, де, уехал в провинцию и неизвестно когда вернется. Писатель кинулся в контору, но там отказались взять у него рукопись. Тогда по совету друзей Федор Михайлович сдал ее под расписку полицейскому приставу той части города, где проживал издатель. Это нужно было для того, чтоб доказать:
рукопись представлена в срок.
Стелловский все равно не выпустил писателя из своих сетей. Заплатив деньги Достоевскому, он тут же скупил за бесценок его векселя и через подставкое лицо стал взыскивать с него деньги. Клещом впился и в его книги, выпуская их одну за другой несколькими изданиями, а потом все вместе в полном собрании сочинений. Неизменно выставлял, как охранную грамоту, на титульном листе, чуть ниже фамилии знаменитого автора: «Издание и собственность Ф. Стелловского».
РЕДКИЕ КНИГИ ТУРГЕНЕВА
Как-то Тургенев разговорился со своей матерью, женщиной строгой, своевольной.
— Никак не могу постичь, какая охота тебе быть писателем. Ну пойми: дворянское ли это дело? Что такое писатель? Писатель и писарь—одно и то же! Ты должен служить, составить себе имя службой, а не бумагомаранием...
Едва ли кто из родных, близких и даже мать на первых порах могли предположить, какой слазный путь уготован ему судьбою. Тысячи крупных чиновников, сановников, аристократов, сделавших головокружительную карьеру, в конце концов оказались со своими делами на задворках истории. Имя же Тургенева — нетленно.
Вся жизнь писателя прошла в большом, непрерывном труде. И результат этого труда — тридцать томов сочинений и писем. Все его мысли и дела были отданы Родине: «Родина без каждого из нас обойтись может, — говорил он,— но никто из нас без нее не может обойтись».
Я расскажу о нескольких редких книгах, связанных с именем великого писателя.
Лет двадцать тому назад я ездил по городам и селам центральных областей в поисках редких книг и рукописей. И вот однажды под Костромою познакомился с одним стариком книголюбом. Он внимательно слушал, вглядываясь в меня подслеповатыми глазами. Потом монотонно, как-то «нараспев» рассказывал о писателях, уроженцах Костромы: об Александре Николаевиче Плещееве, Юлии Жадовской.
Уходил я от старика вечером, когда багрово-яркий солнечный шар выглядывал уже из-за низкого плетня соседнего дворика. На дне дорожного чемодана одиноко лежала старая книжка сочинений Тургенева, подаренная костромичом.
Книга Как книга: в добротном коричневом переплете, золото тиснения не потускнело от времени, только углы корешка размочились.
Так книга переехала вместе со мною из Костромы в Кишинен,
Это был седьмой том сочинений писателя, изданный Федором Иииновичем Салаевым. Тургенев уважал своего издателя за честность и добропорядочность. Однажды, как вспоминает один из современников, Салаев обратился к Тургеневу:
Нет ли у вас чего-нибудь новенького, чтоб я издал?
Тот ответил с улыбкой:
Есть роман «Новь». Но он напечатан в журнале и
критики его вовсю разругали.
- Разругали? — обрадовался Салаев. — Так я же на- печатию «Новь» в двойном количестве экземпляров!
Что вы, Федор Иванович, хотите загромоздить все полки моим романом?
А в другой раз подобное произошло с романом «Дым»: Салаев спросил, нет ли у Ивана Сергеевича чего-нибудь новенького. Тот ответил, что написал роман «Дым», но хотел бы отдать его для «Русского вестника», так как там предложили ему крупную сумму. Тогда Салаев, не торгуясь, встал, открыл шкаф и сказал:
— Вот, Иван Сергеевич, у меня тут достаточно денег, чтобы заплатить вам какую угодно сумму за ваш роман.
Первое собрание сочинений писателя выпустили в 1865году. Так как все книги быстро раскупили, то издание решили повторить. Иван Сергеевич' вспоминал:
«Я поселился в Карлсруэ на зиму и намерен усидчиво работать, тем более, что здешнее общество обильных развлечений не представляет; я обещал моему издателю в Москве, Салаеву, доставить отрывки из моих литературных иоспоминаний, которые он присовокупит к новому изданию моих сочинений; обещал это доставить в ноябре, а к февралю едва будет готово! Вы видите, что мне необходимо нужно отряхнуть мою славянскую лень.»
Издание вышло в свет. И вот один из томов был подарен мне когда-то костромским книголюбом.
Книга была интересна тем, что здесь Тургенев впервые собрал все свои драматические произведения: «Завтрак у предводителя», «Месяц в деревне», «Нахлебник» и другие. Всего девять пьес. Специально для этого тома он написал небольшое предисловие...
Мое внимание в этой книжке привлекла фамилия — П. Васильев. Она была написана сверху на титульном листе, и я вначале как-то не придал ей значения: ну мало ли Васильевых в России, и что особенного, если один взял да и указал, что он, а не кто иной, хозяин книги. Но вглядевшись в выцветший карандаш, конфигурацию букв, твердый знак в конце фамилии, я понял: владелец книги мог быть и современником писателя.
Фамилия так и осталась бы нераскрытой. Но как-то, просматривая письма Тургенева, я обратил внимание на одного из адресатов. Это был казанский библиограф и краевед Петр Петрович Васильев. Сю лет тому назад он выпустил книжечку «Библиографическая заметка о переводе сочинений И. С. Тургенева на иностранные языки»; опубликовал несколько статей о писателе в различных газетах и журналах. Казанский литератор переписывался с Иваном Сергеевичем. Писатель сообщал ему, какие из его произведений переведены на иностранные языки. В одном из писем Тургенев упомянул о своей поэме «Поп», ходившей в списках по всей России.
Думаю, что литератор из Казани и был владельцем тома Тургенева. Это тем более интересно, что на страницах много пометок, замечаний, сделанных, как предположили работники музея из Татарии, П. П. Васильевым, литератором и общественным деятелем.
ДЛЯ МОЛДАВСКИХ КРЕСТЬЯН
Как-то зашла ко мне знакомая учительница, принесла небольшую книжку и рассказала ее историю. Они с классом решили собрать библиотечку старинных книг. Каждый должен был поискать у родственников, на чердаках, в чуланах, кладовках старые книги. Поначалу ей казалось, что из ее затеи ничего не получится. Но вот стали появляться книги — потрепанные, ветхие. Среди них оказались прижизненные издания Горького, Чехова, Короленко. Ученик Сережа Бордеяну принес дореволюционное издание рассказов Льва Николаевича Толстого на молдавском языке. Правда, титульный лист был вырван, не было последней страницы. Как узнать: кто издал книгу? Я пересмотрел все справочники, пособия, но ничего об этом издании не нашел.
Много пришлось потрудиться, прежде чем был установлен год и место издания. Работники Государственной библиотеки им. В. И. Ленина прислали из Москвы фотокопию обложки. Это оказались «Рассказы графа Льва Николаевича Толстого», выпущенные в 1908 году к 80- летнему юбилею писателя.
Л. Н. Толстой пользовался большой любовью и популярностью в Бессарабии. К нему нередко обращались с вопросами учителя, библиотекари, журналисты. Еще в сентябре 1903 года, когда Льву Николаевичу исполнилось 75 лет, организаторы Оргеевской библиотеки попросили его дать согласие быть «почетным членом» их библиотеки. Они писали ему из Оргеева:
«Высокопочитаемый Лев Николаевич!
Дирекция Оргеевской общественной библиотеки-читальни приносит своему почетному члену свои почтительнейшие поздравления с юбилеем — великим праздником земли русской. Открыв лишь недавно нашу библиотеку, мы поспешили избрать Вас, дорогой учитель, почетным членом этого скромного просветительного учреждения, желая этим отметить основные цели его и стремления — служить завету Вашему: любить людей и внушать другим эту любовь».
И вот теперь передо мною редкая книжечка, изданная к 83-летию со дня рождения писателя. Отпечатана она была в Кишиневе, в типографии газеты «Бессарабская жизнь». Предназначалось это издание для крестьян молдавской деревни. Даже на обложке Лев Толстой был изображен в поле с косою в руках! Переведены были на молдавский язык три рассказа: «Хозяин и работник», «Два старика», «Чем люди живы».
Во вступительной статье издатель рассказал о жизни и деятельности Толстого, указал и цель издания — познакомить бессарабских крестьян с произведениями великого писателя.
ИЗДАНА В БЕССАРАБИИ
Эта книжка недавно попалась мне на глаза. Невзрачная и порыжелая от старости, она стояла на полке в моей библиотеке, зажатая между двумя старинными фолиантами.
Как-то, будучи в Москзе, я заехал в Ясную Поляну. Мне очень хотелось повидать интересного человека — Валентина Федоровича Булгакова, личного секретаря Д. Н. Толстого. До этого мы знали друг друга только по переписке.
Встретились, и, конечно, разговор зашел о Толстом, о его рукописях, редких книгах.
— Мне хорошо известно, — сказал Валентин Федорович,— что в Бессарабии до революции выпустили две книжки рассказов Льва Николаевича...
— Не две, а одну, — уточнил я. — У меня она есть. Называется: «Рассказы графа Льва Николаевича Толстого для молдавской деревни». Издана в 1908 году.
Нет, нет, — возразил он. — Была еще одна. В ней (микп Льва Николаевича и басни. Поищите ее в Молдавии.
Сколько я ни спрашивал знакомых книголюбов, сколько ни перебирал каталоги библиотек, книжка сказок и басен Толстого так мне и не попадалась. Но однажды...
Поздней осенью, в слякоть и беспутицу, я приехал в село Киштельницу Оргеевского района, чтоб проверить работу студентов-практикантов Кишиневского университета. И вот там, в доме, где жили студенты, в углу, я увидел стопку старых журналов. Среди них — несколько книжек с отодранными переплетами. Их, видно, ждала незавидная участь: с холодными днями пойти на растопку печей! Книжки не были ни редкими, ни ценными, за исключением одной. У меня сердце замерло, как только я увидел ее. Валентин Федорович был прав! На титульном листе выцветшие буквы:
«Л. Н. ТОЛСТОЙ. СКАЗКИ, БЫЛИ, БАСНИ. Издание Товарищества — Бессарабское книгоиздательство. 1917 г.».
Перелистал страницы. В книжке тринадцать произведений: «Мужик и лошадь», «Дуб и орешник» и другие. Вот басня, которой открывается книжка, — «Осел и лев»:
«Пошел раз лев на охоту и взял с собой осла и сказал ему: «Ты зайди, осел, в лес и кричи что есть мочи,— у тебя горло просторно. Какие звери от этого крика пустятся бежать, я тех поймаю». Так и сделал. Осел кричал, е. звери бежали, куда попало, и лев ловил их. После лова лев сказал ослу: «Ну хвалю тебя,— ты хорошо кричал». И с тех пор осел все кричит, все ждет, чтобы его хвалили».
Я пытался узнать у хозяина, как попала к ним эта книжка и попросил отдать ее мне. Он без сожаления расстался с пожелтевшей брошюркой. Рассказать же, как попала она к нему, толком не мог: на чердаке валялась!
С тех пор книжечка и стоит у меня среди редких изданий. Сколько сохранилось таких—не знаю. Во всяком случае, на мои запросы крупнейшие библиотеки и музеи страны отвечали, что в их фондах таковая не числится.
МОЯ ПОКУПКА
Тот день, когда я купил книжку, был воскресным. Утром при помощи кухонного ножа и сообразительности я добыл из копилки — пучеглазой глиняной кошки — серебряную монетку и поспешил на волжский бульвар. У отца день рождения, и я задумал сделать ему подарок. Начал обход с магазинов и закончил лотошниками. Не купив ничего, побрел дальше, сжимая в ладони монетку. И вдруг... Да, это произошло вдруг. Я застыл у киоска букиниста. Он разложил на парусиновом столике книжное богатство. Тут было все, что способно поразить воображение мальчишки: брошюры «Нат Пинкертон», «Русский сыщик Путилин», рассказы Конан-Дойля.
— Вам что-нибудь подобрать, молодой человек? — обратился ко мне продавец.
— У папы день рождения. Я книжку хочу ему подарить.
Продавец оживился, принял самое деятельное участие. Правда, когда он справился, каково мое богатство, то лоб его наморщился. Он удалился в домушку и вынес, точно курам на смех, две тоненькие брошюрки: одну с картинкой — рассказ Вересаева, а другую — какой-то залихватский песенник. Я передал серебряную монету и лениво побрел восвояси. Мучил вопрос: не порвать ли да выкинуть такой никчемный «подарок»? Или же довести дело до конца — вручить отцу...
Ждать до торжества не хватило терпения. Переминаясь с ноги на ногу и глядя в сторону, я сунул отцу книжонки.
Это тебе, на день рождения. На бульваре купил; пятнадцать копеек...
Отец погладил меня по голове шершавой ладонью и вдруг широко раскрыл глаза, совсем как сыщик Нат Пинкертон на цветных картинках.
— Ой, дурак! Ну и дурак! За пятиалтынный, говоришь?
Я опустил голову и не по-детски горестно вздохнул. По спине загуляли мурашки. Оправдывался:
— Ничего не дурак... денег мало.
— Не ты дурак-то, а букинист. Вот чудо гороховое!
Потом отец втолковал мне, что брошюра Вересаева не только редкая, но и очень ценная. Он раскрыл обложку и раз пять осторожно прикасался пальцем к размашистой и уже выцветшей подписи — «В. Вересаев».
Что же за любопытная книжечка дошла до наших дней?
Рассказ «Поветрие» Вересаев написал в 1897 году. Еще до того, как строки легли на бумагу, у автора произошел разговор с редактором журнала «Русское богатство» Н. К. Михайловским:
«Сейчас я пишу рассказ, — говорил Вересаев Михайловскому,— только вряд ли вы согласитесь напечатать его в «Русском богатстве». Там водятся социал-демократы, и отношение к ним автора очень сочувственное.
— Так что ж из того?
— В повести появляется Наташа из «Без дороги». Она находит дорогу в марксизме.
— Не представляю себе, чтобы это могло оказаться препятствием к помещению рассказа в «Русском богатстве».
— Меня, — заключает Вересаев, — этот разговор очень обрадовал, и я на минуту счел действительно возможным появление моего нового рассказа в «Русском богатстве».
Но когда Михайловский прочитал рассказ, то тут же охладел и к автору, и к его произведению. Уж слишком явно сочувствовал Вересаев марксистам и признавал их правоту.
Вересаев стал предлагать «Поветрие» в другие журналы. Но издатели, боясь цензурных преследований, не принимали. Тогда он махнул рукой и включил рассказ в первый сборник своих художественных произведений без предварительной публикации в журнале.
Так как рассказ Вересаева взбудоражил умы и сердца революционно настроенной интеллигенции, то его начали передавать из рук в руки. Потому-то «Донская речь», издательство юга России, решило выпустить книжечку, что и сделало в 1903 году.
Так и вышел в свет рассказ «Поветрие», один из экземпляров которого с подписью автора, бывший, как видно, в его библиотеке, купил я в детстве у ярославского букиниста.
ЧЕТЫРЕ БРОШЮРЫ
В этот день я получил письмо и бандероль — самодельный пакет, склеенный из грубой оберточной бумаги. Письмо было от жительницы Новокузнецка Клавдии Ивановны Пикун. Она сообщала об интересной книге Л. Н. Толстого, имеющейся у нее. Я прочитал это письмо, потом взялся за пакет. Раскрыв его, удивился: кто мог прислать мне его? В нем были четыре брошюры и лист бумаги с несколькими строчками:
«Уважаемый Борис Дмитриевич! Может быть, Вам будут нужны эти книжечки? Я их нашла здесь, в Томске. Ваша бывшая студентка Зинаида Гаврилова».
Хотя за пятнадцать лет работы в вузах не менее десяти тысяч студентов прошло перед моими глазами, однако я хорошо помнил Зину Гаврилову, лет пять назад слушавшую лекции по истории литературы. Ко многим я обращался тогда с одной и той же просьбой: уедете работать в районы, поинтересуйтесь, нет ли у жителей старых и редких книг. И вот теперь приятная весточка — пакет из Томска.
Однако, прежде чем говорить о содержании пакета Зины Гавриловой, неплохо перенестись мыслью лет на семьдесят назад и рассказать о рождении одного книгоиздательства, нашумевшего в свое время.
В 1895 году царское правительство закрыло Комитет грамотности — добровольную культурно-просветительную организацию. Тогда инициатор этого комитета К. П. Пятницкий со своими друзьями стал хлопотать, чтоб им разрешили открыть книжное издательство. После долгих проволочек просьбу удовлетворили. Так появилось «Знание». Оно протянуло бы незаметно свое существование до самых дней Октября, выпуская науч- но-популярные книжки и брошюры, а потом бы кануло в вечность. Но на него обратил внимание необычный писатель, о котором ходили самые невероятные слухи, легенды.
Этой необычной личностью был Горький. Он тогда начинал входить в зенит литературной славы. В ту пору в «Нижегородском листке» Алексей Максимович написал большую заметку, в которой похвально отозвался о работе молодого издательства. Вскоре после этого Пятницкий пригласил автора статьи участвовать в «Знании».
С приходом Горького к издательскому столу дело пошло по-другому. «Знание» стало выпускать не только научно-популярную, но и художественную литературу. На обложках сборников появились имена Леонида Андреева, Бунина, Скитальца. Замелькало имя молодого и мало кому известного сотрудника газеты «Курьер» Александра Серафимовича. Лучшие писатели потянулись на горьковский огонек.
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot