Просмотр полной версии : Стихи. Андрей Лупан. Молдавский поэт.
Записано в программу
Стройные и радостные встаньте, песни весны торжествующей!
Отворяем будущее настежь, страна поступью обновленной.
Разум коммунизма — жизни крылья!
Он источник мужества в народе,
Бросил семена его усилий в борозду
Живую плодородью.
Щедрое солнце мостит просторы,
Сверкает радугой-плотиной.
Родина, в твоем могучем сердце
Ты земное счастье воплотила.
Гражданина новые приметы —
Гордый труд и дум бесценный клад.
Труженикам и борцам планеты
Верный товарищ, друг и брат.
Мудростью твоею окрыленный человек,
Мечтающий упрямо,
Хочет жить по существу закона,
Вписанного Партией в Программу.
В нем я вижу вольности поруку,
Цельность созидателя,
Который, от станка не отрывая руку,
Запросто беседует с историей.
Как обнять, как измерить мерой
Путь до космодрома от сохи?
С настоящим будущее смело входит в наши будни,
Как в стихи.
Входит вместе с явью и мечтою,
С теплотой трудолюбивых рук,
Поднимая силой молодою радость созидания вокруг.
Стройные и радостные встаньте,
песни весны торжествующей!
Отворяем будущее настежь,
страна поступью обновленной.
Дорогие люди, созидатели,
обнимаю вас и славлю жизнь!
Мы несем Программу нашей Партии
с верой всенародной — в Коммунизм!
Оправдание
Открыла мне сперва вершин очарованье,
где в золотой тени химеры водят круг,
где таинство вечернего молчанья
открытость речи порождает вдруг.
И было то как стон, как крик передзакатный
на склоне незабвенного холма.
Мне жизни смысл открылся ли невнятный
иль заблужденья детского ума?
Но знаю, там поэма зачиналась
так молодо и звучно, что с тех дней
все слышалась, ночами вспоминалась,
и я ловил ее, чтоб одарить людей.
Горбатая земля, по первому веленью
не сотворил тебе я этого стиха.
Не ведал я еще, когда стихотворенью,
когда кнуту пора воспеть тебя.
Но с волею в душе пошел упрямым шагом
и крепкий корешок искал дурман-травы,
искал я, где растет он из горчайшей магмы
моей судьбы и из твоей судьбы.
Я строю, рушу вновь, опять воображеньем
Воссоздаю в тебе неведомых существ.
Ты узнаешь ли их, людей твоих и время,
И созданьях этих, чей неловок жест?
С волненьем я ищу ее, твою поэму,
ту, что тогда звучала в первый раз.
Терпи меня, земля, пока несу я бремя
в по свожу с тебя завороженных глаз.
1963
Спор с художником.
Спросил я живописца средних лет:
— Зачем малюешь землю в серый цвет?
Зачем застыл среди холста рассвет,
нем человек и певчих в роще нет?
Где звуки, блики, молодые краски?
Где высота, предчувствие дороги?
Где переплески, солнечные пляски
и трубный глас отваги и тревоги?
Неужто глаз твой гасит все цвета
и вылиняла радуга-мечта?
Моей неискушенностью задет,
ответил мне художник средних лет:
— Мне этот взгляд диктует высота!
Таков наш мир в космической природе.
Земля,— сказал он кисло,— не звезда,
она темна на темном небосводе!
Я мастеру другому благодарен,
он протянул мне руку в этом споре.
Воскликнул очарованно Гагарин:
— Как хороша планета на просторе!
Невиданною радугой одета
— и бесконечны переливы цвета!
Страна Суоми
Средь молчунов совсем немудрено узнать того,
кто скрыт под фразой зыбкой,
кто, словно бы поддельное окно,
слепит тебя поддельною улыбкой.
Хоть у себя, да вроде как не свой...
Он отдален от прямоты суровой
и предрассудка старого настой
упрямо цедит, к желчности готовый.
Но покоряет и зовет страна законом глубочайшего доверья.
У мыслящих — здесь истина одна, она в труде, и ею труд измерен.
Вот так живут.
Но в каменном плену неведом отдых людям и деревьям,
врубаясь в вековую тишину, плуг немудреный полз по скалам древним.
Поляны нет.
Но в глубине — смотри! —
есть хутор, как прогалина, стоящий.
Где нива зеленеет, — топоры сначала напрочь вырубили чащу.
Из красных глин корчуя пень за пнем, сквозь одиночество судьбы в граните
в ту эру, пробужденную трудом, пробился человек, как победитель.
Сибелиус — он начинался здесь, здесь арфы жизнь в одушевленном стоне,
о Сампо сон, исполненный чудес, и черная лепешка на ладони.
Во множестве озер отражена, в простых трудах с восхода до восхода,
несет судьбу прекрасная страна сурового и гордого народа.
И я познать стремился ту страну, я шел вослед легенде незнакомой,
но не сумев постичь всю глубину, снежинку я из саги взял одну,
чтобы сберечь и донести до дома.
1963
Погребальная песня колониализму.
Лейся, солнце, в целом свете, пойте, взрослые и дети,
бейте, люди, в барабаны — скоро ноги он протянет!
Приходите все народы исповедовать урода,
помолитесь за сиротку, наступив ему на глотку.
Уложите в гроб дубовый, самый прочный, самый новый,
и, подняв бокалы в тосте, вколотите в крышку гвозди.
И ему в пустыне Гоби яму выройте для гроба,
чтоб другой конец дыры уходил в тартарары.
К месту вечного покоя не спускайте гроб рукою,
пусть пихнут его копытом: тонко был горбун воспитан.
Над покойником для виду банда справит панихиду,
и бухгалтер на банкноте выдаст справку о банкроте.
И под их истошный плач, в омерзении и гнили,
колониализм-палач будет корчиться в могиле.
А нам весело, не плачем, пусть гниет к чертям собачьим,
пойте, люди, смейтесь, дети, лейся, солнце, в целом свете!
1961
Морозище
Гомонила вьюга нынче целый день,
и морозец туго стягивал ремень.
Злилась, непогода, каторгой грозя.
Все промерзло — крошки отыскать нельзя.
Будто бы лопатой все взметнуло вверх —
то ли птица, то ли ледяной орех.
Вот уж целой стаей облепили куст.
Пляшет непогода, слышен шубы хруст.
Стая пролетает между бревен в стог.
Сложная кривая. Ломаный рывок.
Маленькое сердце, словно шмель, гудит.
Крепче каждый мускул стиснуть норовит.
Отбивает гулко сто и тыщу раз.
Чем измерить храбрость? Мужества запас?
Не помочь молитве, жалобы не в счет:
кулаком тяжелым их мороз сожмет.
Но еще сильнее в криках бьется страсть.
А иначе трудно — можно всем пропасть!
Поздняя песня
Ту, что потерял когда-то,
не ищи ты виновато,
не в былом твоя утрата.
Пусть ушла на холм седой,
Спрятан след ее травой,
дождевою смыт водой.
Где она и что ей снится,
видят летние зарницы,
звезды и поля пшеницы.
Ты ночным путем приди,
к мягким травам припади
в одиночестве один.
Приходи ее стеречь,
На снопы щекой прилечь,
ждать, как в пору первых встреч.
Может быть, под звездопадом
вдруг окажешься ты рядом
с тем ее горячим взглядом.
Может быть, сквозь полутьму
вздох придет к тому холму,
к изголовью твоему.
Все пойми в тиши долин
Рядом с травами степными
и со звездами ночными
в одиночестве один.
Тоска по рукам
И не забыл те руки потому,
что трепет их меня коснулся нежно,
хоть не прижал к лицу их своему
при давнем расставании небрежном.
Но я живу и помню оттого,
что меня коснулась человечность,
не на ветке, на душе привой
несказанной грусти подвенечной.
Жизнь мою печалью углубив,
спор давнишний с сердцем сделав тише,
может, ищут в сумраках глухих руки те,
быть может, меня ищут.
Ты во мне,
во все мои дела, незримая,
ты входишь незаметно.
Чтоб одиноким не остался я,
из памяти лишь уходить не смей ты.
Точно птица светлая ночами
в немом предвосхищенье высоты,
ты в мире возникаешь из молчанья
с доверием любимой и сестры.
Ты — ожидаемая и желанная,
которую ищу среди потерь,
я знаю — ты нигде не будешь найденной
и никогда не постучишься в дверь.
Я руки твои помню, знаю втайне,
что трепет их останется чудесный,
хотя не удержал при расставанье давно,
когда ушла ты в неизвестность.
Из воспоминаний
Из памяти являйся мне всечасно
треногой, тенью из глубинных лон,
с глазами, созданными мраком ясным,
С кудрями, что летят поверх времен.
Как верный страж, немое ожиданье,
волнуй любою новостью живой,
кричи мне каждый день на зорьке ранней,
что где-то сердце ждет, как часовой.
И что его не исказились свойства,
на примиренье не растрачен пыл,
и что кустом колючим беспокойство
растет на тех путях, где я ходил.
Пусть из воспоминаний, ожиданий
восстанут вновь призывы давних вех,
чтоб измерялся смысл существованья
тем долгом, не оплаченным вовек.
1964
Кружка
Так возьми ж и выпей стоя
кружку крепкого настоя ливня,
зелени и зноя,
Ничего в ней нет такого —
золотого, дорогого —
просто сделана толково.
И душевного участья,
и сердечного пристрастия...
Многих лет тебе и счастья!
Нет, не краской золотою —
знаменита простотою,
грубоватой красотою.
Передал ей мастер местный,
тот умелец неизвестный,
нрав прямой, характер честный.
Чтобы сотню лет и двести
из нее с друзьями вместе пил
достойный этой чести...
Но берут ее в ладони
не осклабясь, как в притоне,
среди ругани и вони.
Если б пил я с кем попало,
где попало, как попало —
от стыда б она пропала.
Из нее в пристойном месте
лишь достойный этой чести
может пить с друзьями вместе!
Генезис
Прислушайся, где-то поблизости
бродит плясунья лесов, сумасбродка ночная,
ее обдают говорливые воды,
спадая со скал, как одежда сквозная.
Ее обступают кустарники тесно,
к ней тянется жадно упругая зелень,
ловцами застыли дубы бессловесно
с раскинутой сетью под лиственной сенью.
И сумерек полог торопится падать,
ревниво закутать и скрыть ее в складках,
ведь жаждет украдкой любая засада
поймать откровенную эту загадку.
Вот в зарослях пляшет свободно и сильно,
мелькнет откровение бедер высоких,
а грудь обдана из глубинной давильни
рубином дрожащего терпкого сока.
И Пан озорной ее дразнит открыто,
смешливая дудка в руках узловатых,
усатым плющом борода перевита,
в мужском нетерпенье вот-вот ее схватит...
Но гром громыхнет, и в мятущемся вое
прорежется боль, что таилась под спудом.
Расковано вдруг ожиданье земное
по-детски невинным, неистовым чудом.
И острые стрелы полуночных молний
вонзаются в кровь, как в горящую рану.
Ты в тайну грозы окунись первозданно,
исчерпан до дна, до краев переполнен.
1964
Полдень в горах
Высоким солнцем раззолочен,
прохладный полдень легкокрыл.
Всю красоту зеленых сосен
он мне сегодня подарил.
Они стоят высоко, гордо,
прохладу бережно храня,
и пламенеют от восторга
глаза задумчивого дня.
День зелен, строен, напряжен,
он весь, как белое каленье...
Через какую глубь времен
пришло к тебе успокоенье?
Иль ты пришел стоять под сенью,
как перед дверью па замке?
Воистину — благодаренье
дверь отворяющей руке.
1964
Закаты
Но рубежам и по следам твоим
еще порой моя блуждает дума —
так но следам былого пилигрим
бредет устало и грюмо.
Но укрывает даль твое лицо,
тишина в себе твой голос прячет.
Овеянное вьюгой деревцо,
услышав зов, качается и плачет.
Когда б я мог закаты те вернуть,
чтобы услышать зов далекой яви!..
Хоть крикнула бы вслед когда-нибудь,
как эхо в молодой дубраве!
Прошла ли ты, один хотя бы раз,
по тем местам, где нам бродить не надо?
У камня встречи той, что не сбылась,
раскаянье таится, как засада.
И только ветер воет и опять
все эти думы в дом загнать стремится.
Закрыть глаза — твой образ увидать
сквозь замкнутую времени границу.
1964
Творчество
Как обманчиво это молчанье
над реками, как невидимо копится в небе гроза —
собираются мысли под тонкими веками,
до поры прикрывающими глаза.
Но молчаньем натянутые, как пружины,
в бесконечности где-то распрямляются вдруг
и над зыбью инерции, несокрушимы,
изменяют привычных понятий круг.
И тогда начинает пульсировать камень,
словно в камне пульсирует кровь:
из материи мертвой у нас под руками
возникает живая материя вновь.
Так неистовствуй, вновь возникая из камня!
Гордой молнией мысли пронзи высоту!
Будьте вечны и будьте бессонны,
исканья, осязаемой делающие мечту!
Сквозь наветы посредственности и запреты
к этой цели, что брезжит всегда вдали,
пробивайтесь и ярко горите, поэты,
работяги и труженики земли!
1964
С поэмой на знамени
Как на лету подбитый, пал на землю горькую
свою сын черного народа.
И Африка его мечты
с извечной мукою впитала всю правду
крови непреклонной.
Встань!
Поднимись, Патрис,
мечты солдат непобежденный.
Неси поэзии ту праведную высь,
которая взметнула до зари
судьбу твою на бурный стяг свободы.
Говори!
Чтоб жили мужества заветы
в суровом вдохновении поэтов,
как пламя, въевшееся в камни крепостей,
как жар, осевший в жерлах орудийных.
Чтоб Африка бесстрашных пробудила,
трагической поэмы голоса сквозь лес
цивилизации неся.
Да, существует расстояние веков
меж континентами и меж людьми...
И есть искания без встреч,
и существует крик,
вовеки не услышанный землею.
Но стон поэта стойкости — Лумумбы,
сдвигая глыбы времени и дали,
сквозь стены метрополий проникает.
Вы, человечества крылатые рапсоды!
Проверьте жаром этой скорби поэзии
блистательный металл.
Чтоб знаком мирной радости сиял цвет
белых лиц новорожденных,
и светлый дар сознания навек щитом стал
имени святому — Человек.
Пусть грянет яростным набатом отомщенный боец
с поэтом;
прошагает пусть, в пучину волоча расизм —
кривого палача.
Встань вместе с Африкой, со всей землей, Патрис!
Бессмертной птицей-правдой поднимись!
1964
Гримаса
Не шали со мной, время!
В безжалостном споре вот опять
осужден я тобой выволакивать
невод пустой из живого и щедрого моря.
Те слова, что в глубинах искал,
трепыхдкггся в немощных спазмах,
будто тщится их чуждый оскал
переврать тебя, выставить на смех.
Тело трепетных дум, словно невидаль,
растворяется.
С болью тяну, надрываюсь
под тяжестью невода — груз выскальзывает в глубину.
Только сердце в порыве возвышенном
вновь бросается в водоворот:
что достанет из тяжких щедрот?
И выходит пустым и униженным...
И кричит тебе голосом боли:
— Дай живые слова!
И тогда ты вернешься с отчаянной волей
к вечной доле — тащить невода!
1964
Последний зубр на кремнистой вершине.
Последний зубр на кремнистой вершине в Карпатах
бил разбитым копытом о камень.
Последний рубеж могучего некогда рода,
предсмертная дрожь на жестоком пути изгнанья...
Последний зубр, истекая пеной,
на краю обрыва бил копытом о камень.
А вдали — те же ели и скалы,
где в тумане мелькают виденья величья его былого.
И зрачки его круглые, словно вырвавшись из орбит,
устремляются к бездне, что его поглотит.
Эта бездна им виделась, когда стадо за стадом, гонимые,
опускались на острые камни, кровью багримые.
Теперь он один.
Все стада перебиты. И зубрята убиты с зубрихами рядом.
Он остался один.
Он загнан.
Он обречен.
Все ближе собачий лай и оружья звон.
Гончие надвигаются с трех сторон.
Криками оглашается край этот горный.
Смерть твоя приближается, зверь непокорный.
1964
Старый поэт
Как волны тяжелые, катятся ночи,
и, словно сугробы, навалены дни...
Его неотступно преследуют очи
земной, беспощадной, великой любви.
И смотрят в усталое сердце поэта,
дань веры жестокою карой неся,
и с разных сторон необъятного света
его, не смолкая, зовут голоса.
И лоб его низко склоняется лысый;
спасенья никак от себя не найти...
Навек он к своей неуживчивой мысли
прикован, а мысль его вечно в пути.
Томите, как пасынком, часом бесследным,
не дайте ему, чудаку, отдохнуть!
Вот слово его наливается светом
и силой живой обновляется грудь.
И снова он с теми, кто ждет его в мире,
увенчан судьбою, прекрасен и прям;
ни годы, ни беды его не сломили,
чеканно и тяжко звучит его ямб!
1964
Иной финал
Все было так — добро и зло,
но в древний миф не все вошло.
Когда распятого на зубьях скал
орел терзал, живое тело рвал,
то дерзкому, сорвавшему звезду,
от пыток не дагно было погибнуть,
а хищник ни на миг не мог его покинуть,
прикованный к проклятому труду.
Там был и третий.
Миф не рассказал,
но рыскал у подножия шакал.
Он трупа ждал, скуля на страже.
Захлебывался собственной слюной
нетерпеливый и бессильный вой:
когда же, наконец? когда же?
А на граните в скрежете борьбы
жестоко обновляется и длится
великая трагедия судьбы,
не умещаясь в жажде поживиться.
Тогда у твари узколобой вдруг
печень лопнула от злобы,
и трижды скрючился шакал
и в бешенстве свою утробу,
клыками лязгая, сожрал.
Пусть миф молчит!
Но — вот финал!
1964
Тэркилэ
Вот слушаю тебя, пока хватает силы,
и вспоминаю некого Тэркилэ.
Того родители ребенком в дни страды
сажали где-нибудь в тени скирды.
И оставляли, чтоб развлечь немножко,
с водою миску и большую ложку.
Он был неприхотлив, игрушек видел мало,
его и это очень забавляло.
Знай льет себе, переливает воду
с восхода солнца до его захода.
Но ты, такой здоровый, молодой,
и к азбуке причастный покороче.
Чего же нам всем голову морочишь
все той же ложкой, миской и водой?
1964
Берегись лицемеров!
Спасибо за хлеб, посоленный круто упреком, который и ты заслужил:
как появляется гниль и откуда всякая нечисть, скажи?
Наших щедрот не окинешь глазом, из них прихлебатели тянут — ничье!—
ханжи двуликие, тройные пролазы и всевозможное дурачье.
Вот и спрашиваем друг друга горько: чего молчишь? разве нету мер?
И подбираем кстати поговорку насчет семьи и урода, например.
Бей его прямо!
Не имеешь права от встречи с такими уходить в кусты
и прятать в шарадах пословиц кудрявых гордую сущность своей прямоты.
Но худшей напасти не надо (к лешему такую благодать), чем поцелуй лицемерного гада...
Бойся его принимать!
Не бойся его клеветы и ловушек — силен лишь в болоте, страшна ему высь,
от прелой ухмылки храни свою душу, его одобрения берегись.
Бойся объятий — лапою липкой всегда он тебя осквернит;
легко расточает свои он улыбки, по трудно отмыть след его пятерни.
Будь начеку — опасное жало!..
Бот он ластится с видом дружка.
Не принимай услуг прилипалы, пусть лучше укусит исподтишка!
1963
Добре и козел
У Добре на задворках был козел, паршив и зол,
с неслыханным усердьем творил он неприятности соседям.
Чуть зазевайся — тут как тут рогатый.
Лишь грядки закудрявились у хаты —
перемахнет забор без проволочки,
и вот уж ни листочка на росточке.
Посадит деревцо сосед-крестьянин,
корпит над ним, бывало, к солнцу тянет,
а этот бешеный козел, глядишь, на огород зашел —
и сломан саженец и гол.
А как-то раз такое натворил,
что стал нам белый свет не мил:
в открытое окно залез к ребенку
и всю из-под него сжевал пеленку.
Скандал и караул на всю округу.
— На что ты держишь у себя бандюгу?
Ведь этот ирод-живодер
нам разорит и дом и двор!
Добро нам в ответ — кулак и объясняет так:
Ом том и дорог мне как раз,
больно уж на пакости горазд!
При этом он такую скорчил мину,
что стал похожим на свою скотину!
Химия вина гибрида.
Говорят, вино гибрид из спиртного состоит,
перемешанного там с кислотою пополам.
Половина третья в нем — смесь горючего с огнем,
половина в нем четвертая — краска с хмелем перетертая.
Половина пятая — у нектара сладость взятая,
и так дальше — благодать, половинок не считать.
В голове они любой меж собой вступают в бой,
и об этой операции кандидаты дегустации
знают все без диссертации.
Жаль одно — что в смеси винной нету главной половины:
тормозящей установки, чтоб не пить без остановки.
1954
Похвала Дементию
Будь разумником, Дементий, пусть завидует любой:
Пирогами пахнет ветер — аромат лови ноздрей.
Словно компасная стрелка, чувствуй каждый поворот:
«Нет!» — кричи, коль дело мелко, «Да!» — коль выгода идет.
Чуткой квочки осторожней, молчаливей молчуна,
К жизни липнешь ты надежно, зной иль стужа у окна.
Кто умней тебя, Дементий? Нет таких. И потому
Знаешь ты один на свете: что, когда, зачем, кому.
И кадилом в такт колдуя, ты твердишь в который раз:
— Аллилуйя, вас люблю я! Аллилуйя, только вас!
Ни усердия, ни прыти ты в погоне не займешь.
Если кто-то беззащитен, ты семь шкур с него сдерешь.
В щель заглянешь незаметно, стукнешь в грудь — коль драки нет,
И полакомишься сплетней, сделав ловкий пируэт.
За столом бывая часто, не забудь же ни на миг:
Отбивай поклон начальству, скаля зубы на других.
Вот и втерся, не краснея, оттирая всех гостей.
Ну, ответь-ка, что вкуснее: принцип или мититей?
Ты мне нравишься, похожий статью на богатыря.
А народ тебя, быть может, подлецом считает зря?
Вот завистники, ей-богу! Чуть плацинды повкусней —
Уж готовы на дорогу, в мусор выставить взашей.
Комедия - два барана.
Итак,
столкнулись два барана
на том мосту — как два тарана.
Доводит принцип до беды:
— Уступишь ты!
— Не я, а ты!
Тут все безделышки-зеваки сбежались,
Ждут, что забияки вот-вот приступят к драке...
Не разминуться им никак и не отступят ни на шаг,
Того гляди — сейчас утонут!
На берегу кричат и стонут,
Страсти хлещут через край, наперебой:
Давай! Давай! Поторопись!
Не уступай!
Так раззадорились болваны,
Что вдруг опомнились бараны:
К чему валять нам дурака?
Один баран отвел рога.
Он был разумней, говорят.
Сказал:
— Пройди ты первым, брат,
Я подождать минутку рад.
Конец — венец.
Хотя порой твердят, что был конец иной.
Крича, толкаясь, — сзади прут!
Свалились друг за другом в пруд
все ротозеи и болваны.
Тут заключили мир бараны.
1966
Перед рассветом.
А иногда перед рассветом
меня встречает где-то в поле, как брата,
надежда нивы молчаливой в покорном ожиданье.
Круг созреванья мудро завершая,
стоят хлебов тяжелые колосья,
всем существом прося присутствия людского.
И значит, мне положено быть там,
в великом их молчанье,
заодно,
как под крылом природного родства.
И там, когда я кровно нужен полю,
угадываю будущие всходы,
в которых вечно верит плодородье.
Я принят в этот круг и раскрываю
естественную связь произрастанья с душою пращуров,
с наследственною сутью.
А горизонт горит вулканом,
словно к последнему взывает пробужденью,
и я очнусь как будто обнаженный
перед лицом космической судьбы,
превосходящей и меня и землю.
Тогда как опасение, как боль,
во мне растет приверженность к живому
и собирает мне детей,
и внуков,
и внуков правнуков моих,
чтоб я приблизил их к себе,
и понял,
и неотступно их сопровождал
среди людей,
насколько им грядущее позволит.
И я прошу у будущего доли:
труда, и хлеба, и пощады
прошу я для моих потомков.
Пощады! — сгорбленный, взываю
в надчеловеческом кругу восхода.
Эврика
Что если эта вот башка неповторима в целом свете
и лишь одна за все в ответе, что не распутано пока?
И все открытия на планете от Прометея и до нас
возникли под затылком этим, который чешешь в трудный час?
А там — одни перемещенья светил в бездонной пустоте
и ни крупицы разуменья, ни лба вспотевшего нигде!
Протуберанцы расщеплений, стерилизованный хаос...
Лишь твой людской нормальный гений во все и вся сует свой нос
и обнимает космос разом, поскольку космос в нем самом,
хоть на макушке плешь, а разум непрочно защищен челом.
Сроднил ты с глубью, высотою башку единственную ту,
так отвечай-ка головою за честь ее и чистоту!
Земляк Семен. Наполеон.
Помню, наш земляк Семен всем рассказывать любил,
как мужик француза бил и каким он хитрым был,
император Палеон.
И придет такая блажь!
Он историю об этом разносил по белу свету
и твердил как «Отче наш».
За стаканчиком вина, весь от ярости зеленый,
он честил Наполеона — мол, страшна его вина!
Что ж, на все закрыть глаза, если прыткий тот француз
провертел перо в картуз и войной пошел на Русь?
Ишь ты, прямо чудеса!
Ну-ка, брат, поди сюда, из бочонка поднеси мне...
...Затрещал пожар тогда, ведь Европа и Россия —
это, брат, такая сила!
На рассказ не хватит слов. Словно в поле трав — французов,
но фельдмаршал, сам Кутузов, окружил —
и ну их тузить под Москвой среди снегов.
Император — это чин!
Но закон — как сабля острый, обойти его не просто;
Ну-ка марш, герой, на остров! По заслугам получил.
Эй, неси сюда вино!
Зазевался ты, приятель...
А скажи-ка, друг Истратий,
почему тебе смешно?
Может быть, ты с Бонапартом,
с басурманом заодно?
И в воинственном пылу —
бац! — Истратия кувшином,
так что тот остался синий,
очень скучный на полу.
Вот и кончен славный пир.
Разнимают кулаки, обмывают синяки.
После драки — сладок мир!
А безжалостный Семен знай кричит при всем народе:
— Шутка даром не проходит!
Кто теряет — не находит.
Получил «мерси-пардон»
император Палеон!
1963
Начало пути
В добрый час! Бери-ка вожжи, не гони зазря в пути —
впереди-то бездорожье, а лошадки не ахти.
В путь пора — зовет наука, ждут с утра у дома дроги,
дай-ка, мама Смарандука*, парню торбу на дорогу.
Дашь еще совет, поди-ка, в путь советы не безделки,—
пусть забудет Ионикэ дома все свои проделки.
Да слезу оставь-ка в сенцах, наставляй его потверже,
пусть за тайну книг всем сердцем он возьмется, как за вожжи.
Да еще наказ дай сыну, чтоб искал он со стараньем
светлой мудрости лучину для людей простого званья.
И шагнул Ион с порога...
Знать бы вам, как мир ваш скромный далеко на этих дрогах
увезет он в мир огромный!
Не в охотку, не на силу — вот и вышли в люди
так и Жерилэ, и Лунжилэ, и Данила Препеляк*.
А худых худой судьбиной ты отметил, что клеймом:
ведьма в торбу угодила, жадный волк горит огнем.
И глядит Смаранда гордо на тебя из дали лет,
как глядят, сияя, горы солнцу ясному вослед.
1966
* Смараида — имя матери Иона Крянгэ.
* Жерилэ, Лунжплэ, Данила Препеляк, ведьма, волк — популярнейшие персонажи его сказок.
Старый друг
Мой давнишний друг ходит насупившись,
с головой, наклоненной вперед, и согнутыми плечами.
Точно тащит привычную старую ношу.
Он с упреком приносит в мой дом свое «здравствуй»,
сжимает мне руку, словно тисками,
колет взглядом — не упустил ли чего,
в чем сегодня я вновь провинился?
Как в былых самоотверженных битвах,
взывает к заветам аскетизма,
чтобы снова они нам очистили сердце,
охраняя от ереси,
от равнодушия
и модной игривости жизни.
Конечно, снова я виноват.
Есть и другие, другие —
с их долготерпением, а потом еще эти молодые —
с выдумками и самомнением...
Десятки лет, с жестоких троп подполья,
я знаю его таким — суровым и непреклонным,
обязавшим себя стрелку времени подправлять.
Когда-то отвечал перед другими за каждое слово
и за каждый поступок, за будущий наш день.
А старость вот кладет ему на плечи своих забот
нахмуренную тень.
С тяжелым сердцем слушаю, молчу,
мне жаль того, что он не понимает,
мне жаль застывших радостей его там,
па краю тернистого былого.
Нам нелегко даются эти встречи.
Но мне известны вещи погрустнее —
свидания втроем, когда средь нас
тот третий друг сидит высокомерный,
с довольною и тонкою улыбкой,
в которой время — как там ни крути!
а выглядит уж слишком облегченным
и чуждым неуживчивому другу,
чье сердце
пусть наивно стонет, но верно бьет в груди.
1967
Без песни
С отдаленьем, молодость, твоим,
я напрасно бы искал следы...
Кто бы снова взял и сотворил
облик той сгоревшей красоты?
Возникает зыбкий образ твой
и мелькает миражами, снами,
и лэуты призрачной струной
трогает тщету воспоминаний.
Только дом, куда привел тебя,
гордое лицо твое все помнит,
где жила ты, чистотой слепя,
где твой день невзгодами был полон.
Он венчал любовь и красоту
с перазгрузной, безымянной ношей,
чтоб забот носила маяту,
точно драгоценность жизни нашей.
Дорого лицо твое увядшее,
осыпанное снегом на висках,
и верность, точно горлица озябшая,
в теплых от волнения руках.
Как звонкий день, когда со мной была,
в твоих глазах все заново воскреснет.
За все спасибо, что ты мне дала,
молодость, ушедшая, как песня.
Пес и живодеры.
Не с каждым было так...
Ко мне, ища опоры, затравлен, одинок,
прибился пес у ног,
спасаясь от погони живодеров.
Не верите, ну что ж...
Я радуюсь той встрече:
забитый, в западне,
прижался пес ко мне,
по-своему поверив в человечность.
Языческий час
А-уу! Издалека услышь...
Настала тревожная тишь,
когда воскресает начало,
что в нас, притаившись, молчало.
Вонзилось в виски оно люто...
Откликнись! Сбрось путы уюта,
из сна, где усталость влачится,
ты выскочи вольной волчицей.
И выйди навстречу к нему неслышно —
в кромешную тьму.
Он ждет, словно волк, первозданно,
и стонет от злого дурмана.
И мечется слепо, кругами,
следы твои ищет ноздрями,
уходит — не зная куда.
Откликнись! — зовет темнота.
Готов он, в глушн голодая,
разделаться с целою стаей,
тебя сквозь рогатки засад
из времени вырвать назад.
Но где твоя доля сейчас,
и ждешь ли, чтоб он тебя спас,
чтоб стал твоим раем и адом,
чтоб лег, успокоенный, рядом?
Всё же... Поэзия и люди.
Сразиться с временем, бунтуя, повелит,
непримиримая над жизнью встанет,
и духов злых земли собою возмутит
бастардная поэзия исканий.
И люди, вон какие здоровенные,
пьют сок ее цветенья раннего
и отражают на экранах времени
космогонию воображенья раненого.
Обетованным небом в будущее эр высится разум,
не приявший косности,
но глаза свинцовые химер замерли
на знаке обреченности.
Простые чувства, дайте откровенья,
чтобы поэт познал весь мир подзвездный!
Как припадет иначе вдохновенье
к той простоте и ясности природной?
На сад, в котором мается мечта,
прольется беспощадный зной зенита,
в измученную жажду иногда ворвется рев пещерный троглодита.
О, если б мы чуть сдвинули свой ум
с орбиты очевидности нейтральной в туман,
где в думах бардов наобум блуждает
призрак катастрофы дальней!..
Кто их спасет, кем справедливость движет?
Люди, подойдите к ним поближе!
Иное. Мечты.
Мечта твоя снова стучит у виска:
еще незнакома, но чем-то близка.
Глубокое небо, и жизни спираль,
и странная небыль, зовущая в даль.
Игра ли?.. Гроза ли?.. А мир, не скорбя,
твоими глазами глядит на себя.
В бескрайности гулкой открой, просветлен,
неслыханных звуков безвестный закон.
Услышь у безвестных, немых родников
воскресшую песню минувших веков.
И смолкшие звуки, противясь судьбе,
сквозь новые муки вернутся к тебе.
Годами, витками ты цельность ищи.
И рвись словно камень из вечной пращи!
Вечерний огонь
Тени сумерек вместе с кострами заката;
за холмами омыты днестровской волной.
Эти тихие дали окрестностей Вада
душе не раз, Леонид, заходили с тобой.
Ветхий сторож Ирнкоке, случайность привала,
да костер, бескорыстно дарящий тепло...
А на том берегу сквозь костры проступало
для тебя навсегда дорогое село.
Я сегодня один перед этим закатом,
не смиривший тоски и печали в судьбе.
Я надеюсь, что здесь, как бывало когда-то,
оказаться сумею поближе к тебе.
Отстраняю часов и минут быстротечность
и тебя выявляю в скоплениях лет:
ты в дорогах и в людях любил человечность
и охотился до тихих крестьянских бесед.
Пусть опять соберутся крестьяне под вечер,
чтобы всем у костра нам быть вместе на миг.
На холме повторю я заветные встречи —
в стране воспоминаний моих.
Ну давайте, как прежде, друг Другу расскажем
о заботах земных, о волнениях дня,
о надеждах,— а то вот заумною блажью
кое-кто напугать собирался меня.
Что сказал бы ты?
Дескать, пускай фантазеры
порезвятся по-своему, коли не лень...
Мне же дорог вот этот костер,
над которым потрудились бывалые
трут и кремень.
Так и вижу тебя:
чуткий, грустный немного,
смотришь,
угли, как думы, в костре вороша.
Потому и тянусь я к путям и дорогам,
по которым твоя проходила душа.
Здесь откроюсь я далям твоим без утайки.
А когда над округою станет темно,
я с ладони привычки — сердечной хозяйки —
добрый отдых приму, словно хлеб и вино.
Преломления
Из всех страданий
жесточе нету боли безъязыкой.
Засовы скрежета наденет и молчит...
А где-то
необузданная радость, ликуя,
переполненность свою выплескивает на виду у всех.
И ищет крыльев песенных надежда,
чтобы отважно в небе воспарить
над немощью вражды, над слепотой запретов.
И низость
в тайниках еще гнездится,
она всегда выслеживает жертву,
от взглядов хоронясь и от ушей.
И все-таки не проклянем молчанья.
Лишь в глубине его
себя полнее находит истина,
и спрятанные там сторожевые линзы
просто отражают
ясность неподкупную сознанья.
Возвращение к Ваду
Только б не вышел искусно подогнанный)
только б остался нетронутым тот привал,
каким он был, каким ищу его
и теперь в прожитых нами буднях.
Даже бессмысленный недуг не хочу
от тебя отделять —
ведь я не листаю книгу судьбы)
а ищу тебя, Леонид Корняну,
просто сидящего здесь, на берегу, возле Вада.
Мне бы другим донести
хоть осколок того дня
не забытого мной и чем-то тебе сродни.
Выл и смех, и хохот в долине,
цели девушки с Кошницких ферм,
обступив тебя, как старого земляка,
рассыпая свои озорные тайны
И по-свойски соленые щутки,
Свидетель живой,
я, как сторож, его стерегу
тот обломок времени,
где полдневный зной и твоя откровенная
живость.
Зачем придумывать жесты, изречения и небылицы?
все это онемело бы перед тобой,
как язык болтовни перед горем людским.
Ты был как все люди —
упорно стоял между жизнью и смертью,
всему благодарный —
солнцу,
тени,
первобытному гостеприимству шалаша,
которым ты измерял неразменную радость вечера.
Днестр песчаное ложе постлал единственное место
на реке с шалашом молчальника Прикоке,
где к нам доносились отголоски дня
и звучал
твой негромкий рассказ о Молдове.
Руки,
словно два друга,
играли в сонной прохладе воды
и смыкались,
как будто ограждая от бездны кого-то.
Чтоб других не коснулся страх пустоты.
А тебе уж не годы, не месяцы —
лишь несколько дней приднестровских
оставалось —
как последняя мелочь
в опустевшей суме судьбы.
Окликал,
зазвал тебя гомон жизни,
а ты в ответ
аукал на волнах, как будто в лесу,
перекликаясь
с древним эхом молдавских закатов.
И никто не услышал обреченного крика
за последним солнцем вдогонку.
Или крик,
не прорвавшись наружу,
немой просочился в пески, как родник,
предназначен земле, а не людям?
А годы идут и уходят, собираются,
требуя дани от нас —
обычных своих ритуалов.
Не для того говорю я с тобой.
Хочу возродить тот день,
чтоб узнали другие,
как он был похож на тебя.
И теперь еще порой
он с верностью человека возвращается
на прибрежный песок,
где следы твои у Днестра.
1968
Громовнак
Что это ты ощерилась до срока,
косматая и вздыбленная хлябь?
Невиданную снежную мороку
хотя б на миг, одумавшись, ослабь...
Февраль, как сумасшедшая страна,
свои туманности он гонит через горы —
мычащие лохматые стада
но выгонам небесных косогоров.
Какой раззор!
Оскаливает зубы вся нечисть,
словно мир себя не помнит.
И обезумевшие мчатся зубры
под гулкими арапниками молний.
Застыла в страхе гвардия лесов,
как в смену эр и миллионолетий.
Эй, мастер смут, неужто ты готов
с землей и небом грохнуться до смерти?
А он, железным громом грохоча,
громит мосты вселенной, сатанея...
И был потоп, какого мир не знал,
обрушенный под знаком Водолея.
Право на имя
Достойное — достойному к лицу.
Ты береги его сильней зеницы ока!
Оно от дедов церешло к отцу, тебя ища,
из древности глубокой.
Когда водоворот тебя закружит
или возвысит месть клеветников,
ты обрати в опору и в оружье его
вовек неистребимый зов.
Ты победишь!
Прими закон сражений — иди с друзьями верными своими.
А если не уйти от поражения,
то будь самим собой — неси достойно имя!
Вражду и кривду встретишь на веку,
сквозь горести пройдешь и неудачи.
Разбитый, соберись по черепку,
еще есть шанс — он именем оплачен.
Неси, как правду, имя!
Немая песня
Слова, которые слышны,—
ты слуха к ним не приклони!
К чему тебе они —
напрасные осколки тишины?
А те другие, те, что для тебя
и выстраданы именем твоим,
они обратно падают мне в кровь,
как проклятые, с трепетом глухим.
Там за словами, за их гранью,
мой крик испуганный,
к тебе не долетая,
в гулкой бездне канет.
Из слов моих,
лишь те, что, мысль губя,
безумием украдены у речи,
тобою никогда, нигде не встречены,
ты их ищи,
они лишь для тебя.
У ворот Хроноса
Когда бы, подобно свеченью бокала,
под тост новогодний из слова восстал он,
извечный призыв, как народный завет:
удачи и мира на тысячу лет!
Хронос, мрачный старик!
Под сводами ночи, где вещий твой путь
законам фатальности верен, как прежде,
я слышу — стучится Большая Надежда
в глухие ворота, как в мертвую грудь.
Так вот она, доля твоя, Человек!
Ты будешь дерзать бесконечно?
И рушатся в бездну и гибнут навек
народы, религии, храмы, наречья...
Под сабли гонимы, сквозь пламя,
иссечены взрывами бомб,
идут поколенья и гибнут веками
в жестоких тисках гекатомб.
Судьбы неизбежность — таинственный фатум?
А мир — это раб, на колесах распятый?
Он вечно противится, смерти не хочет —
и казнь свою делает вдвое жесточе.
Войны. Войны. Войны...
Палач огнеглазый находится рядом.
И снова глядит немигающим взглядом
таящийся в бездне трагический фатум.
Но все же — но все ж между молний
стоять нам, надеждою бить по слепому проклятью,
дерзать, чтобы скрежет планеты предстал
защитой от войн и оплотом мечтам.
Хронос, мрачный старик!
Иной приходит Новый год, и жизнь сама иной
восстала, н даже на Олимпе старом —
иной судьбы круговорот.
И мы всем напряженьем воли, со всей истерзанной землей,
с иссеченной своей любовью и потом, пахнущим золой, —
эпохи гением взрожденным, кроваво-красным знаком веры —
всем этим станем бить мы в двери, в твои фатальные законы,
Хронос, мрачный старик!
Пусть рухнет, совести подсуден,
трагичный фатум наших судеб!
Нет, не слепым бахвальством полные, не флегматичные рабы, —
мы, обнаженные под молнией, под гневным возгласом судьбы,
в веках пронесшие страдания,
сознание — вот наш закон.
К нему несется жизни стон,
и мир возносит заклинания...
Бьет час. Звенит хрусталь бокала!
Горя, звезда надежды встала,
чтобы озарить бессмертным светом
далекую мечту планеты.
1968
Добро носящий
Носитель вдохновенного порыва!
Он среди нас. Свеченья не тая,
возникнет из глубин, внесет счастливо
нетленный час в мельканье бытия.
Я встрепенусь, рванусь из безучастья.
На том пути, что вытоптан и стар,
знакомый тот чудак, мой гость нечастый
приносив «с добрым утрой», словно дар;
Добру такая встреча и к удаче!
Вновь разум бодр, двужилен и силен,
И день твой новый начат не иначе,
как радостью рассвета окрылен.
Свой груз спешат увечные на плечи
ему взвалить. Но в сердце торжество,
и радугой свершений человечьих
увенчаны все замыслы его.
Сумей постичь среди круговорота
смиряющей привычки бытовой
носителя нечаянного взлета
и необыкновенности земной.
Прибавится к живой странице книжной
легенды ежедневная строка:
он — долга расточительный подвижник
и вольный нашей совести слуга.
Не сбей его с пути затеей зряшной!
Ключа незамутненная струя
меня зовет. И с ним я пью бесстрашно
привычную суровость бытия.
1968
любовные романы скачать бесплатно fb2 полностью https://chitaka.club/zhanryi/lyubovnie-romani/
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot