Просмотр полной версии : Находки в Молдавии - книга
Так в сентябре 1869 года через переписку завязалось знакомство двух замечательных деятелей русской культуры— Крамского и Третьякова.
Получив письмо, Крамской отвечал, что поездку за границу он отложить никак не может...
Прошло несколько месяцев. Крамской вернулся из своей поездки и вскоре вторично явился к Гончарову с предложением начать работу над портретом. Но художника ждало непредвиденное: Гончаров категорически отказался позировать. Он что-то говорил о нездоровье, о плохой погоде: повременим, мол, до весны, а там видно будет!
В начале ноября 1870 года Третьяков приехал в Петербург. Разумеется, поспешил к Гончарову. Но писателя в этот день не оказалось дома. Гончаров же, узнав, что к нему заходил Третьяков, решил уже сам написать ему в Москву:
«Полагаю, что теперь Вы опять в Москве, и долгом считаю вновь извиниться перед Вами в том, что не мог и не могу склониться на Ваше доброе желание (то есть доброе в отношении ко мне) снять мой портрет для Вашей портретной галереи... Короче —я никак не могу проникнуться мыслью о том, что мой портрет может быть для кого-нибудь и для чего-нибудь нужен —в шутку ли, для серьезной ли цели... Для серьезной цели я не сознаю за собой такой важной заслуги в литературе, что бы она заслуживала портрета, хотя и счастлив простодушно от всякого знака внимания...»
Вот, оказывается, в чем заключалась причина такого упорного нежелания позировать для портрета!
...Прошло три года. Крамской к этому времени ближе сошелся с Гончаровым, частенько бывал у него. Но все попытки уговорить писателя позировать оканчивались безрезультатно.
И все же Третьяков с Крамским решили не уступать в необычном поединке, и «побежденный» писатель наконец сдался.
6-го марта 1874 года Крамской с радостью сообщал Третьякову: «Портрет И. А. Гончарова мною уже начат, работаем каждый день. Сидит он хорошо и совсем стал ручным. Полагаю, что я его привезу к Вам на страстной неделе, так как в это время постараюсь быть в Москве».
Сеанс идет за сеансом. С утра Гончаров усаживается в покойное кресло. Крамской ставит мольберт, берет в руки кисть и палитру. И вот на холсте — пожилой, умудренный большим жизненным опытом человек —спокойный взгляд чуть прикрытых тяжелыми веками глаз, полная фигура, непринужденно, без напряжения опущенные руки, свободный поворот головы.
Наконец, портрет написан и послан в Москву Третьякову. К хозяину картинной галереи сходятся друзья, знакомые художники, писатели, критики. Все в восхищении от портрета. Но сам Третьяков, большой знаток живописи, замечает один недостаток. После некоторого раздумья пишет художнику:
«Мне казалось и прежде, а теперь на карточке (фоторепродукции портрета, —Б. Ч.) еще более кажется, что фигура очень длинна: по карточке можно думать, что изображаемое лицо огромного роста, а между тем Иван Александрович не более среднего роста».
Крамской просит Третьякова выслать портрет обратно. Делает исправления.
Любопытно и то, что к этому времени Гончаров изменил свое отношение к работе Крамского. В апреле 1874 года он писал Третьякову:
«Благодаря таланту Ивана Николаевича, успех превзошел ожидания. Некоторые из знакомых моих, любителей живописи, сознавались, что им редко удавалось видеть такое мастерское исполнение в портрете, кроме чрезвычайного сходства... Я заранее прошу позволить — когда судьба приведет меня в Москву, — посетить Вас и вместе полюбоваться всем, что есть замечательного в Вашей галерее».
А когда в 1878 году издатель И. И. Глазунов попросил Гончарова прислать ему портрет для книжки очерков «Фрегат «Паллада», тот заметил в одном из писем: «Лучше портретов И. Н. Крамского нет».
Сам Крамской тоже был доволен работой. Он экспонировал портрет на передвижных выставках по городам России, послал его на Парижскую всемирную выставку в 1878 году как одну из самых удачных своих работ.
ТАЙНА АВТОГРАФА
Неожиданно мой очерк о портрете Гончарова получил любопытное «развитие».
...7 октября 1852 года из Кронштадта вышел военный фрегат «Паллада». Он должен был обойти Европу, обогнуть с юга Африку, Индию, обойти Китай и прибыть к островам Японии. Молодой писатель Иван Александрович Гончаров был назначен секретарем экспедиции.
Шумный Лондон. Людские толпы. Гончаров ходит по улицам, подолгу стоит на перекрестках, вбирая в себя звуки чужого языка. Тройная лента движущихся экипажей. Феерия впечатлений! А потом Мальта, Шанхай, Сингапур, Гонконг, Огненная Земля, Ява, берега Кореи; морской прибой, бронзовые тела туземцев; пальмы, густые туманы, тропические ливни — все двигалось, сменяя друг друга в гигантском калейдоскопе. «Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!» —восторгается Гончаров.
Два года непрерывного путешествия наполнили его жизнь незабываемыми впечатлениями. В Петербурге он часами сидит за письменным столом и воскрешает в памяти то, о чем хочет рассказать людям. Как буд^о снова, разрезая безбрежную гладь воды, плывет, покачиваясь, фрегат «Паллада». А он, склонившись над листами бумаги, уводит будущих читателей в дальние страны, рассказывает им о море, о солнце, о дыхании южных ночей, о спокойном свете ярких звезд...
Мы не знаем, о чем думал Гончаров, приняв в 1858 году из типографии свою книгу очерков «Фрегат «Паллада». Но, наверное, он волновался: как примут книгу читатели? Ведь она не плод великих научных открытий и не авантюрный роман с африканскими страстями и ужасами людоедства!
Книгу раскупили за один месяц. Через год вышло второе издание, за ним третье. Семь раз выпускали «Фрегат «Палладу» при жизни автора. И семь раз повторялись слова:
«Мне поздно желать и надеяться плыть опять в дальние страны: я не надеюсь и не желаю более. Лета охлаждают всякие желания и надежды. Но я хотел бы перенести эти желания и надежды в сердце моих читателей, и, если представится им случай идти на корабле п отдаленные страны, предложить совет: ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений... Зато какие награды!»
Передо мной книга. Титульный лист: «Фрегат «Паллада». Очерки путешествий Ивана Гончарова. В двух томах. Издание А. И. Глазунова. С.-Петербург, 1858 г.».
Книге более ста лет, и потому она — библиографическая редкость. Но она не просто редка, надпись в несколько строк делает ее уникальной:
«Николаю Петровичу Степанову в знак уважения от автора.
17 октября 1858 года».
— Так кому же Гончаров подарил эту книгу? Кто такой этот Николай Петрович Степанов?
— Не знаю. Я прочитал вашу статью в газете о портрете Гончарова. Вспомнил, что у меня есть эта книга. Вот и принес.
За столом напротив меня — Василий Прокофьевич Дементьев — главный художник журнала «Молдова».
— Когда умер отец в Астрахани, после него осталось много старых книг. Он был коллекционером-библиофилом. Эта книга перешла ко мне по наследству...
Он уходит, а я пытаюсь разгадать историю автографа. Пересмотрел воспоминания современников о Гончарове, перелистал справочники, указатели. Разыскал с дюжину Степановых: издателя, артиста, художника, правоведа, ротного командира и других, с кем встречался или мог встретиться Гончаров. Был даже писатель Александр Петрович Степанов (уж не его ли брат — Николай Петрович?) артист Петр Гаврилович Степанов (уж не его ли это отец?). Но адресат Гончарова гак и не найден.
Проходит неделя, месяц. Поиски Степанова безрезультатны. А не помогут ли товарищи-литературоведы? Вспоминаю, что в Ульяновске работает доцент П. С. Бейсов, хорошо знающий жизнь и творчество Гончарова. Пишу ему о своих поисках. Приходит ответ:
«В 40—50-е годы в Астрахани работал в гимназии учитель Н. М. Степанов — учитель И. Н. Ульянова. Не имеет ли отношение он к Николаю Степановичу? Если что-либо найду, сообщу Вам.»
Так до сих пор автограф Гончарова остается для меня и для других литературоведов неразгаданной загадкой. Кто же такой Николай Петрович Степанов?..
ТОРГ ЗА ЧАШКОЙ ЧАЯ
«Вот и все, чем я хотел поделиться с вами». Этими словами Владимир Вячеславович Секлюцкий, директор музея Ярошенко в Кисловодске обычно заканчивал лекцию. Отвечал на вопросы, а рука привычно скользила по столу, собирая бумаги, репродукции. Так было и в санатории Академии наук. После лекции к нему подошел один из отдыхающих — ученый почтенных лет.
— Вы хорошо рассказывали о Ярошенко, о музее. Спасибо. Я, наверное, вам буду полезен. Знаете, в Харькове я как-то видел у одной старушки картину Ярошенко — подлинник...
Ох, как знакомо это: «у одной старушки», «я как-то видел», «подлинник». Сейчас скажет, что забыл адрес, фамилии не помнит...
Он не прерывал ученого, выслушал до конца. Тот обещал написать, сообщить адрес женщины. Разговор забылся, ученый-харьковчанин так и не побаловал обещанной весточкой.
Но письмо пришло. Правда, и почерк, и нелады с грамматикой говорили, что пишет отнюдь не научный работник. Какая-то женщина извещала, что у нее есть подлинный портрет Салтыкова-Щедрина работы Ярошенко и что она хотела бы его продать.
Портрет Салтыкова-Щедрина? Неужели тот самый, пропавший еще в 1887 году? На XV выставке художников-передвижников это была одна из лучших работ. Потом картина, к удивлению всех, вдруг исчезла. До нас дошла лишь фотокопия.
Нет, трудно поверить, что не у знатока-коллекционера, а у полуграмотной старухи сохранился подлинник мастера кисти. Может быть, там вовсе и не подлинник, а доморощенная копия? Сколько раз приходилось ему встречать картины и этюды, которым, по клятвенным заперениям владельцев, «цены нет». А он не вывесил бы их даже в кладовке своего музея! Поедет, и напрасно: потратит деньги, время. Ехать или не ехать?
Он поехал.
Ветхий деревянный дом на окраине Харькова. Владимир Вячеславович прошел по вытертым половицам, нащупал дверь. Постучал. В жарко натопленной комнате две женщины. Поздоровался, представился. Пригласили к столу.
За чашкой чая беседовали не спеша: о погоде, о жизни, о том, «какая нынче молодежь пошла...». И если глянуть со стороны, в комнатенке со старомодным трюмо, гардеробом со времен праотца Адама, сидели просто и беседовали по душам трое немолодых людей.
Наконец, долгожданное:
— Вытаскивай, — кивнула хозяйка своей соседке.
Та полезла за комод и выдвинула тяжелую раму, обшитую старым холстом.
Секлюцкий не спускал глаз с рук женщины. Ее пальцы распарывали полуистлевшую холстину. Под нею старый-престарый мадаполам, разорвавшийся с сухим треском. И тут...
Нет, такое может быть только во сне. Перед ним был исчезнувший восемьдесят лет тому назад портрет Салтыкова-Щедрина! Подлинник! Не копия, не подделка! Разве можно в этом сомневаться?!
...Писатель сидит в глубоком кресле. Поверх тяжелого халата наброшен плед. Рука бессильно опустилась на подлокотник. Суровый и скорбный взгляд ушедшего в себя человека.
Был вечер. За окном притаились сумерки. И в прощальных отсветах дня человек на портрете отодвинулся вглубь вместе с креслом. Еще больше посуровел, помрачнел.
Все трое молчали, не спуская с него глаз. Потом Владимир Вячеславович направился к столу. Опустился на стул. Постучал пальцем по самовару, тянувшему комариную песню.— А знаете, хороший у вас чаек в Харькове. Не то, что у нас на Кавказе. Налейте, пожалуйста, еще чашечку.
Сказал, и поразился самому себе: не дрогнул голос!
Хозяйка опешила. Где же шумный восторг? И почему, увидев портрет, он не всплеснул руками?! Ну хоть бы похвалил.
— Да вы точно ли директор музея?—усомнилась она, испуганно заглядывая ему в светлые и блестящие глаза.
— Не верите? Вот документы...
Вид бумажки с печатью и штампом подействовал на старушек успокаивающе. Снова пили чай, поглядывая на портрет.
— Так покупаете?
Он не ответил. Пошевелил губами. Прикрыл глаза. Расстегнул портфель. Вытащил репродукцию портрета. Стал сличать. Брови его то хмуро сдвигались, то вдруг удивленно ползли вверх.
Такой пытки хозяйка не выдержала:
— Ты, родимый, не проверяй. Я сорок лет хранила да моя мать столько же. Вот давай тыщу с половиной, забирай да тогда и сравнивай.
Он приехал без денег и теперь думал: дадут ли ему такую сумму? Сквозь невеселые мысли голос, как из потустороннего мира:
— За меньшее не отдам. Дом строить надо... Полторы тыщи — красная цена. Я знаю.
Он тяжело вздохнул.
— Я не для себя. Для музея. Тысячу пятьсот мне на это дело не дадут. — Он выпрямился. Высокий, статный. Подошел к портрету. — И потом взгляните: многое испорчено, тут вот краска сошла, а здесь... В общем реставрационные работы потребуют больших средств.
Втайне же думал: государственные мастерские проделают это бесплатно.
Они снова пили чай. Договорились встретиться через неделю.
С тяжелым чувством уезжал Секлюцкий из Харькова в Кисловодск. Но решил твердо: костьми ляжет, а деньги найдет, выкупит картину Ярошенко. Он знал, встреть хозяйка состоятельного коллекционера-любителя, тот, не подумав ни секунды, выложит две тысячи за шедевр! А потом ищи его. Начнется купля, перепродажа. Нет, этого нельзя допустить. Нет, и сто раз нет! Будущее картины только в музее, а не в полутемном закутке у старухи и не в кабинете коллекционера-одиночки!..
Секлюцкий принадлежал к редкому типу людей, фанатически преданных какой-либо идее. Такой идеей, такой страстью было для него собирательство картин Ярошенко. Такие «чудаки» забывают, что у челозека должна быть семья, дом, что нужно получать регулярно зарплату, зимой тепло одеваться, а летом отдыхать... Вот и Секлюцким в жизни движет одна цель — собрать все картины, этюды, рисунки Ярошенко в Кисловодске и создать единственный в своем роде музей. И он ездит из города в город, разыскивает, выпрашивает, покупает, торгуется. Не для себя —для всех. И понятно, почему иному «должностному лицу» не удалось бы собрать и десятой доли тех сокровищ, что свез в Кисловодск Владимир Вячеславович. Его магическое — «не для себя, а для музея» так и сквозит в его взгляде, слышится в интонациях голоса. Да будь у него свои деньги, он не потратил бы на себя ни копейки, скупал бы и скупал картины Ярошенко для музея!
Но сейчас шла речь не о личных средствах, а о статье бюджета. Можно сколько угодно говорить, что это шедевр живописи, а в ответ тебе покажут инструкцию о «закупочных ценах» — словно на мясо или соленые огурцы!..
Через две недели Владимир Вячеславович снова сидел за чаем у старушек. Снова прислонилась к комоду тяжелая рама. И снова торг. И на сей раз не договорились. Он приехал в третий раз. Хозяйка не выдержала. С последней чашкой чая назвала последнюю цену — 600 рублей!
— Ох и прыткий же ты,— как-то испуганно покачала она головой. — Ну ладно, бери, господь с тобой. Уж так и быть, для музея. Уговорил. Только чтоб деньги из рук в руки.
Победителем он ехал в Кисловодск, увозя с собой шедевр — уникальный портрет Салтыкова-Щедрина кисти Ярошенко!
НАДПИСЬ СДЕЛАНА БЛОКОМ
Журналы «Русская мысль», «Новое слово», «Одесские новости», «Новый путь», «Записки мечтателей», «Современник», «Биржевые ведомости», «Красный милиционер», газета «Бессарабская жизнь», альманахи «Грех», «Пряник»...
Что это за перечень?
Это названия лишь небольшого числа изданий, в которых Александр Блок опубликовал свои стихи. Полный список занял бы несколько страниц...
...Это произошло три года тому назад в Одессе. В городе я был проездом, но по привычке зашел на минуту в букинистический магазин. Просматривая книгу за книгой, неожиданно наткнулся на несколько номеров дореволюционного журнала «Новое слово». Они были растрепаны, но аккуратно перевязаны куском шпагата. Я купил их и взял с собой в Кишинев. Дома положил на полку. А потом, спустя некоторое время, в какой-то книге встретил упоминание о том, что до революции стихотворения Блока часто публиковались в журнале «Новое слово». И вспомнил о своей покупке.
Действительно, на мягкой обложке в пестроте кричащей рекламы я отыскал объявление, в котором говорилось, что наряду с другими писателями и поэтами в журнале участвует и Александр Блок. Я стал перелистывать книжку за книжкой и нашел несколько его стихотворений. Под каждым воспроизведена факсимильная подпись поэта. И тут внимание мое привлекли несколько пометок химическим карандашом. Они были сделаны возле стихотворения Блока «Проездом»: «Б. Ж. апр. 191Э. Бенони».
Надпись заинтриговала. Что она таит в себе? Что такое — «Б. Ж-»? Да и фамилия Бенони сразу всплыла в памяти. Как-то, читая письма Куприна в Кишинев к Ивану Заикину, я обратил внимание на такую строку: «...не знаешь ли ты в Кишиневе одного такого журналиста Бенони?»
Потом я узнал, что Бенони сотрудничал в газете «Бессарабская жизнь». А может, это и есть «Б. Ж » — пометка на полях журнала?
На следующий день я отправился в архив, чтоб просмотреть газету «Бессарабская жизнь» за апрель 1910 года.
Тихо в зале. С глухим шелестом переворачиваются пожелтевшие листы газеты. Им, этим листам, более шестидесяти лет. Они хрупки. И хотя бумага живет в несколько раз дольше человека, и ей когда-нибудь приходит конец. А пока она—моя надежда, и каждый лист приближает к цели. Но какой из них замрет в руке?
«Бессарабская жизнь», 18 апреля 1910 года. Стихотворение Александра Блока: «Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко...». Вот то, что я искал! Значит, надпись на полях журнала расшифрована верно, стихотворение впервые опубликовано у нас, в Молдавии.
А нет ли еще стихотворений Блока в бессарабских газетах? Я дал себе слово на досуге пересмотреть листы старых газет: ведь первые публикации могут очень отличаться от последующих, а может, встретится и совсем забытое стихотворение поэта-классика?
Как-то Блок сказал:
«Когда умру, пусть найдутся только руки, которые сумеют наилучшим образом передать продукты моего труда тому, кому они нужны».
Передать потомкам его стихи и прозу — это не только изучить уже известное. Это — разыскать забытое, затерянное, установить его связи, все прижизненные публикации.
Я стараюсь представить, как десятки конвертов с его стихами, статьями, пьесами едут «по чугунке» в Киев, Харьков, Ригу, Ярославль, Кишинев, Феодосию. Все ли доехали благополучно до редакций? Не затерялись ли по пути к печатному станку?
Двадцать седьмого февраля Блок писал жене: «Перевожу Метерлинка («Аладдин и Паломид») — очень замечательная вещь». Но не ищите в собрании его сочинений этот перевод. Сн пропал. При каких обстоятельствах— неизвестно.
У поэта Б. А. Садовского был автограф стихотворения Блока «Лишь заискрится бархат небесный». Сохранить его он не смог — автограф затерялся. И пришлось Садовскому публиковать стихотворение Блока по памяти.
Мариэтта Шагинян рассказывала, что она переводила в молодости «Кольцо Нибелунгов» Рихарда Вагнера и давала рукопись на просмотр Блоку. Поэт внимательно прочитал перевод, сделал на полях многочисленные пометки. Прошли годы — и от рукописи сохранилось лишь несколько листков. Прогили и бесценные пометки, замечания по переводу, сделанные Блоком.
Современники отмечали, что Александр Александрович был на редкость аккуратным человеком. Его письменный стол был образцом порядка: все на своем месте, ничего лишнего. Блок собрал все свои стихи, тщательно отредактировал их, переписал в десять тетрадей.
Но поэт не обращал внимания на черновики, наброски, беглые заметки. Долгое время он писал драму «Песня судьбы». И если бы теперь мы попытались проследить его работу с начала до конца, то не смогли бы этого сделать. В 1921 году поэт уничтожил часть черновиков своей пьесы, а вместе с ними и много других черновиков. Что это было: беглые строчки стихов? поиски точного слова? сцены из драмы «Роза и Крест» или черновики поэмы «Возмездие»? Этого мы никогда не узнаем. Мастер уничтожил свою лабораторию, оставив нам конечный результат своих мучительных дум, бессонных ночей.
Но все же есть возможность заглянуть в мастерскую поэта. Для этого и надо сравнивать первые публикации его стихов в газетах, журналах с последующими, вошедшими в сборники. Поэт не оставался равнодушным, впервые опубликовав стихотворение или поэму: работал над стихами, совершенствовал их от публикации к публикации. Значит, нужно разыскивать по возможности все газеты, журналы с его стихами.
И исследователи переворачивают десятки тысяч страниц, изучают архивы, подолгу сидят в музеях, в библиотеках...
В моем архиве хранится много вырезок из старых и новых газет, журналов с публикацией материалов о Блоке, неизвестных его стихотворений. Я иногда перечитываю их, учитываю, что найдено, что не найдено из литературного наследия писателя, устанавливаю пути поисков первых публикаций, круг его друзей и знакомых. Д. Долгополое обнаружил в архиве писателя Федора Соллогуба автобиографию Блока. Исследователь И. Т. Трофимов нашел в одном из архивов неизвестные стихи и письма поэта к профессору Петербургского университета Б. В. Никольскому. Блок послал ему для опубликования в студенческом сборнике двенадцать своих стихотворений.
Напечатали три. Судьба остальных девяти до сих пор не известна.
Представляет интерес и типографский оттиск (корректура). Он всегда посылался на визу к цензору. Бывало, что произведения Блока возвращались из цензуры перечеркнутые красными крестами. Вот, например, стихотворение «Измучен бурей вдохновенья...». Б кем поэт воспевает земные радости и отворачивается от «райского блаженства», проповедуемого религией. Это стихотворение, написанное в феврале 1915 года, вначале было запрещено. Блоку пришлось переработать его, чтоб цензура разрешила к публикации. Шестого августа 1216 года оно появилось на страницах газеты «Биржевые ведомости», а окончательный текст, не испорченный цензурой, был опубликован только в 1518 году. Это оказалось возможным благодаря сохранившейся корректуре, перечеркнутой красным карандашом.
Дошла до нас и корректура журнала «Новый путь» за июнь 1904 года: в ней вычеркнуто цензором стихотворение Блока «Я—меч, заостренный с обеих сторон...» Стихотворение «Вновь богатый зол и рад...» было опубликовано впервые в 1915 году в журнале «Русская мысль», но без третьей и четвертой строф. Их пришлось опустить, так как на них все равно задержался бы карандаш цензора. К счастью, рукопись уцелела, и мы теперь можем читать пропущенные когда-то строки (выделяем их):
Вновь богатый зол и рад.
Вновь унижен бедный.
С кровель каменных громад
Смотрит месяц бледный.
Посылает тишину,
Оттеняет крутизну
Каменных отвесов,
Черноту навесов...
Все бы это было зря,
Если б не было царя,
Чтоб блюсти законы.
Только не ищи дворца,
Добродушного лица,
Золотой короны.
Он—с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком.
Под дырявым козырьком
Улыбается.
В 1899 году тетка Блока, Софья Андреевна Кублиц- кая, попросила Александра Александровича переписать ей на память несколько своих стихотворений. Он переписал четырнадцать в тонкую самодельную тетрадку. Эта тетрадь чудом дожила до наших дней. Один из исследователей внимательно просмотрел ее и обнаружил, что двенадцать стихотворений ч были опубликованы, а два — нет.
Бывает и такое. Научные работники, просматривавшие книги из библиотеки Блока, обнаружили в середине одного из томов полного собрания сочинений А. Ф. Писемского четверостишие, написанное на полях Блоком:
На юге Франции далекой,
Встречая пышную весну,
Лелей мой образ одинокий,
Тебя лелеющий — одну.
Установили, что эти стихи Блок посвятил Ксенин Михайловне Садовской, своей первой любви.
Александр Александрович часто и охотно дарил книги родным, друзьям, знакомым. Вот он склонился в задумчивости над только что выпущенным сборником своих стихотворений «Земля в снегу». Медленно перелистал страницы, задержался на том, что было мучительным, тревожным. Вчера он получил длинное письмо от поэта Николая Клюева. Тот прочитал сборник и был им недоволен. А что скажут друзья? Как отнесется мать — первый ценитель и знаток его поэзии? Здесь его думы, чувства, стремления. И все на нескольких десят- как страниц, стиснутых мягкой обложкой. Теперь ноябры И земля уже, как прежде, в снегу...
Рука потянулась к перу.
«Наталии Николаевне Волоховой.
Позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что в ней не случайно, люблю.
3 ноября 1903.
Александр Блок».
Иногда за надписью в несколько слов скрывается сложный жизненный этап, важный эпизод из биографии поэта. Так и здесь: «Земля в снегу» была не только подарком Н. Н. Волоховой, этот сборник, как и предыдущий — «Снежная маска», был вдохновлен ею.
А вот другая надпись — на сборнике «Стихи о Прекрасной Даме»: «Милой моей няне Соне в знак любви. 16 ноября 1904 года. Петербург».
М. А. Бекетова, тегка Блока, записывала в воспоминаниях:
«До трехлетнего возраста у Саши менялись няньки, псе были неподходящие, но с трех до семи за ним ходила одна и та же няня Соня, после которой больше никого не нанимали. Кроткий, ясный и ровный характер няни Сони прекрасно действовал на мальчика. Она его не дер- I ала, не приставала с наставлениями. Неизменно внимательная и терпеливая, она не раздражала его суетливой болтливостью. Он не слыхал от нее ни одной пошлости. Она с ним играла, читала ему вслух. Блок любил слу-
шить пушкинские сказки, стихи Жуковского, Полонского...»
Окраина Москвы. В небольшой квартире живет инженер Николай Павлович Ильин. Вот уже четверть века он во власти увлечения: собирает все, что имеет отношение к Блоку, его произведениям — книги, статьи о нем, автографы. Более 4000 экспонатов хранит он в своем домашнем музее. Здесь подлинные письма матери Блока, его родных, редкие воспоминания о поэте. Особенная ценность—шестнадцать книг с автографами Блока. И о каждой книге из собрания Н. П. Ильина можно написать увлекательный рассказ. Вот хотя бы...
В годы второй мировой войны в Ленинграде умер библиофил Карп Сергеевич Лабутин. После него осталась библиотечка с автографами видных поэтов, писателей. На одной из книг — первом томе трехтомного «Собрания стихотворений» Блока — надпись: «Карпу Сергеевичу Лабутину. Александр Блок».
Лабутин, как выяснил Ильин, прислал Блоку для подписи все три тома. Поэт, взяв первый том, обнаружил типографский изъян: вместо 177-й страницы была вклеена 189-я. Тогда Александр Александрович взял чистый лист и переписал от руки недостающую страницу. Вклеил. А Лабутину написал:
«22 января 1318
Многоуважаемый Карп Сергеевич. От души благодарю Вас за цветы.
177 страницу восстановил я от руки, лишнего экземпляра нет. Мне не приходилось встречать таких дефектных экземпляров; оказывается, они есть даже в этом издании, которое напечатано всего в 1300 экземплярах.
Начало стихотворения на 140 стр. выкинул я сам.
Жму Вашу руку Ал. Блок».
Так с поправками Блока недоброкачественный экземпляр неожиданно стал дороже всех своих «нормальных» собратьев!
...Александр Блок дарил друзьям не только сборники своих стихов. Его надписи встречаются и на книгах других писателей, поэтов. Автографы эти иногда написаны в стихах. Так, на сборнике Вл. Соловьева Блок написал стихотворение «Посвящение». Эту книгу он преподнес своей невесте Любови Дмитриевне Менделеевой. А матери Блок подарил другой том Владимира Соловьева— со своим стихотворением «Успокоительны и чудны...».
Дарственные книги со стихами-посвящениями Блока были у поэта и философа Вячеслава Иванова, у жены известного критика П. С. Когана — Надежды Александровны, у других знакомых поэта. На сборнике стихотворений Лермонтова, подаренном одной из знакомых, Блок написал:
Есть слова—объяснить не могу я, Отчего у них власть надо мной. Их услышав, опять оживу я, Но от них не воскреснет другой.
...Вспоминаю лето 1948 года. Ярославль. Старый дом в тупике. Ветхий сараюшко букиниста, заваленный книгами. Его сын малюет на кусках обоев один и тот же пейзаж: озеро, зеленые кущи, розовая девица с распущенными волосами и сиреневая лошадь на берегу. Торговля самодельными «коврами», видимо, выгоднее, чем возня со старыми книгами. Потому на меня махнули рукой: копайся в книжном завале, сколько душе угодно!
Провозившись целый день, я расплатился с хозяевами, а моя библиотека пополнилась несколькими редкими изданиями. Среди купленных книг были два сбор- пика стихов Александра Блока. Только книголюб-кол- лекционер поймет мою радость, когда, придя домой, я обнаружил на титульном листе сборника «За гранью прошлых дней» автограф: «Николаю Сергеевичу, с искренним уважением. Александр Блок. 17 января 1921. Петроград».
Кто же такой Николай Сергеевич?
В Ярославле жил Николай Сергеевич Ашукин — историк литературы, библиофил, автор нескольких книг: о Некрасове, о Блоке, о других русских классиках.
В 1914 году племянник великого поэта, известный книгоиздатель К- Ф. Некрасов предложил Блоку редактировать собрание стихотворений Аполлона Григорьева, которое готовилось в Ярославле. Поэт согласился. Литературовед В. Н. Княжнин вспоминал: «Всю осень Александр Александрович просидел в библиотеке Академии наук, главным образом в журнальном отделении, занимаясь розысками и перепиской стихов Григорьева из старых журналов».
Николай Сергеевич Ашукин был секретарем книгоиздательства К Ф- Некрасова. Блок переписывался с ним, тот выслал ему корректуру книги Григорьева. Вот однажды, как виднр, он и переслал в Ярославль одну из своих последних книжек с дарственной надписью.
А вот как было найдено еще несколько автографов Блока.
Весной 1665 года старейшую актрису — оперную певицу Любовь Александровну Дельмас — посетил литератор Лев Шилов. Ему, как и другим знатокам поэзии, было известно, что именно ей Александр Блок посвятил цикл стихотворений «Кармен». В собрании сочинений поэта можно прочитать несколько писем его к артистке.
Но то, что увидел Шилов в ленинградской квартире, домашнем музее, поразило его. Портреты Блока с дарственными надписями, десятки не известных читателям писем Блока, автографы стихотворений, посвященных Дельмас...
Любовь Александровна рассказала, как познакомилась с поэтом в марте 1914 года, как он дарил ей книги с надписями, посвящал стихи. Она помогала Блоку в работе: переписывала своим красивым почерком его исто- рико-литературный труд «Судьба Аполлона Григорьева», выступала в концертах с романсами на стихи Блока. Их дружбу не разрушили ни время, ни расстояния. В 1515 году Александр Александрович подарил Дельмас только что изданную поэму «Двенадцать» и написал: «Если бы Вы не сочувствовали этой книге, я все-таки хотел бы подарить Вам ее. Потому что Вы артистка милостью божьей и, служа новому миру Вашим искусством, сжигаете старый мир Вашим огнем».
Письма Блока так же интересны, как письма Пушкина, Тургенева, Чехова. В них поэт высказывал свои мысли о книгах, о творчестве других поэтов, давал советы начинающим литераторам. Письма его к родным и близким — исповедь сердца. А переписку с Любовью Дмитриевной Менделеевой, ставшей его женою, читаешь как художественное произведение! Недаром Блок считал возможной публикацию некоторых из своих писем.
До нас дошло примерно 1500 писем Александра Блока. Сколько их пропало — не сосчитать.
Передо мной вырезки из газет и журналов за последние двадцать лет. Это публикации найденных, ранее неизвестных писем Александра Блока. Исследователь К Ровда разыскал в архиве Государственного Русского музея два письма Блока к художнику Александру Бенуа и одно к издателю журнала «Аполлон» С. К. Маковскому. Поэт рассказывает в одном из писем об этюдах Александра Иванова и о рисунке Н. К- Рериха, которые хранятся у него в Шахматове.
М. Торбин разыскал и опубликовал интересное письмо Блока к педагогу и собирателю автографов Евгению Яковлевичу Архипову.
В 1956 году литературовед В. Я. Лакшин разыскал в музее МХА Га неизвестное письмо Блока режиссеру Александру Акимовичу Санину. Тот в 1918 году попросил поэта написать сценарий для кино. Блок ответил ему и высказал свое мнение с театре и кинематографе: «Кинематограф, по-моему, ничего общего с театром не имеет, ни в каких отношениях не конкурирует с ним; один другого убить не может; потому и разговоры «о кинематографе и театре», которые были одно время в моде, казались мне нереальными. Я долго любил кинематограф таким, каков он был; потом стал охладевать — уж очень крепко захватила его в свои руки обывательщина и пошлость «великосветских» и т. п. сюжетов».
Много лет в архиве музея МХАТа сохранялись письма Блока к К. С. Станиславскому. Как-то получилось, что театроведы не обратились к ним. В 1958 году В. Я- Лакшин занялся ими и опубликовал в журнале «Новый мир», "снабдив комментариями. Письма оказались весьма содержательными. Блок высказывает свои взгляды на театр, делится со Станиславским творческими планами.
Есть в науке выражение — «белые пятна». Так образно называют нераскрытое, неизвестное, еще не исследованное. И по сей день много «белых пятен», остается в творческой биографии крупнейших поэтов, художников, музыкантов. Ликвидируются они объединенными усилиями ученых. Порой на помощь приходит счастливый случай. Одно письмо в несколько строк — и неясное становится ясным, нераскрытое — раскрытым.
Это произошло ранней весной 1915 года в Петербурге. Александр Блок получил записку. Не известный ему человек писал, что хотел бы зайти в четыре часа и поговорить о «важном деле». Сколько получал всяких записок и писем прославленный поэт! Кого принимал, кого избегал. Старался больше отвечать письменно. Этого просителя почему-то решил принять. И вот в тот же день к нему явился молодой паренек: кудрявый, застенчивый, наивный. Он читал знаменитому поэту свои стихи. По его уходе Блок отметил в записной книжке: «Крестьянин Рязанской губернии. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые. Многоголосый язык. Приходил ко мне 9 марта 1915».
Такова была пеовая встреча никому не известного еще поэта Сергея Есенина с Блоком.
Что же дальше? Встпечались ли они вновь? Может быть, переписывались? Ни один исследователь не смог бы на это ответить полно и категорично. «Белое пятно»—документов не сохранилось.
И вот неожиданная нахопка. В. Земсков разыскал и опубликовал в 1955 году неизвестное письмо Блока Сергею Есенину:
«22 апреля 1915
Дорогой Сергей Александрович.
Сейчас очень большая во мне усталость, и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит некороткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души: сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку! Александр Блек».
Друзья и родные Блока не знали случая, чтобы он забыл о присланном ему письме, не ответил на него хотя бы несколькими строчками. Писал он многим, очень многим. Вот почему его письма, открытки, записки можно найти не только в государственных архивах, но и в частных руках.
Любопытна судьба одного из писем Блока. Он послал его трем девушкам. Эти девушки учились в высшем женском учебном заведении, основанном кружком прогрессивных интеллигентов, — на Бестужевских курсах. Оги, как видно, увлекались поэзией, в том числе и модной, «декадентской» — пессимистической. Они были г н к ж о очарованы стихами Блока. Написали ему письмо. «Бестужевки» и не мечтали получить ответ: есть ли у знаменитого поэта время откликаться на каждое письмо! Но Блок ответил, причем не простой отпиской, а обстоятельно, высказал и свои взгляды на декадентство: «Вспоминайте Толстого. Возвращайтесь иногда к его книгам, даже если это будет Вам иногда скучно и трудно. Толстой всем нам теперь помогает и светит. «Декадентство» любите поменьше. Если любиге мои стихи, хочу Вам сказать, что я прошел через декадентство давно, прошел только потому, что человек, и ничто человеческое мне не чуждо...»
Об этом письме долго никто не знал. Его передал Пушкинскому дому муж одной из «бестужевок» — А. М. Гурвич, а исследователь П. Панченко в 1952 году
опубликовал его.
Какое странное «путешествие» проделывает иное письмо, прежде чем попасть в музей или в папку коллекционера! Словно подспудно толкают его в путь неведомые стихийные силы. Вот лежит оно без движения десятки лет — потом вдруг оказывается за тысячи километров, возвращается обратно или исчезает неизвестно куда, вдруг выплывает снова, меняет Сибирь на Африку, Париж на Минусинск, Одессу на Камчатку...
Вот история одного письма Блока.
Как-то в журнале «Новая жизнь» Леонид Андреев прочитал стихотворение Блока «Поздней осенью из га- ванн...» Стихотворение поразило его. Леонид Николаевич ходил и твердил понравившиеся ему строки. Потом написал Блоку: «Александр Александрович. Прочел Вашего «Матроса» в «Новой жизни» — и как-то душевно потянуло меня к Вам. Нужно ли это писать Вам, или нет, не знаю. Может, и не нужно. Но подчиняюсь влече- иию, шлю Вам сердечный привет и память, крепко жму руку. Леонид Андреев».
Исследователь В. Орлов в 1566 году в журнале «Нева» опубликовал ответ Александра Блока:
«Леонид Николаевич, мне было приятно получить Ваше письмо. Почему Вы сомневаетесь, надо или не надо писать? Если было влечение, так надо...»
Затем Блок говорил о последних произведениях Андреева. Он не принимал в них ноты пессимизма. Заканчивая, говорил:
«На всякий случай, хочу Вам сказать: если Вам надумается когда-нибудь зайти ко мне, я всегда буду рад Вас видеть. Конечно, редко удается говорить попросту, или чувствовать настоящее «общее», но ведь если и не выйдет ничего, это не бог знает какая беда.
Жму Вашу руку.
Александр Блок».
Это письмо говорит нам о сложных взаимоотношениях двух выдающихся людей своего времени, показывает их симпатию и интерес друг к другу.
Не так легко напасть на след писем, которые находятся в частных руках. Нередко литературные следопыты приходят слишком поздно: некоторые письма успе- илют исчезнуть, следы других приходится разыскивать заново. Но такова уж нелегкая доля исследователя — от одних поисков к другим.
Близким знакомым семьи Бекетовых (т. е. семьи матери Блока) был композитор С. В. Панченко. С ним Блок был очень дружен в юности, часто переписывался. Но письма Блока к композитору не дождались исследо- иателей— пропали.
Встречался Блок со студентом-филологом из Киева I) М. Отроковским, у них тоже была переписка. Но из трех писем Блока уцелело лишь одно, сохранившееся у сестры Отроковского. Впоследствии его разыскал и Опубликовал В. Орлов.
Обычное новонайденное письмо Блока порой оказывается даже для специалистов-литературоведов загадкой.
Вот начало письма:
«Михаил Александрович.
Прочтя написанное Вами, я убедился, что Вы не обладаете никакой ценностью, которая могла бы углубить, оплодотворить, или, хотя бы указать путь: Вашим смутным и слишком модным в наше время «исканиям» «отравленных мгновений» или «одинокого храма» для молитв... Все это устарело, лучше сказать, было вечно
старо и ненужно...»
Кому так прямо и откровенно пишет Блок? С кем он встречался, чью рукопись читал? Ни работник Государственного Литературного музея Грузии П. Котетиш- вили, нашедший это письмо, ни исследователи творчества Блока не могут до сих пор ответить: конверт с адресом и фамилией, увы, не сохранился...
Некоторые письма Блока исследователи разыскали уже испорченными, неполными. Например, в одном из писем к актрисе В. А. Щеголевой кем-то вырезана часть листа. Может быть, это просто небрежность.
Но письма классика — не только факт его личной биографии, их наследует и хранит человечество, одно поколение для другого. И будь это государственный архив или домашний музей, книжная полка библиофила или папка коллекционера, небрежность — сродни преступлению.
А исследователь? Он ищет, находит, снова ищет. Он радуется, печалится, разочаровывается и вновь устремляется на поиски. И ведет его в этих поисках высокое сознание: то, что будет им найдено, — бессмертно.
С АВТОГРАФОМ КУПРИНА
В Кусково, под Москвой, я познакомился с Валентиной Сергеевной Сизовой, страстным книголюбом. Она приехала из Одессы и, узнав, что я не раз бывал в ее родном городе, села «на своего конька.» — в Одессе и «воздух лучше», и «солнце теплее», и вообще «уютнее». Слушал я Валентину Сергеевну не прерывая.
Вскоре, однако, и мне удалось внести посильную лепту в прославление милого ее сердцу города. Оказалось, она и не знала, что в Одессе Александр Иванович Куприн со спортсменом Иваном Заикиным летали на самолете и чуть не разбились.
— У одной моей знакомой сохранился старинный альбом с видами Одессы. Ей дочь Куприна подарила. Они, кажется, подругами были.
И вот уже из Кишинева я еду в Одессу. Захожу к Валентине Сергеевне и мы отправляемся к ее подруге.
Вера Никитична приняла нас радушно. Стала рассказывать о себе:
— Мой прадед и дед были крестьянами у графа Трубецкого. Их так и называли «трубецкими». Отсюда по кличке и фамилия пошла.
Вера Никитична вынесла массивный альбом в кожаном переплете. Пока я рассматривал дореволюционные открытки с видами Одессы, Киева, Харькова и других городов, она рассказывала о жене Александра Ивановича Куприна, о его дочери, с которыми была знакома. Самого писателя не помнила.
Последний лист альбома, пакет с ворохом любительских снимков — пожелтевших, выцветших, неровно обречённых. На всякий случай я бегло их просматриваю. Вдруг замерла рука. Так это же он, Александр Иванович Куприн с женой и маленькой дочкой! Какой интересный снимок!
Переворачиваю. На обороте надпись карандашом рукою Куприна: «Большой Фонтан», май 1910 г.»
Жена — красивая молодая женщина в элегантном белом платье — сидит в кресле-качалке с дочкой на руках. А Куприн? Даже и здесь он не изменил себе: так же, как и на большинстве известных фотографий, на нем просторная холщовая рубаха, подчеркивающая его большую физическую силу.
Я всматриваюсь в его лицо. Не спокойно оно. Пытлив и насторожен взгляд писателя. Может, он только что побывал в Хлебной гавани или с утра уходил на паруснике за камбалой и скумбрией, а теперь все еще переживал увиденное и услышанное? Или только что встал из- за письменного стола, оставив листы со строками «Ямы»? А всего скорее в эги дни особенно тяготили его материальные заботы, о которых он писал своему другу Батюшкову. «Я очень беден теперь и подрабатываю кустарным промыслом... Ты видишь, вместо того, чтобы писать «Яму», я пишу мелочи... На что мне жить? Я уже все заложил. Поневоле пишу, что попало и где попало. Надо есть!»
Часто я присматривался к его фотоснимкам и удивлялся тому, как точно и верно в каждый момент бытия жизнь оставляла на его лице свои меты. То кажется, ждет он, что вот-вог забушует ураган на море. А то сидит и настороженно слушает тишину.
Здесь, на одесской даче «Большой Фонтан», он как- то высказал свою сокровенную мечту: пожить внутренней жизнью каждого человека, которого встречает! Он хотел бы превратиться на время в собаку, в траву, чтоб испытать то, что чувствуют и они.
Мир Куприна не замыкался в четырех стеках кабинета. Безмерно любознательный, он все хотел увидеть своими глазами, потрогать своими руками. Ок поступил на службу в «Русско-бельгийское акционерное общество», владевшее сталелитейными и рельсопрокатными за- модами. Он спускался на дно моря в водолазном скафандре. Его увлекли как-то воздушные шары, и он поднимался в воздух, чтоб все испытать, прочувствовать самому. Летал на спортивном и военном самолетах. Выпали дни, когда писатель надолго пропадал из дома. То недруг вспомнит, что надо ввести в один из своих рассказов подробности быта цыган, и уходит на несколько дней н их табор; то заберется в какой-нибудь притон и часами наблюдает там за игрой картежников; то кочует с цирком по южным городам России. Его видели на митинге продавцов, на сборище сектантов, в психиатрической лечебнице, где он беседовал с каким-то необыкновенным лунатиком.
Жизнь-беготня могла со стороны показаться празд- пой и пустой. Иьан Бунин пожимал плечами, видя, как допускается» его друг, как проводит он дни в кабаках, на пристанях, в цирках, ночует в низкопробных гостиницах. Но то, мимо чего другие проходили, не замечая, было для Куприна источником, из которого он утолял спою творческую жажду.
И было у него еще одно качество, так нужное художнику,— любовь к жизни, любовь к людям...
ЕГО ПИСЬМА, АВТОГРАФ, КНИГИ...
«Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о Вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы не знаю; эта искренна».
Такие слова сказал Горький об одном из замечательнейших людей своего времени — Валерии Яковлевиче Брюсове.
Вся жизнь поэта, ученого-литературоведа, издателя, Лектора, общественного деятеля — пример того, как человек усилием воли, собранностью, целеустремленностью может достичь высот культуры. Сын крепостных крестьян, он рано понял, что вывести его «на свет» могут лишь знания.
Путь от модного поэта-символиста до крупного литератора, мастера стиха — большой путь. И на нем, как вехи,— его первые работы о Тютчеве, Баратынском, -сборники стихов, издание журналов, его разыскания и восстановление стихов Пушкина, труды по истории русской поэзии, переводы зарубежных классиков, подготовка антологии латышской, армянской поэзии.
Он был организатором и первым руководителем Высшего литературного института. Огромно его влияние на русскую и советскую поэзию. Недаром Александр Блок еще в 1907 году сказал: «Брюсова я считал, считаю и буду считать своим ближайшим учителем».
Литературное наследие Валерия Яковлевича Брюсова еще не все собрано. Многое остается неразысканным. Письма поэта, его рукописи, первые публикации стихотворений и статей можно обнаружить как в архивах, так и в частных руках.
Я расскажу о некоторых из находок.
...Две огромные папки писем к известному издателю Константину Федоровичу Некрасову. Двадцать лет тому назад их положил передо мной работник Ярославского областного архива Юрий Николаевич Трыков.
— Здесь неопубликованные письма Бальмонта, Чуковского, Андрея Белого, Брюсова. Только что обнаружил их в нашем архиве.
Десятки тугих пакетов. Листы, листы, листы писем. Я беру один пакет, извлекаю все, что в нем есть. Раскладываю на столе: сорок восемь писем, открыток, телеграмм Валерия Яковлевича Брюсова. Он посылал их К. Ф. Некрасову в 1911—1916 годы.
Осторожно раскрываю слежавшиеся листы. Глаз спешит схватить сразу все — от первой строчки до последней. Я ощущаю даже запах тронутой временем бумаги. Само сознание, что вот эти исписанные листы пришли с фронта империалистической войны, куда Валерий Яковлевич Брюсов уехал корреспондентом одной из газет, заставляет прикасаться осторожнее: не поцарапать бы случайно, не погнуть!
Но не телеграммы и не открытки привлекли мое внимание. В папке находилось несколько больших писем. Они далеки от сухой, холодноватой или «заискивающей» вежливости, с какой нередко обращались писатели к своим издателям.
В одном из них Брюсов советовал книгоиздателю выпустить поэтов «пушкинской плеяды» и «вернуть» читателям стихотворения ряда поэтов, заслуживающих переиздания, как например, стихотворения Веневитинова. В другом он рекомендует издать Языкова, обратить внимание на Баратынского.
Узнав от одного из своих знакомых о том, что К. Ф. Некрасов намерен сократить свою издательскую деятельность, Валерий Яковлевич 25 апреля 1916 года пишет ему следующее:
«Н. С. Ашукин сообщил мне также, что Вы намерены сократить свое издательство. Верьте, что это известие крайне огорчило меня вне всякого отношения к тем работам, которые я сам мог бы когда-нибудь вновь предложить вниманию издательства. Мне просто стало жаль, очень жаль хорошее дело, в котором, во всяком случае, много больше достоинств, чем недостатков /что с отдельными фактами Вашей деятельности издателя я не был иногда согласен, Вы знаете и I наших бесед... Постепенно, с ростом числа вылущенных Вами книг, Ваше издательство приобретало свое лицо, определенную индивидуальность; исчезновение Вашей фирмы почувствуется живо в мире книг...
У меня есть твердая уверенность, что русской книготорговле предстоят скоро «красные дни», которые щедро наградят всех устоявших за испытания прошлого. И вот из
данные Вами книги (за исключением, может быть, некоторых романов и сборников новых стихов) непременно найдут своих читателей и, постепенно, покупателей. Хочется напомнить евангельские слова: «претерпевший же до конца, спасется». Осталось «претерпевать» уже немного...».
Глубокими раздумьями о судьбах родной литературы продиктовано это письмо. И в строках, ,и между строк сквозит боль поэта-книголюба, его надежда, что придуг лучшие времена для русской печати.
Перечитываю его письма, делаю выписки. Осторожно складываю обратно в пакет, сдаю в хранилище. Ухожу в приподнятом настроении: сегодня я держал в руках, читал подлинные письма Валерия Брюсова!
Еще с вечера я решил: устрою завтра с утра «брюсов- ский день». Это значило: уйду в библиотеку им. В. И. Ленина и буду знакомиться с прижизненными изданиями Валерия Брюсова, может найду в них что-нибудь интересное.
Его книжки стихов передо мною — тоненькие, отпечатанные на плохой бумаге. И только стандартные переплеты, в которые их позднее одели, придают им некую внушительность. А ведь когда-то они были дороги ему: стихи остаются стихами, где и как их ни напечатай! Так считал и Брюсов. В самой тоненькой, М1алой по размеру книжке, я прочитал и выписал себе в блокнот:
«Как мать любит всех своих детей, красивых и некрасивых, так поэт обычно любит все написанные им стихи, и более совершенные, и не удавшиеся ему. С каждым стихотворением связан целый мир воспоминаний, каждое кажется живым существом, которое чувствует обиду, если его не включают в число избранных».
Это можно отнести не только к стихотворениям, но и к сборникам.
Просматриваю книжки стихов, кое-что перечитываю заново, выписываю в блокнот интересные строки, мысли поэта. Увлекшись, забываю, что надо бы сделать перерыв, заказать еще несколько книг. И вдруг останавливаюсь, открыв обложку тоненькой брошюры в тридцать страниц. Это трактат Валерия Брюсова «О искусстве», изданный А. И. Мамонтовым в 1899 году.
В предисловии поэт писал:
«На этих страницах я пересказываю свои мысли о искусстве. Что такое искусство, откуда оно или в чем его цель,— эти вопросы близки мне давно, с раннего детства; в своих раздумьях вновь и вновь возвращался я к ним, ибо годы жил только искусством и для искусства».
Брюсов всегда интересовался вопросами эстетики. Он ставил и пытался разрешить их в статьях, в письмах к друзьям и даже в стихотворениях. Заблуждался, впадал в противоречия, забредал в тупики и поистине выстрадал в конце концов правильные, устойчивые изгляды. Вначале обращался он с заветами к «юноше бледному со взором горящим», заклинал его «не жить настоящим»; выпустил «поэму», наделавшую много шума: она состояла всего из одной строчки: «О, закрой свои бледные ноги...». А позднее у него появляются стихи, знаменательные даже по заглавиям: «К народу», «Товарищам поэтам», «Товарищам интеллигентам».
Книжка «О искусстве»— зеркало сильных и слабых сторон его эстетики.
Но тогда, в библиотеке, я задержался на этом сборнике не потому, что поражен был мыслями Брюсова об искусстве. С ними я знаком был и раньше. Не ввергла меня в раздумья и «ошибка»: согласитесь, ведь неудобно читать «о искусстве», надо бы «об искусстве!» Как Же такое получилось? А дело в том, что его учитель
Л. И. Поливанов уверял: предлог «об» ставится только перед местоимениями! .
Привлекала же мое знимание надпись, сделанная Брюсовым:
«Алексею Ивановичу Иванову в знак уважения и неизменного сочувствия от приятеля былых дней. Валерий Брюсов. 1900 год. Москва, март».
Обнаружив автограф и удивившись, что книга стоит в общем хранении, я пошел в отдел редких изданий и заявил о своей находке. Работники отдела тут же перевели книгу в число уникальных и на автограф завели отдельную карточку. Меня же заинтересовал человек, которому Брюсов подарил книгу.
Я и сейчас не знаю, кто такой Алексей Иванович Иванов. Не разыскал, не установил. Это только пока. Со временем надеюсь узнать о нем все, что возможно. Сейчас же он для меня — случайно мелькнувшее лицо в огромном человеческом потоке. Может быть, знаток- «брюсововед» удивится: «Как, не знать Алексея Ивановича Иванова?! Да это уж слишком!». Он тут же растолкует, кто это такой и, как ему покажется, «подловит» меня, литературного следопыта. Ну что же, не обижусь. Ведь я не тороплюсь сейчас же, немедленно, все узнать. Пусть хоть на некоторое время останутся для меня загадкой эти несколько слов, написанных известным поэтом...
Я не коллекционер-любитель и не ученый-сухарь. Для меня старый журнал, книга — дверь в далекое или не такое далекое прошлое. Иногда я приоткрываю ее, с любопытством заглядываю «туда». И происходит вдруг великое чудо: оживают друзья поэта, забытые имена. Новым смыслом наполняются даты, факты. А тут и сам поэт — строгий, подтянутый, немного чопорный и немногословный, приближается ко мне со своими книжками стихов. Они не такие, как теперешние. Тоненькие, невзрачные. Ах, если бы я мог вручить ему хоть один из сегодняшних однотомников!
Но и те, старые для меня и новые для «его книги, дороги ему. Я это знаю. Вот одна из них:
«Семь цветов радуги. Стихи 1912—1915 годов. Москва.
Издательство К. Ф. Некрасова».
Брюсов рассказывает, что задумал эту книжку три года тому назад. Тогда он хотел «создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателю на радость земного бытия во всех его формах».
Я не торопясь перелистываю книгу. Она разделена на семь глав с названиями цветов радуги: оранжевый, зеленый, красный... Рассматриваю обложку, читаю стихи: И гадаю: когда и при каких обстоятельствах появился на книге штамп: «Книжный магазин, библиотека для чтения «Одесские новости». Одесса, Дерибасовская, 20». Нет ли тут связи с одесской газетой «Южное обозрение», в которой Брюсов печатался по рекомендации И. А. Бунина? Мелькает мысль: надо бы со временем перелистать эту газету за несколько лет...
Другая книжка моей библиотеки — «Письма Пушкина».
Брюсов долго и углубленно изучал лицейские стихи, рукописи поэта. Восстанавливал текст «Русалки». Наконец, выпустил книгу переписки поэта. Он заново пересмотрел большую часть писем и бумаг Пушкина, вымерил и опубликовал в полном виде. Семь писем поэта Не были известны и приводились Брюсовым впервые.
Я мог бы рассказать и о других прижизненных изданиях Валерия Яковлевича Брюсова. Но расскажешь ли всем? Да и не пора ли возвращаться в день сего- ший? Не пора ли поставить обратно на полку брошюры и томики с его поэзией и статьями.
Я не рассказал о стихотворениях. Разве передашь обычными словами музыку стиха? Простые слова не восполнят и сотой доли того, что чувствуем мы в строках и между строк! Тона и полутона, еле заметные колебания ощущений, душевных движений. Ведь стихи — как и песни: в них глухой шум морских волн, дыхание горного ветра, звуки скрипок. Передашь ли все это обычным словам?!
Лучше всего это сделал сам поэт...
ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ
В далеком детстве я представлял себе Корнея Ивановича Чуковского в образе доброго доктора Айболита. Уселся он под развесистым деревом; белый халат; в руках ложка и пузырек с микстурой. Возле него толпятся больные звери:
И пришли к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и паучок,
И медведица...
Стихи его не учил, они запоминались сами по себе. Тоненькие книжки, в которых больше рисунков, чем текста, выпускались часто. И каждый год полчища детишек на тысячи голосов декламировали «Мойдодыра», «Муху Цокотуху», «Айболита». Сыновья становились отцами, отцы — дедами, деды — прадедами. А добрый сказочник все писал да писал. Газеты объявляли о его пятидесятилетии, шестидесятилетии, семидесятилетии, наконец,— восьмидесятипятилетии. Оттого и казалось, что ему, доброму доктору Айболиту, Корнею Чуковскому, даровано бессмертие...
Теперь же остались фотографии, письма и воспоминания о встречах.
...Я никогда не интересовался речью малышей. Она казалась смешной, иногда вызывала умиление. И только. Но вот моему сыну Володьке исполнилось два года. Бессмысленные звуки уступили место словам. Из слов стали составляться фразы. Однажды в руки мне попала книжка Корнея Ивановича Чуковского. Название — «От двух до пяти». -Я прочитал ее от корки до корки. И вдруг пришло откровение: у ребятишек-то чутье к языку порою сильнее, чем у взрослых! Они не говорят заезженными и зализанными фразами, а скорее «изобретают» новые слова. «Даже те детские слова,— говорит Чуковский,—которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь, как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то».
Автор просил читателей записывать и присылать ему «речения» детишек.
Появилась тетрадь. На обложке два слова — «Речь Володьки». Теперь я не пропускал мимо ушей ни одного слова и охотился за необычными. Вот первые записи:
«Папа, я сейчас нитку из катушки вымотаю», «а в пруде маленькие малютки плавают», «дай мне изорвок бумаги!».
Но всему приходит конец. Постепенно речь сына теряла свою привлекательность, фразы становились грамотными, «округлыми». Потому и тетрадь перекочевала со стола на книжную полку. Через год я вспомнил о пей, выписал несколько страниц и послал Корнею Чуковскому.
Ответа не получил...
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot