Просмотр полной версии : Стихи. Андрей Лупан. Молдавский поэт.
Дома была книжка народного молдавского поэта времен СССР, 1950+ годов.
Этих стихов нет в интернете.
Интересно иногда. Тот мир с колхозами, соц. соревнованиями и прочим.
Крик против рутины
Так же, как поутру просыпаться,
привычно дорогам, лучам, мечтам
входить в твой стих, легко рифмоваться
и жить по затверженным образцам.
Не спросят — надо тебе иль не надо,—
сами они выполняют обряд.
Были б чернила да ручка рядом —
уже в дифирамбах они звенят.
Что вышло — поймешь, но что с них взыщешь,
бейся хоть об стену головой.
Словцом «сойдет» снисхожденья, как нищий,
просит стих беспомощный твой.
Я огрызаюсь горько и больно,
браню, как божка никчемного, зло:
как он терпел в то время, безвольный,
когда его ржавчиной обволокло!
Но голос юности издалека
(а может, он совсем недалек)
властно мои прерывает упреки
и мне самому возвращает упрек.
Мучит настойчиво и тревожит,
когтистый, ворочается в груди:
— Вот молодой, на тебя похожий,
прямо в глаза ему погляди...
Ведь было, ах, было упорным и цепким!
Говорю и вижу, тревожась,
то исканье, дотошное, рвущее щепки,
из того, что, желая, узнать не можешь.
И вижу его сердцу дающим обеты,
наивной, безумною верою горд
такую тяжесть нести по свету,
от которой и сам надорвался бы черт.
У жернова слов ради трудной удачи,
никем работяга не видим в пыли,
веял, дробил, голодный батрача,
чтоб люди с белым хлебом ушли.
Не розовый домик с лучами сквозными,
что выткан снующим легко челноком,
а век безымянной работы во имя
зерна одного, что правдой зовем.
Ни похвал, ни успеха,— но нет покоя.
Поэт? И во сне не сказал бы о том.
Но если даже случится такое —
другие пусть скажут, и то потом.
Вот с кем кое-где я вожусь порою,
встречаюсь, как будто совсем невзначай.
Молчит, улыбаясь, но я-то не скрою,
я знаю, он спрашивает: Отвечай!
А ты, круглый умник, пальцем грозным меня на прицел возьми.
Я с жизни своей рашпилем поздним ржавчину выскребу перед людьми.
1956
ПОЛЫНЪ
Сейчас — что спрашивать об этом?
Единственный порог в пути остался,—
шершавый камень, опаленный светом, —
в бесплодной суете не спотыкайся.
Бери свое — лишь ты будешь виновен в том,
что вернешься бирюком неправым
и запоздалой загнанной любови
найдешь росой залитые купавы.
Твоя тоска, как к сердцу она хлынет,
так юное вино лишь искрометно,
и горькое дыхание полыни
приносится степным горячим ветром.
Но ты не поливай полынь седую,
ее чужие смяли грубо кони,
и, чтоб ее не вытоптали сдуру,
ты лучше сам возьми и вырви с корнем.
Того Порога нет.И каждый шаг
отмеривает будничная косность,
бесповоротно сердце заглуша
и песню ту оставив безголосой.
Но все ж она, рожденная для жизни
доверчивей растет и освещает
твой путь глухой
и чистым солнцем брызнет
на торный след, что песню убивает.
1956
„ЭЗОП"
Есть у нас один такой в Хыртопе,
что вечно нос задумчиво сверлит.
Люди нарекли его Эзопом
за мудро-величавый вид.
— Айда, Эзоп, на ток!
— Посмотрим, поглядим...
— Айда, Эзоп, по хворост!
— Зачем спешить? — людей мы насмешим.
И вертит носом, и сверлит в носу,
и морщится, как будто съел осу.
Так мудрствовал всю жизнь свою Эзоп
и умником прослыл на весь Хыртоп.
Как только подоспеет сенокос,
от мала до велика — все на луг!
И звоном хорошо отбитых кос
округа наполняется вокруг.
Один Эзоп, к печурке прислонясь,
пыхтит от гнева, белый свет кляня:
— Что за народ пошел у нас сейчас?
Начать косьбу — и не спросить меня! —
Мы, было, взяли мудреца в работу:
— Пойдем косить!
А он: Пусть косит кто-то!
Сам я хочу руководить арбою.
Здесь человек потребен с головою,
чтоб знал он, где ярмо,
чтоб знал, где дышло,
а то бы как-нибудь чего не вышло! —
Решили мы, нарадовавшись вволю:
— Добро, Эзоп, твоя да будет воля!
— Эзоп пришел на помощь!
слух пошел.
Но в тот же день скандал произошел.
Проехавши не мало и не много,
хоть путь нетруден был и недалек,
впал наш Эзоп в раздумье на дороге,
поставив воз не вдоль, а поперек.
Сидит и задает себе вопрос:
— Как дальше быть?
Куда направить воз?
Толкать телегу нужно — если в гору,
под гору двинешь — нужно тормозить...
Так он с самим собою долго спорил,
решая, как вернее поступить.
Застопорил движение Эзоп:
грузовики, груженные пшеницей,
доедут до арбы его — и стоп,
и не вперед им, и не возвратиться.
Кричат шоферы:
— Снова с ним беда,
опять он ни туда и ни сюда!
И слышится от края и до края:
— Эзоп, давай дорогу урожаю!
Но всем в ответ
бурчит Эзоп угрюмо:
— А ну-ка тише,
не мешайте думать!
Не обошлось без смеха и без слез,
обрался возле воза весь колхоз.
Давайте ка снесем его домой,—
Колхозники решили всей громадой,
И мудреца с волами и с арбой
Мы на руках снесли в его ограду.
Он как на троне, на арбе сидел –
Сердитый вид и брови кверху задраны –
И только изредка гудел:
- Эй, тише,
Не швыряйтесь кадрами!
Мы бросили его, не тратя слов,
И все легко вздохнули:
- Оф!
А жизнь у нас ключом в колхозе бьет,
идет работа слаженно и споро,
один Эзоп работать не идет,
всё мается, ни в гору, ни под гору.
Так, мудрствуя, он доживет свой век,
решая разрешенные вопросы...
А мы рукой махнули всем колхозом: что взять с него?
Никчемный человек!
1956
Весенняя страда
То не ветры по полю задули,—
председатель потерял покой,
весь колхоз шумит-гудит как улей:
сев идет квадратно-гнездовой.
Председатель носится на скорых,
на дверях замки теперь висят,
нам сегодня не до разговоров,
телефоны пусть себе звонят.
Солнце разгоревшееся блещет.
Дал терновник почками сигнал
десяти термометров похлеще:
всех сельчан на склоны он согнал.
Каждый начеку и озабочен
главною ответственностью той.
— Председатель, как бы не просрочить
сев идет квадратно-гнездовой.
Председатель сутки не был дома,
только всем никак не угодит.
Например, столкнешься с агрономом —
караул немедленно кричит.
Что, мол, зябь на склонах не годится, ч
то, мол, дисциплины никакой,
если дождь, мол, к вечеру случится,
он за то ответит головой.
Всюду и во все сует дивчина
свой разгневанный курносый нос,
со своей прической петушиной
будоражит паникой колхоз.
Переспорить он ее не может.
Ладно, ладно, только скройся с глаз! —
И уйдет. Но речь ее тревожит,
словно неисполненный приказ.
Каждый начеку и озабочен
главною ответственностью той.
— Ладно, не кори, я не просрочу,
— сев идет квадратно-гнездовой!..
Вырастай-ка на полях колхоза,
развевая шелковые косы,
кукуруза, кто тебя сажал?
Я б глаза тому расцеловал.
1957
Судьба книг
В беге века ясно все само собой:
следуешь всечасно за своей мечтой.
Средь трудов, дерзаний, и забот, и слов
к своему призванью различаешь зов.
Степи вековые, сила бурных рек, говоры иные, тишь библиотек.
Это нам знакомо в стороне родной.
Вот он — клуб районный, город небольшой.
Лампочки пылают, льется яркий свет
и народ встречает: в добрый час, поэт!
Люди — коренасты, па скамьях сидят.
Наш писатель, здравствуй, что ты скажешь, брат?
Я молчу однако, говорит другой.
Помню здесь, в Буджаке, город небольшой.
Для подсказок память в помощь не зову.
Дни переживаний вижу наяву.
В городе объявлен комендантский час,
но огонь на площадь собирает нас.
Искры от пожара гаснут на ветру.
Но несут жандармы топливо к костру.
Дом библиотеки кажется слепым,
маленькая хата кутается в дым.
Удивленным взором мужики глядят.
Щелкают затворы: — Отойди назад!
А народ толпится, и на лицах гнев.
Кулаком грозится полицейский шеф.
Он, как на поверке, зло прищурил глаз: —
Генерал Чуперкэ лично дал приказ!
И кидает рьяно книги на костер.
В пламени багряном черный коленкор.
— Коммунизм я выжгу сталью и огнем.
Вот, как пепел книжный, мысль умрет о нем!
Список поименный — тот или иной —
кто там — запрещенный: Пушкин ли, Толстой,
Данте и Петрарка, Гёте и Гомер?—
Ненавидит красных домнул плутоньер.
Он не размышляет: тронь или не тронь?
Спешка подгоняет: марш, Шекспир, в огонь!
Книги молчаливы, на костре, в дыму,
стон их сиротливый слышен ли кому?
Ежится горбато хата на холме.
Дымные заплаты на ее стене.
Пишут донесенье, к козырьку — ладонь:
вредные творенья поглотил огонь.
Может спать привычно генерал-кретин,
кончился обычно бунт еще один.
Отчего ж жандармы не ушли с утра,
караулят жаркий пепел от костра?
Отчего ж упрямо, злобою светясь,
Те, что выживают в пламени разрух,
по стране витает их творений дух.
в сторону жандарма смотрят сотни глаз?
Сбоку наблюдает все босой мужик.
Азбуки не знаешь, так чего ж поник?
Мог ли шеф-сутяга все это понять?
Книги — не бумага, шрифт или печать.
Шеф его ругает, на язык остер.
Он не отвечает — смотрит на костер.
Может разгореться от огня костра
жажда правды в сердце ярче, чем вчера?
И когда кидали в пламя книжек строй,
ясен не тогда ли парню стал Толстой?
Кто с ним совладает? Это ж темный люд.
Ветер завывает, дует, зол и лют.
Развевает жаркий пепел на весь мир:
Пушкин и Петрарка, Горький и Шекспир.
Сила книг бесстрашных, звяканье оков,
по свободе жажда, к истине любовь.
Дух негодованья, слово, стих и песнь.
Странное свиданье? Иль единство есть?
Степи вековые, сила бурных рек,
говоры иные, тишь библиотек...
Да, сплетал все это в пламени костер,
кто хотел увидеть, помнит до сих пор.
Вот сегодня город — речь идет о нем:
был пустырь огромный, вырос светлый дом.
Это нам знакомо в стороне родной:
вот и клуб районный, город небольшой.
Лампочки пылают, льется яркий свет,
и народ встречает: в добрый час, поэт!
Люди — коренасты, на скамьях сидят.
Наш писатель, здравствуй, что ты скажешь, брат?
1957
Новый хлеб
Он проходит пажитью колхозною,
зерна тяжелят ему ладонь,
а кругом до кромки неба розовой —
океан колосьев молодой.
Корабли-комбайны величавые
за гектаром меряют гектар,
косари и жницы, будто плавая,
окунают в зернопад загар.
Как не ликовать и не гордиться им!
Брошенный в горячий чернозем,
труд их возвращается сторицею
в закрома, как в собственный их дом.
Не щадили рук и сердца жаркого,
реки пота в ниву пролились,
и колосьям дороги хозяева
одержимостью усталых лиц.
По жнивью колючему и тряскому
мчат машины в зное и в пыли
хлеб колхозный, золото крестьянское,
россыпь многотрудную земли.
Он молчит. Звенит страда колхозная,
зерна тяжелят ему ладонь,
а кругом до кромки неба розовой —
океан колосьев молодой.
Председатель, поубавь суровости,
озорным когда-то был за двух!
Так вдохни, как в первый день влюбленности,
запах трав и плевел горький дух.
В бездорожье, меж камнями острыми,
ног босых пролег упрямый след.
Затопчи тяжелыми колесами
ямы и ухабы прежних лет!
Ширь полей, раздолье океанское,
чуешь всплески радости в груди?
Хлеб колхозный, золото крестьянское,
сил тебе и счастья впереди!
Доброе лето
Новостей особых нету, но одной не утаю:
замечательное лето в нашем солнечном краю!
Это лето, эти росы, как в ребяческие дни,
подмывают бегать босым, перепрыгивать плетни...
И с подобными моими настроениями в лад—
вот он, легок на помине, за плетнем бушует сад.
Через миг стою, как в клетке как в зеленой западне.
— В сад забрался! С каждой ветки шепчут листья обо мне.
Не стыдите понапрасну, это, право, не беда,
не поддамся я соблазну, не затем пришел сюда.
Я хочу, коль выпал случай, посидеть у вас часок
да послушать, как пахучий под корнями бродит сок,
как дробит у переката Днестр гремучую струю,
когда золото заката красит листьев чешую,
когда песенка простая нарождается в душе
и теснится, нарастая, — не сдержать ее уже.
Пусть невнятна, бессловесна, но напев у ней хорош.
А о чем она, та песня, ты и сам не разберешь...
Вот уселся я под вишней, странной музыкой объят —
скрипкой дальней еле слышно пел мне розовый закат.
Эх, левада, сад зеленый, в листьях сонный ветерок,
передам ли приглушенный ваш вечерний говорок?..
Чу! Спускается с пригорка караульщик — хмурый страж,
строго смотрит он и зорко:— Значит в сад забрался наш?
Раз попал в такие клещи, так не стой, закрывши рот,
а не то совсем зловещий дело примет оборот.
И приходится поспешно объяснять по существу —
городской я или здешний, кто такой и где живу.
Слушал сторож и смягчался,— видно, сразу в дело вник.
Как же — с Буковым встречался, Крянгэ читывал старик.
И уклон литературный принимает разговор,
полемический и бурный закипел в леваде спор.
Собеседник, не робея, режет правду напрямик:
— Не достигли апогея! Слабоват он, ваш язык!
Я с улыбкой, хоть не сладко, поднимаю руки ввысь.
— Ну, а как у вас посадки? Хорошо ли прижились?
На тематику другую мне давно пора свернуть.
Только этак и могу я от разгрома ускользнуть.
Усмехнулся дед и тут-то в сад позвал меня, как в дом.
И под сводом веток, будто по туннелю, мы идем.
А куда — не до того мне, то забота не моя.
Я иду, себя не помня и дыханье затая.
Под плодами гнутся ветви — тот янтарен, тот бордов.
Сколько ж их на белом свете, удивительных сортов!
Сосчитай-ка их попробуй, им числа, пожалуй, нет.
И у всякого особый запах свой, и вкус, и цвет...
У сторожки, на опушке, сено ворохом сгребя,
засыпал я без подушки, улыбаясь про себя.
Вот и вся моя тут повесть, без особенных прикрас.
Не в новинку эта новость: лето доброе у нас!
Крупные звезды
Нынче звезды в Дубоссарах необычно велики —
то в кустах играют в жмурки, то дрожат на дне реки.
Волхвованием напевным будят ночь турбины ГЭС;
бороды седую пену о плотину чешет Днестр.
Расшумелся он, довольный делом рук своих:— Добро! —
с новым золотом мешая волн извечных серебро.
Грудь крепка у воеводы, путь-дорога далека,
по столбам идет к народу вдоль степного большака.
В клубы, в хаты,в сельсоветы — подымайся, земляки!
Входит с пригоршнями света, рассыпает огоньки.
В села солнечной Молдовы по-хозяйски строг и прост,
отягченный службой новой, вносит он охапки звезд.
Он шагает, не вздыхает, что дорога далека.
Заставляет пустыри он розоветь от вишняка.
Эй! Иляны-Косынзяны, миловидные с лица,
выходите на поляны, чтобы встретить молодца!
Он дорогой к Слободзее, к Пересечино пылит.
Музыкантов — в переулок, как обычай наш велит.
Хлеба свежего и соли да хмельного — на поднос!
То ли свет спешит к нам, то ли это ясный Фэт-Фрумос?
Вдруг явился на помолвку, на помолвку — неспроста!
И красавица Иляна с ним целуется в уста...
Мне, мечтателю, не веря, сам со сказкой быль сличи —
согласишься и поверишь, даже сидя на печи.
Видно всем, что знатный мастер к нам пришел на этот раз;
с золотыми он руками, с ясным блеском добрых глаз.
Одному ему под силу, помнить беды здешних мест
и о чем шептал уныло в прежней жизни прежний Днестр.
Закрома наполнив хлебом, этот витязь нам принес,
словно сняв с седьмого неба золотые гнезда звезд.
Малый рад ему и старый... В нашу хату — в добрый час,
витязь, звезды в Дубоссарах зажигающий сейчас!
Ночлег
На улице смеркается, растет мороз во мгле...
Решил я, чтоб не каяться, заночевать в селе.
Гостиницу разыскивать, плутать в селе теперь?
Дорога-то неблизкая. И вот стучусь я в дверь.
А домик на окраине.Гостей, видать, не ждут.
— Будь добр, открой, хозяин, мне. Не посчитай за труд!
Мне дверь, засовы двигая, открыли наконец.
Встречает, носом шмыгая, насупленный малец.
Хозяюшка мне, грешному, не рада — по всему.
— Мужик в отъезде, с лешим я осталася в дому.
Их спор прервал непрошено малец — гляжу — сердит.
Нахохленный, взъерошенный, вполголоса ворчит.
Гостей, видать, не жалуют — в неладный час пришел.
— Разденься, коль пожаловал, — хозяйка через стол.
— На лавке вон устроишься. Укрыться нечем, слышь.
Не обессудь — мы строимся, за всем не доглядишь...—
Мне б только лавки краешек — удобств я не ищу.
Невесела хозяюшка. Согласен с ней. Молчу.
Дрова в печи ворочает, вздыхает над огнем:
в избе, мол, тесно очень ей, скорей бы в новый дом.
Мол, потому сердитая — на стенах лес стоит,
а ей-то негде, видите ль, купить хоть сто корыт.
Намучились с железом мы. У нас привыкли так:
корыта нынче режутся и кроется чердак.
Неплохо черепицею? Но жесть — она видней!
Коль стали ею крыться все, и нам сподручней с ней.
Что дорого — то дорого. Раз в жизни — не беда.
Да деньги все на сторону уходят, как всегда.
А трудодни? Работаем, идут, как говорят,
— натурою чего-то там и сколько-то деньжат.
Теперь мы ждем правления — дадут еще тогда...
Эх, жизнь бы подлиннее нам и мир чтоб был всегда!
Беда, коль пост подкатится,— ведь в доме как на грех
непроданными значатся вино, чеснок, орех.
Сам знаешь цены здешние. За полцены отдать?
Хотим, как все, мы, грешные, продать — не прогадать.
Сельчане самолетами на Север — то ли труд?
Глядишь —и подработают, деньжонок привезут.
И мой туда заявится с орехами, вином.
В другой мы раз отправимся уж как-нибудь вдвоем.
В Москве хочу быть очень я Мне надо в ГУМ зайти,
— хорошая там очередь и дешево, поди.
От нас уехал надолго на целину старшой.
И с ним делиться надобно всем тем, что за душой.
Прислать винца домашнего он часто просит мать.
Ну как, скажи мне, нашему сыночку отказать?
Да что-то почта путает — хитер пошел народ!
Не принимает бутыля, бочонка не берет.
Конечно, трудно белкою вертеться в колесе!
Вино сыночку в грелках мы шлем в Кустанай, как все.
Нальем мы в грелки градусы, а грелки — в чемодан,
и он с обратным адресом поедет в Казахстан.
На почте люди мелкие. Но все ж борьбу ведем!
И все пустые грелки мы опять пошлем с вином.
Вот это самый старший мой, вступил он в комсомол,
о целине не спрашивай — он сам туда пошел.
А этот — словно в луже был! Ну как его не сечь?
Чего, негодник, слушаешь? А ну-ка, марш на печь!
Он знается лишь с обручем, со змеем да юлой.
И где все это собрано? Не делится со мной.
Все спички тащит из дому, повозится с гвоздем
и вдруг бабахнет выстрелом, как пушкой, под окном.
Такого же, наверное,во всей округе нет —
он знает только скверное в одиннадцать-то лет.
На миску, не разглядывай, жирей, — ты все не сыт.
Скажи спасибо дяде вот, что до сих пор не бит.
Спросил и я: — Услышим мы, что натворил герой?
Он молча носом шмыгает над ложкою пустой.
В ответ мне снова матушка: — Ума-то ни на грош.
С таким, как он, намаешься, чахотку наживешь.
Пустили спутник, слышала, так мой забыл про печь.
Всю ноченьку на крышах он готов его стеречь.
О, горе мое вечное, за ним не уследишь.
Он исчезает вечером и прячется, как мышь.
Нос щиплет зло мороз ему, а он в вечерний час
не сводит с неба звездного завороженных глаз.
Ну, вот фуфайку лешему мне зашивать опять...
Ох, что-то руки чешутся, ступай-ка лучше спать!
Такая, видно, долюшка — хорошего не жди,
дано мне это горюшко за все грехи поди...
Теперь ты извини меня, ведь ночка коротка;
укройся, время зимнее, теплее как-никак.
В беседе, что за сказкою, не кончить своего,
ведь сколько ни рассказывай, не выложишь всего.
И вот на печь ползком она взбирается с огнем.
И потянуло комнатным, уверенным теплом.
Молчу. Я рад спокойствию, внезапной тишине.
На лавке, где покоюсь я, приятно думать мне.
И мысли цепью длинною идут в зеленый край,
плывут в страну целинную, в далекий Кустанай.
И снова они вертятся, и сладко им в тепле,
хозяйка уж не сердится, и мирно на земле.
Не слышу жалоб, брани я, и прочен мир, пока
на печке бормотание и храп озорника.
1958
Звезда
За сельской дорогой прямою есть холмик, поросший травою.
Степные цветы за оградкой, и дата под надписью краткой.
Над красной звездой обелиска деревья склоняются низко...
Вон там, где трава закачалась, дорога солдата кончалась.
Сюда и донес он когда-то короткую юность солдата.
Настигнут осколком железным, он нал никому не известным...
Пришли сюда грустные вдовы — простые крестьянки Молдовы,
отрыли могилу солдату, поставили скорбную дату
и, полные братской печали, над свежей землей помолчали...
С тех пор за оградой резною цветы вырастают весною.
Над красной звездой обелиска деревья склоняются низко.
Когда ж начала она жизнь свою, в какой голове отважной?
В чудесном, далеком краю сошлись удальцы в рукопашной.
Все туже лоза винограда, все та же звезда и ограда...
К звезде этой нынче, живые, придите, как будто впервые,
и землю плугами вспашите. Спешите, живые, спешите!
У буков, за старой криницей, все поле засейте пшеницей —
чтоб, рядом с солдатом качалась, чтоб жизнь его век не кончалась.
1958
Сказка.
Когда ж начала она жизнь свою,
в какой голове отважной?
В чудесном, далеком краю
сошлись удальцы в рукопашной.
Вбить в землю стремятся друг друга,
как кол.
Вот первый по щиколку всажен,
но схватку с противником дальше он вел,
всадив до колен его даже.
Вновь вырвался тот — борьбе не конец!
По пояс вбит первый, как свая.
Но крепче был, видно, этот борец:
по глотку врага он вбивает.
Погиб несчастный? Останется ль
жив?
Стоит победитель в сомненье:
башку отсечет ли, за чуб ухватив,
на милость ли гнев свой сменит?
А старый певец будто видел тот бой
глазами и даром чабанского Гомера,—
и думал: «Кидать бы им, посох рукой,
не смерть была б удали мерой».
Глазами чарует старый хитрец
Н кто же тут сильный, кто слабый?
Он судит, как палицу кинет боец
К Большой Медведице в лапы.
На сутки – этот, на семеро – тот
ножом дед на дерене метит;
достал до вечности звездный полет
чудеснейшей палицы третьей.
Всем радостно слышать о славных делах,
а дети в герои избрали
того удальца, чей могучий размах
позвал их в небесные дали.
Вот сказка твоя...
Когда ночь настает,
по небу звездочкой алой
в тех высях бездонных спутник идет,
где палицы сказка искала.
Есть чудо чудес и звезда из звезд,
а мне ещё - образ из сказки,
где отблеск моих мальчишеских грез
и старой пастушьей побаски.
Вьюга
Зря сказал я, мол, зима-то нравом нынче слабовата.
Вот и бесится старуха неуемной завирухой;
выместить на мне ей надо горечь, злобную досаду.
Жгучей связкой прутьев льдистых хлещет мне лицо со свистом.
И безжалостный, губастый, трубы гулкие сграбастав,
сам морозище гуляка поем дразнится из мрака.
Лезет в щели, дует в трубы, Кишинев страшая грубо,
и от вихрей, от напора в страхе дребезжат запоры.
Слышишь? Мчится, ржет стихия, словно табуны лихие.
Ведьма в мгле часов бессонных гонит жеребцов взбешенных,
на погибель понукая, злоба в них кипит глухая.
Лесом гонит, гонит шляхом и, набросившись с размаху,
дымоходы ломит в раже, так, что стонет воздух даже.
Сорвалась, ярится, пляшет, помелом белесым машет,
и не заорет ей: — Баста! — тот морозище губастый.
Мир перевернуть им, что ли, чтоб найти ума хоть долю,
и узнать, что делать надо с дикой силою-громадой?
1958
А весна уж под горою
А весна уж под горою, подступает ко дворам,
терпкий сок несет с собою всем деревцам-сосункам.
Заждались её в народе,
Укоряют мал и стар —
мол, ушла и не приходит,
мол, не смотрит в календарь.
Что ж, она ведь озорница, нрав ее изменчив, но...
Но не стоит все же злиться, лично я с ней заодно.
На нее ведь взъелась слишком, злоязыка и хрома,
точно баба-скандалистка, прошлогодняя зима.
Бдит ночами, бьет поклоны, и вздыхает, и шипит,
и парней, в девчат влюбленных, сглазить ведьма норовит.
Ну-ка прочь, карга, поди ты, спета песенка твоя,
глянь, вспушилась на ракитах золотая чешуя.
Слышь, тебя ягнята дразнит,
с ребятней: скажи-ка, мол,
в склоке ль ты душой погрязла,
ум за разум ли зашел?
Слышишь, трактор в поле пашет
и звенят ручьи кругом;
нам весна платочком машет,
праздник Мая под окном.
1958
Наследство - палка для битья.
От отца на память палку суковатую храню —
мог бы выбросить на свалку или мог предать огню.
Но храню я то наследство, как наследства образец.
...Вспоминаю годы детства. Этой палкой мой отец
норовил измерить спину, спину сына своего,
если вескую причину находил он для того.
И — вполне педагогично, убедительно вполне
обучал дубинкой лично, по башке и по спине!
Я забыть не в состоянье- этой палки «письмена» —
варварское воспитанье, варварские времена.
Хоть и палка устарела — эта память давних дней,—
удивительное дело, будто я привязан к ней!
Эх, суровый землепашец, приложил ты много сил,
чтоб похожим на папашу вырос твой, крестьянский сын.
Я сегодня понимаю те старания твои,
с грустью нежной вспоминаю я тебя в кругу семьи...
Время вспять как будто катит, будто снова в детстве я,
будто вновь мне спину гладит палка веская твоя.
1958
Искусство и Литература.
Что значит искусство?
Литература?
Цитаты ищи. Находи точки зренья.
Ты весь извертелся и смотришь хмуро,
не просто связать все различные мненья.
Разбросаны книги.
Кто б нынче сложил их... Подушки измяты и простыни тоже.
Идеи смешались, одежда в чернилах,
из зеркала смотрит небритая рожа...
Да, братец философ... Не сладко, не сладко,
одна лишь наука господствует в доме!
Очистка картофеля, словно закладка,
лежит в этом толстом и умственном томе...
С кого тут спросить? Настоящая драма!
Кругом эрудиты. Жена рассуждает,
дочь бредит стихами, а теща упрямо
оккультному знанию служит — гадает...
Здесь все мирового значения факты.
Философ, опомнись! Ведь это — не шутка.
Борщ весь антитеза, в кастрюлях — абстрактность...
Погибель и мыслям твоим, и желудку!
Ну вот, согласился философ понуро,
кажись, с чертовщиною — литература.
1958
Вот так! Непонятно про что стих.
Куда вы, отрицательные, мчитесь?
Нам все дано — и ум, и вид, и стать.
Идите в жизнь, работайте, учитесь,
марш в массы — исправляться и блистать.
Скорее подтянитесь, хором, дружно,
и старые злодеи, и юнцы, растите вверх,
все делайте, что нужно, чтобы с концами мне свести концы...
Вы, братцы положительные, мигом
кидайтесь в бой и чтоб побольше вас! —
с советами да с замыслами, с книгой
и просто с храбрым выраженьем глаз.
Всем профсоюзом навались, ребята,
на недостатки, пережитки, на и виноватых и невиноватых,
разбейте лоб, коль впереди — стена.
Исправьте отрицательных, чтоб в мире всем жить потом...
Пора главу кончать...
Вот так! Отлично... Свет гашу в квартире,
бегу в журнал, чтоб сунуть вас в печать.
1958
Иларие да Ларие. Канцелярия.
У нас на току есть главный — Иларие;
но есть на току еще и канцелярия,
Которой командует некий Ларие:
И очень боится теперь Иларие,
что вдруг этот Ларие
Из канцелярии станет главнее, чем сам Иларие.
А тот и впрямь —
Засел в канцелярии и верит, ЧТО ой главней, чем Иларие,
И вот у них свара идет за сварою:
кто старше тут —Ларие или Иларие?
Первым слово берет Иларие:
— Послушайте, так-то главней канцелярии!
А ежели так, то я, сам Иларие, выходит, главней, чем товарищ Ларие!
Ему отвечает немедленно Ларие — А все управление где?
В канцелярии!
Ей ток подчинен — подчинен и Иларие, а старший я, Ларие, шеф канцелярии!
И сызнова слово просит Иларие:— Она ж на току — эта вся канцелярия.
А током командую я, Иларие!
И значит, командую я канцелярией и мне подчиниться обязан Ларие!
А Ларие сызнова тянет арию: Да знаешь ли ты, что есть канцелярия?..
.Иларие да Ларие, Ларие, Иларие, убирайтесь вы с тока со всей канцелярией!
1958
Бедняга язык
Ох язык мой рбдн-ый, как меня замучил!..
Вот тебе газета — черта с два поймешь,
а в журнале «Нистру» — уж совсем закручен
да и в этой книге — тоже ведь хорош.
Не пойму букварь, не пойму словарь...
Вузы, академии, книжек эпидемия,
всяко пишут всякие, но не всяк прочтет.
Тут неологизмы, тама архаизмы,
а о моем уровне нет у них забот.
Им-то делать неча — придумали наречия,
суффикс, двоеточие, точку с запятой.
Из-за их кавычек, запятых и прочего
написать не смеешь грамоты простой.
Мне язык, товарищи, тоже ведь по нраву,
я забочусь тоже — только вот о чем:
чтоб он был доступный,
чтоб он был с приправой -
соус со сметаной или же с лучком.
Наколол на вилку, посолил немного пожевал со смаком — почему и нет?
Запиваешь пивом, если нет сухого — кушай на здоровье и живи сто лет!
В ресторан пойдемте, там уж по-заправски, там язык доступный, мягкий, заливной...
Ох, рекомендую вам язык говяжий, опосля молдавский - опосля родной!
1958
Пуп земли - начальник.
Эй, поставьте меня начальником!
Сжальтесь над бедной этой Молдовой!
Видите все мои классы начальные?
Их два у меня, отдаю вам оба!
Я всю мировую премудрость взвесил, по капле собрал сужденья и взгляды,
и мыслей глубины со всех полу кресел, истертых моим терпеливым задом.
А впрочем, меня истерли те кресла, поскольку я часто менял свое место.
Взгляните, прошу, на лоск этих брюк, как их источили грани наук!
И все же не ценят моих познаний, проникновения в секреты и тайны.
Не любят они моих лояльных, смелых моих анонимных посланий.
Куда от завистников мне укрыться?
Силком заарканят, когда им надо,
а нет — посылают тебя учиться,
а то и вовсе — пинком но заду.
Хорошо, если этот участок здоровый, а ну как ударит но нем подковой:
Каким его предоставить ваннам? Каким эту боль исцелить нарзаном?
И вот по курортам бредешь каким-то, все ждешь, что опомнятся, позовут.
Но они забывают, что незаменим ты, без тебя спокойно живут.
Выход — будто справедливости нету? Куда мне деть свои классы начальные?
Возьмите их оба, но дайте «победу» — поставьте меня начальником!
Холостяк
Хохоча, как прежде звонко, что ж ко мне не ходишь ты?
Где искать твои следы, муза, мерзкая девчонка?
Ты застань меня с рассветом с недоеденным куском,
с башмаком полунадетым, со взъерошенным вихром.
И с налета, озорница, кинь меня в водоворот,
в мир, где дел невпроворот, где сбываться небылицам.
Где же меч, где звуки горна, мысль весомая, полет,
чтобы стих мой нес их гордо из похода да в поход?
Ох, теперь, как ни зови, не идут слова навалом,
будто их как не бывало — ни бессонниц, ни любви.
Что ты ноешь, упрекая, словно подал на развод?
Муза — женщина такая, по заслугам воздает.
Кто ж внушил отдернуть пальцы, осторожничать опять
и как раз на свадьбе в панцирь свой талант замуровать?
Ведь бывало — с зорькой алой, разрумянясь, как весна,
из окна к тебе влетала прямо в комнату она.
Заявлялась майской песней, косы в росах за плечом.
Ну а ты? В глубоком кресле тихо грезил ты... о чем?
Почему басил ты веско, подбородок свой щипал,
а поэзию-невесту в двух шагах не замечал?
Не встречал ее приветом — натрудился, видно, ты,
примеряясь миллиметром к креслу будущей мечты.
Дверь захлопнулась за нею - стал ты музе ни к чему.
Что ж ты сделал, не пойму? Ты, поглаживая шею,
улыбался...
Почему?
Строгая охрана
Спит все под звездами.
Жадному надо б слазить за гроздьями, за виноградом.
Но изобилие тут охраняет Илюшка — Илие,— гнев его знают!
Лезть не отважится на виноградник парень, хоть, кажется, хват он изрядный.
Ночью ли тихою, в день ли погожий, вор, уходи-ка ты! мимо, прохожий!
Илие бдителен, верные руки хвалят все жители нашей округи.
Ночь одинокая, осень, молчанье, песня далекая, воспоминания...
Полночь опасная, строже забота.
Слово неясное, шорох...
— Эй, кто там?
И пылкая, вдовая блещет глазами.
Дело не новое, Лие — не камень!
Тропкою тесною через ограду;
нужно, известно, ей не винограда...
Пусти ее, Илие, страж изобилия!
1958
О бомбе.
Здравствуй, поседевший и почтенный,
утомленный тысячью забот,
Фауст и алхимик современный,
микрокосмоса упрямый крот.
Сколько тонких ты прошел расчетов,
тихо балансируя во мгле?
Или в квантах растворишься к черту,
или возвратишься ты к земле.
Или миру ты припишешь минус,
или бомбу «Н» сведешь к нулю.
Разберись скорее, сделай милость,
заковык бинома не люблю.
Как-никак, а шар земной мы ценим,
жить на нем привыкли на лету.
Бомбе, что ль, на хвост его нацепим,
кубарем запустим в пустоту?
Для того ли стоило стараться,
разве это гению под стать,
чтоб себя на фоне радиаций
в облаке возгонки угадать?
Мол, давай, шатайся электроном,
прострочи посмертной точкой мир;
среди звезд, живущих по законам,
скорби отыщи ориентир...
«Милая моя частица бета,
альфа, улетая в пустоту,
потеряла в мире точку ту,
где была позавчера планета.
Лишь в координатах отыщи ты,
только в уравненьях улови то
Париж какой-то позабытый,
то константу смутную любви...»
Мы к такому, право, не привыкли,
может быть, вздыхает атомист.
Утвердись живым ты в этом цикле,
ни на миг с распадом не мирись.
Ставить миру минус ты не властен,
книжнику, тебе понять пора:
только лишь в составе формул счастья
будет жить вселенная ядра.
Позовите к ясному сиянью,
к отрицаным варварских разрух,
к мирному людей соревнованию,
гении сегодняшних наук!
Светлой одаренностью согретый,
поклонись надеждам всех людей,
в центре мысли ты держи планету,
жизнь людскую — в фокусе идей.
Извлекай многостепенный корень,
раскрывай упорные иксы,
чтоб для новых дней нащупать вскоре
альфу удивительной красы.
Пусть вопят безумные в испуге,
повтори, что начертала жизнь:
основная заповедь науки —
человечество, социализм.
Отвечай НАТО!
Отпеть мне: что сделаешь ты, увидя, как сами себя поджигают сады
н как безнадежность бездонно зияет в глуби материнского стона?
Ответь мне, что скажешь, когда ты увидишь героев,
потупивших взор виновато, увидишь ты рядом
поверженной правду, облитую смрадом?
Увидишь мечту под кнутом, услышишь насмешку над честным трудом;
что сделаешь ты — в оскверненной пыли увидев сосцы материнской земли?
Искать будешь остров, где нет суеты? Ограда границ — не спасенье.
И если начнется — что сделаешь ты с бессильным твоим примирением?
Гротеск! Кто поверит, мол, в наши разумные дни в кошмарные эти рассказы!
— Да, но в твоей безмятежной тени ракетные строятся базы!
Зачинщиков бойни постигнет расплата!..
— Да, но в сейфах готовые планы лежат,
и фюреров новых из старых кроят под фирмами НАТО, СЕАТО.
Но мирные люди — душа их светла, их гений возносится к свету!..
— Да, но по трестам вписали уже маклера в приходо-расходную книгу планету!
Они, улыбаясь, как мы говорят,
не звери ведь, как на плакатах!..
— Об этом спроси порт-саидских ребят,
спроси гватемальцев и негров из Штатов!
Не верю в покой, говорю наперед,
в покой, когда планы строчат полководцы.
Зови свой свободный и гордый народ
За мир с нами вместе бороться.
А й шорах спокойствия — в сети
ты можешь попасть невзначай.
За жизнь человечества все мы в ответе.
И ты отвечай!
Отвечай!
1958
Трудодень в СССР
Идет рассвет за ночью вслед. Добро пожаловать, рассвет!
Давай-ка, солнце, не тяни — гони коней своих, гони!
Давай-ка вместе поспешим к моим приятелям большим.
Они под утренней звездой проходят первой бороздой,
А мне отраднейший из дней, когда мой труд всего трудней,
когда забот не перечесть и до любой мне дело есть;
Так выдайте, друзья, и мне харчи с другими наравне.
Скажите: вот, мол, друг, бери из торбы борщ и сухари
да выпей с нами, старина, из кружки глиняной вина!
О том лишь только хлопочу, того лишь только и хочу,
чтобы с другими наравне досталось полностью и мне —
и на руке тугой мозоль, и на спине крутая соль,
то виноградная лоза, а го внезапная гроза,
и та усталость, что меня валила б на исходе дня...
и первый иней на коре, и запах яблок на заре,
и новый мост через ручей, и сотни всяких мелочей —
все, чем живут мои друзья, все, без чего и мне нельзя.
Вот, сердце, все мое добро — и золото и серебро!
Храни его, как в кладовой, тот заработок трудовой.
Всех драгоценнейших камней мои сокровища ценней!
1958
Андрей Лупан - биографическое.
но дням, говорят, — но часам растет
мальчик,
быть ему богатырем по всем приметам...
рос в Михуленах, хил и невзрачен,
с прозвищем, недостойным будущего поэта.
«Конопатым» прозвали, на меня глазея,
да и сам я корил свое отражение,
И смеялись бездельники-ротозеи
над горестным моим положением.
Был горазд на проделки с друзьями и на драки бегал с ними вместе,
но средь тех, кого бабы называли чертями,
не имел, как говорится, чести.
Чаще дома учиняли катавасии
с братьями-верзилами, ссорясь между собой,
пока мать не водворяла мир и согласие
ухватом или кочергой.
А насчет учености и знаний, знаменитым прослыл на все село,
приходили грамотеи с дальних окраин, чтоб я научил их писать букву О.
Сказку послушать — не корми меня хлебом,
и верил я буквам, как отченашу.
Прослышу про книгу — ношусь за ней следом,
глядишь, и найду где-нибудь на горшке с простоквашей.
Но от противоречий никто ведь не избавлен,
так что, бывало, и взбучку дадут:
берись за мотыгу, брось, мол, забавы!..
Вот вам труд физический и умственный труд.
Впору завыть — обидно в самом деле:
трудись на прополке, сил не жалея,
— всего-то за 20 леев в неделю.
(Коробок-то спичек стоил два лея.)
Или вот:
от стыда краснея, с кнутом по дворам шагай утром рано...
Каково первому на селе грамотею пасти летом чужих овец и баранов!
Но при всех мозолях и верности делу отцу не прибавил я ни денег, ни почестей, —
только в голове мысль о школе тускнела да книги тосковали в одиночестве.
Добро, что хоть ты был с нами, Яков, друже, —
старый матрос богатырской породы!
Откуда нежность твоя неуклюжая
к странным моим ребячьим невзгодам?
Чужой, задубевший в океаньем рассоле,
Через сколько бурь жизнь тебя вела,
Пока ты не бросил якорь своей доли
и каменистую почву нашего села?
На какой простой мысли
Мне бы намесить долгой разлуки тесто,
чтобы вернуть запах сердечного хлеба,
которым кормил ты наше детство?
Храни тебя память,
Каким ты и вправду был, со всеми
Пьянками, скандалами, бранью,
за то, что нас иногда ты радовал
своей добротой и простым пониманием.
Спасибо отцу — сурового был поведения,
но мыслью всегда добирался до сути;
по-крестьянски чтил он книгу для чтения,
знал «Александрию», читал «Книгу судеб»...
Осенью поздней бери торбу в руки
с букварем да тетрадью, да ломоть лепешки
И опять садись за науки,
пока не засвищет скворец под окошком.
А зимой, если мороз наседал трескучий,
отец был не прочь поддержать культуру:
Сам, бывало, тащит вязанку сучьев
для поднятия школьной температуры.
Время не ждет — прокатились учебные зимы
и вот экзамен — и сочинение на тему: «Посещение города Резины»...
Помогай нам бог и родные стены!
Сиди и описывай, знай, без помарок
все чудеса по подробному плану:
столбы, электричество, множество лавок,
дом с башней знаменитого доктора Бошэрницану.
И Днестр беспризорный в ту летопись вставил я...
Ох, знали бы вы, как я был огорошен,
когда горькую новость принесла география —
что есть, дескать, в мире и реки побольше.
Так я усердствовал, творя сказ о городе,
что, право, не помню страшней маяты —
голова как в огне, а сердце-то в холоде,
и все вокруг будто умнее, чем ты.
Но подъем этот взял среди первых вроде,
и сразу душа воспарила крылато;
казалось, за мною с кадилом ходят:
ай да парень — ума палата!
Иной вырастает, привычками скован,
а меня чудеса заманивают в сети...
Узнаю: в Кокорозенах есть чудо-школа —
самая большая на свете.
Махну-ка туда, решил, да узнаю...
Глянул на здание — голова пошла кругом,
удивляюсь и ахаю:
мать честная, три этажа стоят друг на друге!
Что до моих знаний и слога,
боюсь не дать для насмешек бы повода,
покраснел я за ум свой убогий,
лишь услышал речь Харлампия-повара.
Как скажет однажды: «Картофель по-венски»,
меня проняло до печенок:
ох, боже!
Куда тебе, думаю, с наукой твоей деревенской
да речью твоей, ни на что не похожей!...
Так и ступал я пододкой своей диковатой,
как будто по лужам, из новости в новость.
Может быть, все опишу я когда-то,
по это будет другая повесть.
Я свыкся, пожалуй, со многими вещами
и смеюсь иной раз над пареньком из-под Резины,
но и обзаведясь седыми висками,
перед чудесами стою, рот разинув.
И не гадаю: прилично глазеть —
неприлично,
если новые ворота попадутся в пути...
Уж очень приятна мне эта привычка —
желаю и вам ее приобрести.
1958
Празднество чамура (Чамур — строительный раствор)
Их не узнать: в суете, круговращение,
на взмокших лицах — радость и задор.
Дети, деревья, каменщики,
каменья разрисовал «гибрид» их, расцветил раствор.
Село валит, будто кто велел —
в осень, в листопады, клубясь дымами,
спеша роиться родством на магале (окраине),
с ее частыми свадьбами, новыми домами...
Зубчатые стены — окно в окно —
насмешливо перемигиваются.
Эй, недоделанные, чего вам смешно?
Оттого ль, что мысли жерновами двигаются?
Что радость лишь горло давит —
нет, чтоб дать мне песен веселых!..
Это ведь я писал когда-то,
как мерли бессарабские села.
Я описал это место именно это,—
одна безысходность бездонная;
уходило счастье отсюда по свету,
словно мужик безземельный, бездомный.
Она жива еще под зрелости покровом
та окись на сердце, старая та слеза,
и, видно, радость мою обложила оброком,
коль стены со смеху выпучили глаза.
Так веселитесь как следует — честь по чести.
Я ведь тоже удаль не позабыл;
мы с вами да как еще спляшем вместе
при первом дыме из печной трубы!
Праздник чамура я не покину.
Вдоволь поработаю здесь с вами,
буду камни тесать, замешивать глину
и новой магале с пестрыми домами.
Я приготовил краски из синевы рассвета,
приспы, резьбу узорную, цветники,
в комнаты — запах глины и лета,
и окна, прозрачные, как родники.
Здорово, земляки из Селишть, из Лозов!
Множьтесь вовсю, укрепляйтесь получше
в новой крепости — Торжестве колхозов —
для наших дней и веков грядущих.
Счастье, осядь в очаге землепашца!
Пусть он вкусит дар жизни свежей!
И увидев окна, что меж веток лучатся,
пусть заглядится, радуясь, друг проезжий.
Пусть здесь прорастают, как сады полезные,
коммуны достоинства: дружба, мужество, труд
И непременно — вы слышите? — в дом позовите
поэзию.
Пусть за столом ей место почетное отведут!
1958
Дискуссия и проект резолюции
Мы собранье новое собрали, чтоб на нем за речью речь держать
и, смакуя острые детали, жгучие вопросы разрешать.
Словно в воду, окунались в пренья, дух займет, но после — благодать!..
Откровенья, планы, предложенья, и опять сначала, и опять.
Каждый, злобой дня задетый лично, в речи сохранял характер свой:
и — один держался флегматично, патетично выступал другой...
Хватит. Заключительное слово. Коротко. Не меньше чем на час.
Стонут люди: — Да неужто снова... Дорогие, пожалейте пас!
Чтенье резолюции. Прекрасно. Выслушали молча, а потом,
утвердив ее единогласно, с облегченьем отдыхать идем.
В ступе воду мы толчем ретиво. Видишь — папки собраны в ряды...
Это дремлют в тишине архива наши архинужные труды...
Нет! Постойте! Хоть одно мгновенье! Разобраться вместе мы должны...
Наших книг и наших душ смятенья в протоколах тех погребены.
Братцы! Суть поэзии не мы ли поместили там — молчать в пыли?..
В стенограммах душу оскопили, в мумию ее произвели.
Разобрали точно все проблемы, хоть проект решенья был готов...
А поэт пусть после ищет темы, специальной темы для стихов.
Наши споры, жизнь с делами всеми только на собранья мы несем.
А сама поэзия все время остается вроде ни при чем.
Словно может жить она без гнева, без страстей, забот й горьких бед,
как в любви без плоти и без пыла, годной лишь для старцев и детей.
Эй, живые, слушайте, внимайте воплю — крику сердца моего!..
Поскорее стих с ходуль снимайте и монокль разбейте у него.
Ни к чему поэзии белила, ей нужна земля, и нужно ей,
чтоб между людьми она ходила, ела хлеб, касалась их локтей.
Нет нужды у ней в блестящем лаке, ни к чему ей вычурный наряд.
Шест эффектный непригоден в драке, в зеркала на стройке не глядят.
Блеск давай, но не трескучей фразы, за которой скрыта пустота...
Грань брильянтом ставшего алмаза — результат искусства и труда.
Мне ее сегодня очень жалко... Знаю, жить охота ей — до слез:
получать свои удары в свалке и во все дела совать свой нос.
Ей нужны страданья и победы!.. Только так выковывает стих
сильная и в радостях и в бедах вечная поэзия живых.
Что ж! В разведку двинемся, сестрица, хоть ползком, но мы должны идти...
Ты с родной землей должна сродниться, каждый камень ощутить в пути.
Протоколы что тебе любые! Пусть, строкой уверенно звеня,
полные тобой стихи живые выражают суть и голос дня.
Ты за каждый трудный шаг подъема все отдай — с людьми расти начнешь!
С пошлостью мертвящей незнакома, не разменишь истину на ложь.
Для тебя не будет тем шаблонных, ты зазнайства сможешь избежать,
будет человечище влюбленный в каждой строчке думать и дышать.
Говорил я о заботах наших, брат поэт, хоть всех не перечесть,
мы вперед пойдем с народом дальше — все, в ком есть талант и правда есть.
Чтоб в глазах людей всего Союза загорелся яркий блеск огня,
лишь заговорят повсюду музы о повестке дня!
1958
Магистрали
Я знаю — это будет завтра:
Через столетья пролетев,
Вернутся наши астронавты
В наш край земной, не цостарев.
Космические магистрали
Их к дальним звездам приведут,
Скафандры из уральской стали
Астральной пылью заметут.
В пути их встретят метеоры,
Но никого не устрашат,
Сквозь раскаленные просторы
Земли посланцы полетят.
И за пределы света, века,
Сквозь тьму космических высот
Свободный гений человека
Отважный разум поведет.
Но все же будет жить желанье
Вернуться в милые края,
Где веет ветер созиданья,
Где дышит Родина твоя.
Где человеческие судьбы
Мы можем все предугадать...
Через столетия взглянуть бы —
Вернется ль молодость опять?
Так будет! Молодость, встречай!
Как ни трудны твои усилья,
Астральной пылыо покрывай
Свои натруженные крылья!
1961
Рождение Подгорья
Наша местность теперь известна,
Хоть о ней умолчала история.
Мы колхозом пришли в эту местность
И назвали ее Подгорьем.
Да, Подгорьем. Чему удивляться?
Очень точное выбрано слово.
Да, здесь не было этих плантаций,
Здесь овраги были и склоны.
Год за годом, жарою маясь,
Род за родом, пыля песками,
Безразлично вверх поднимались
И покорно вниз опускались.
В том-то сила колхозного люда —
Землепашцев и агрономов,
Что поверили, словно в чудо,
В изобилие этих склонов.
Еще вьюга — февральская ведьма —
Здесь хозяйничала по оврагам,
Когда начали мы немедля
Наступление — шаг за шагом.
Подсчитали рубли и силы
И взглянули всем коллективом
Мы на склон этот голый и стылый,
Называя его «массивом».
Песня сегодняшнего дня —
Споря, злясь, мы решали до ночи,
Как взрастить нам кусты винограда,
Как потом на морщинистой почве
Уберечь их от зноя и града.
И спиной повернувшись к ветру,
Мы домой возвращались.
И знали, что пустынную землю эту
Лемехами мечты распахали.
С нас дела еще многое спросят,
Но уже мы в ответе были
За грядущую щедрую осень
И за сок виноградный в давильне.
Это та знаменитая местность,
О которой ни слова в истории,
Нашу веру взрастили здесь мы
И назвали ее — Подгорье.
1961
Садовники
Стучусь к тебе, землянин, К тебе, чей путь не прост
И озарен сияньем Непокоренных звезд.
Среди ночных просторов, Средь утренних светил
Ищу звезду, которой Ты думы посвятил.
Ты нес сквозь поколения высокие мечты —
Идею покорения Безмерной высоты.
Люблю свою планету! Но ввысь меня влеки,
Лети, подобный свету, природе вопреки!
Нам твердою основой служил гранит земной.
Началом эры новой пусть будет край родной.
Глубины новых истин
Ей предстоит открыть,
И людям с бескорыстьем,
Как хлеб, их подарить.
Чтобы пылало пламя,
Чтобы, устремляясь ввысь,
Под ленинское знамя
Народы собрались.
1963
Садовники
Привет тебе, мой добрый мир!
Привет твоим приметам!
Уже выходит бригадир
С садовым инструментом.
Склон разлинован, как чертеж,
Как чистый лист тетрадки.
Уже готовит молодежь
Деревья для посадки.
И глубь земли, и высота,
И теплый воздух марта —
Все утверждает смысл труда
И веру в наше завтра.
Крутая сила мирных дней
В лучах и соках бьется,
И труден ход витых корней,
Как путь землепроходца.
И почки ждут, и лист готов,
Уже и завязь дышит,
И клятву будущих плодов
Грядущий август слышит.
И каждый точный жест руки
Приводит в средоточенье,
Где свет, тепло, и корешки,
И почва, и растенье.
Исполнен смысла этот сад,
Он словно часть природы.
Он станет тем, что захотят
Сегодня садоводы.
Он будет каждый холм венчать
Победой ежегодной.
В нем будут люди различать
Размах души народной...
Когда, сменясь прохладной тьмой,
Угаснет отблеск алый,
Пойдут садовники домой
Походкою усталой.
Просто-напросто
Просто-напросто пшеница с колосьями
Спелыми
Наклоняется волнами от дыхания спокойного дня,
Когда гладят макушки холмов
Материнские пальцы воздуха.
Просто-напросто пляшет дух обычного дня
С причудами зыбкого марева —
Испуганной мифологией лета —
Когда на горизонте комбайны скользят
В переблесках осколочных солнца.
Это верная времени мера:
День, продленный за вечер,
Синева прохладная ночи,
Роса пробуждений рассветных...
Это жизни самой язык,
Услышанный в час восхищения,
Когда ласкаешь простые
Флажки Новорожденного урожая,
Это йселейская уверенность
В мире
Ради жатвы и сбора,
Ради замеса хлеба — навек.
Просто новая встреча в поле с человеком,
Еще не известным по имени:
Удачи тебе!
Спасибо!
Он стоит по-хозяйски здесь, на земле, благодарной ему.
Вот он средь странниц — пшеничных волн
Поднял руку обычным жестом,
Со лба вытирая честный пот.
1961
Деревенская девушка
Ищите, арфы, девушку-крестьянку
С лицом, побронзевшим от загара,
И с ловкими руками!
Подхватите ту музыку, что в сердце у нее.
Коснитесь рук ее — в них бьются ритмы,
Наполненные трепетным дыханьем,
Звучаньем неумолчного оркестра,
Звонкоголосой музыкой труда.
Вы, нивы-арфы, рук ее коснувшись,
Колосьями звените золотыми в начале жатвы.
Росные поля им подарили это время года —
С любовью, с урожаем, с ароматом,
Идущим от колосьев налитых.
Она лицом к лицу встречает солнце,
Подтянутая, свежая, вплывает
В мелодию, зовущуюся летом.
И солнцу, и дымящемуся зною
Показывает кончик языка в тот миг,
Когда соленый пот и пыль облизывает с губ.
А коростели девушку зовут —
Давай, мол, поиграем!
Было бы странно,
Когда бы она услышала их
В этом неутомимом грохоте машинном
Заботами заполненного дня.
Ножи срезают спелые колосья,
И барабан акульими зубами их гложет.
Металлическое чрево подрагивает,
И сплошным потоком течет на плечи
Девичьи зерно.
Бьют зерна по спине ее тугой, тяжелые, литые —
Эту силу она сама зерну передала.
На всех полях, равнинах и холмах
Встречал я эту жницу.
Все выносит с извечной аккуратностью крестьянки.
Усталость к ней приходит как награда,
Как молодости щедрые дары.
Ростки ее желаний, наливаясь,
Трепещут —
Никому еще на свете
Она их не успела подарить.
Идите же к ней, песни, вечерами,
Когда травою сладко пахнет поле.
Войдите в ее комнату.
Пусть звуки, что в тайных тайниках ее созрели,
Высокими звенят колоколами,
Наполнив этой радостью поля.
Ищите, песни, эту мастерицу.
Зовите эту девушку, чтоб после
Назвать ее владычицей своей.
1961
Встреча
Не по книжным переводам — по тропинкам, по холмам,
Через бури, версты, годы пробивалась песня к нам.
Раскрывая души настежь, обошла пешком наш край,
Где была напасть у власти, был последний Николай...
Помню зимний вечер белый, стоны стужи за окном;
О своих толкуют бедах два крестьянина с отцом.
В комнатенке той убогой вижу их: Ион Золтур
И Кирика-одноногий, защищавший Порт-Артур.
Ночь спускается и горько завывает невпопад.
Три крестьянина в каморке, вьюгу слушая, молчат.
Под роптанье снеговое начинает вдруг один
И подхватывают двое песню горестных годин.
Издалёка, глуховато возникает из глубин
Снеговых ночных долин:
«Як умру, то поховайте...»
На стене суровы тени и, суровые в тени,
По-крестьянски, на колени лоб склонив, поют они.
Как четвертый — с ними слово, друг, пришедший к ним на зов,
К трем крестьянам из Молдовы у холодных очагов.
Не по книгам, не по буквам это слово к ним пришло;
То ли странник, то ли путник к ним занес его в село...
Через бури, через годы слышу боль, что пелась встарь.
И за слово для народа мой поклон тебе, Кобзарь.
И за трех крестьян Молдовы с той натруженной судьбой,
Приобщившихся с тобой к семье вольной, новой.
1961
Доверие Ленину.
И было так...
Возмездие настало.
Металась слепо правящая стая,
История рванулась ураганом,
всех временных правителей сметая.
И только Ленин, лишь рассвет забрезжил,
С порога будущего оглашая зал,
С доверием и твердостью безбрежной,
"Есть такая партия!" — сказал.
Вся правда в этой истине крылатой! Гляди,
вокруг цветут поля без меж...
Здесь новый плуг наладил их оратай
и посадил сады больших надежд.
И люди не склонят уже голов —
хозяевами будущего стали.
Спроси у них про тех большевиков,
что первыми в далеких битвах пали.
Спроси о пролетариях простых,
которые пришли в наш край впервые,
сзывая самых стойких
и прямых под Ленина знамена молодые.
"Вы не томитесь в дебрях жалких грез,
Добудьте правду собственной рукою,
Вот — над мерцаньем распыленных звезд
Восходит ярко солнце трудовое".
Да, есть такая партия!
Она открыла миру творческие выси,
Из кремня, что сложили времена,
Живую молнию она сумела высечь.
Грядущее растет в лучах восхода,
И голос Ленина еще слышен сейчас,
Он подтвержден доверием народа:
Да, есть такая партия у нас!
1963
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot