Просмотр полной версии : Судьба. Исторический роман про княжение Штефана Великого. Хадшеу.
Интересный, чуть страшновытый роман про средневековье в Молдавии.
Судьба - Исторический роман. Автор - Б.П. Хадшеу.
Глава I
в которой повествуется о том, как постельник Шарпе убил старуху, а мальчик вследствие этого лишился отца
Это было в конце княжения Штефана Великого.
Постельник Шарпе, окруженный отрядом конных воинов, возвращался из Кракова, куда был послан обсудить договорный союз против османов между Молдовой и Польшей.
Всадники уже оставили позади Черновцы и приближались к известному в те времена Козминскому лесу.
Солнце заходило; его последние лучи дремотно стелились над могучими кодрами, просторно раскинувшимися по горам и холмам, по долинам и крутоярам и казавшимися издали единым деревом, одетым миллионами листьев.
Постельник был человек лет тридцати пяти, росту незавидно малого, но зато до того плечистый, что на его теле легко можно было бы усадить две головы и, глядишь, еще осталось бы место для третьей; в широкой его груди уместилось бы, по поговорке, девять душ да девять сердец.
Черная, стриженная в кружало борода ниспадала на серебряную кольчугу, украшенную тиснеными цветами; длинные волосы, пушистые и слегка вьющиеся, змеились из-под четырехугольной собольей шапки с верхом красного бархата; наконец, чтобы завершить портрет постельника, прибавим к описанию быстрые черные глаза, соколиный нос, квадратный, в морщинах, лоб и тонкие, крепко сжатые губы, едва заметные под аркой смоляных усов.
Всадники ехали вдоль ряда белых курганов, насыпанных из человеческих костей: печальное напоминание о кровопролитной сече, в которой господарь Штефан истребил войско польского короля Иоанна-Альберта; курганы эти были сложены так прочно, что еще столетье спустя указывали путь сбившимся с дороги странникам; сраженье, произошедшее здесь, не забыто и поныне; память о нем стала притчей во языцех народа польского: «2а кг61а 01ЬгасН1а роцте1а &г1ас1г1а» («Король Альберт сгубил шляхту»).
Постельник натянул поводья своего присадистого лохмачтого конька, такого же, верно, двужильного, как и сам хозяин, и обратился к хорунжему, ехавшему впереди отряда; боярское знамя изображало «черного дракона с серебряными крыльями на красном поле», откуда, надо полагать, и пристало к боярину прозвание «Шарпе» — «Змей».
— Что, Лука, — сказал постельник приосанившись и с важностью указывая на пирамиды костей, — это здесь мы с ляхами сошлись?
— Здесь, — подтвердил знаменосец, худощавый светлолицый юноша, пощипывая пшеничный ус.
— Славный денек был! Я не меньше десяти недоверков уложил.
— Если не больше.,
— Да и ты, сынок, лихо рубился, ничего не скажешь.
— Да ведь...
В это мгновение несколько стрел, пущенных с ближней горы, рассекли воздух; одни просвистели над головами всадников, другие воткнулись в землю у лошадиных копыт; последняя, самая меткая, пронзила ногу медлительного Луки, как раз когда он собрался с ответом.
— Воры! — вскричал хорунжий, не обнаруживая, впрочем, других признаков волнения или боли от нежданной раны; он лишь передал стяг ближайшему всаднику со словами: «Подержи-ка теперь ты, Иоргу».
Затем долговязый Лука вытянул раненую ногу из дубового стремени — только знати позволялось пользоваться в те времена металлическими стременами —и отломил половину стрелы, оставив зазубренное острие в ране.
— Воры! — в один голос повторили воины.
И верно, догадаться о том, кто напал на небольшой отряд, было тем легче, что конец княжения Штефана Великого вообще ознаменовался чрезвычайным ростом числа гайдуков, особенно в северных областях Молдовы, где неприступные-горы были покрыты девственными лесами.^ Довольно сказать, что один из предводителей этой вол'ьн'ицУ, славный Мйху-детина, о коем повествует наша народная баллада, а равно и польские хроники Мартына Вельского, мог в любой час собрать под свое начало не менее десяти тысяч сабель!
Нескончаемые войны Штефана, постоянно отрывавшие земледельцев от плугов ради кровавого бранного труда, сделали то, что черный люд, угнетенный боярством, вконец обнищал, тогда как знать была, милостью господаря, взявшего себе за образец венгерские и польские порядки, избавлена от повинностей и мытных поборов. Вот почему все, кто чувствовал в своей груди отважное сердце, скрывались под зеленым пологом древних кодр; здесь лесным храбрецам представлялось немало случаев подстеречь и ограбить проезжего торгового гостя, обычно турка или армянина, а при удаче — наложить руку и на боярское добро.
Постельник Шарпе бросил молниеносный взгляд на зеленую вершину горы, обнажил саблю и с криком «За мной!» пустился во весь опор туда, откуда были посланы стрелы; его спутники последовалй за ним.
Второй залп невидимых стрелков поверг наземь двоих всадников; сам постельник избежал гибели только благодаря своим доспехам; однако когда отряд галопом подскакал к вершине, надеясь наконец обнаружить таинственного врага, воины увидели только рыжеволосого мальчишку лет восьмидевяти, безмятежно игравшего в траве.
— Ты чей? — спросил постельник.
— Отцов, — ответил ребенок, бесстрашно разглядывая окруживших его всадников.
— А кто он, отец твой?
— Удалец!
— Вор?
— Сам ты вор!
Постельник схватил мальчика за плечи и посадил перед собой на коня.
— Много гайдуков в этом лесу?
— Дюжины две.
— А кто атаманом у них?
— Дрэган-Куцая Бороденка.
— Где же они?
— Ускакали, — ответил юный пленник, указывая направо.
Постельник и его свита повернули было коней, но не успели проехать и двухсот-трехсот шагов, как с одной из скал обрушился на них град камней; противник оставался невидимым.
— Назад, детушки! — презрительно сказал постельник.— Не с кем тут биться!
И отряд отступил, преследуемый сначала каменным градом, а потом дождем стрел. Увесистый гранитный обломок едва не сбросил постельника с седла, и новая стрела вонзилась уже в другое колено злополучного Луки, который смахивал теперь на Гермеса с крылатыми ногами.
Постельник разразился бранью; Лука молчал.
Вернувшись к месту, где оставались раненые, всадники увидели только обезглавленные, ограбленные кровоточащие тела, позорно распростертые на траве.
На лицах воинов отразилась бешеная жажда мщения. Но как отомстишь, если некому мстить? Постельник собрал* ся было проломить голову мальчишке, которого он по-прежнему держал перед собой на коне, однако этот порыв был слишком унизителен для высокой души рыцаря. «В чем виновато дитя?» — сказал он себе и остановил уже занесенную руку, привычную сражаться лишь с достойными врагами.
В эту минуту из зарослей вышла и приблизилась к всадникам сгорбленная, одетая в лохмотья старуха с трясущейся головой, закутанная так, что видны были одни глаза.
— Смилуйся, ясновельможный! Отдай ребенка! — прогнусавила она, ковыляя к постельнику и стараясь придать своему голосу женскую напевность.
— Отец! Отец! — вскричал мальчик, пытаясь соскочить с коня.
— А! Удалец! Добро пожаловать! — воскликнул постельник, искавший только выхода для своего гнева.
Схватив шестопер, висевший на седельной луке, он обрушил его на голову мнимой старухи. Гайдук судорожно выпрямился, схватился за темя руками и упал замертво.
Сейчас же, как по волшебству, человек двадцать разбойников, вооруженных длинными пиками, одетых по-крестьянски, но с павлиньими перьями на шапках, со всех сторон бросились на отряд постельника, восклицая: «Смерть им! Смерть!»
После гибели двух воинов при постельнике оставались только раненый хорунжий Лука, письмоводитель Иоргу и шестеро знатных юношей, сопровождавших боярина в Польшу для знакомства с нравами и обычаями зарубежья; все они, однако, были вооружены до зубов и горели желанием добыть ратной славы перед лицом столь опытного бойца, как постельник, от которого зависело теперь все их будущее.
Сам же постельник, человек хожалый и езжалый, являл собой образец воина времен Мирчи, Штефана, Цепеша. Отвага без коварства была для него все равно, что мясо без соли или обед без вина. Он понимал, что разбойники многочисленнее и, благодаря знанию местности, сильнее его отряда. К тому же его спутники были утомлены долгой дорогой. Вот почему Шарпе не стал биться, а загремел своим зычным голосом:
— Постойте, ребята! Сговоримся по-хорошему!
Гайдуки, уверенные, что добыча уже не вырвется из их рук, замерли на месте.
— Не дело это, — продолжал постельник. — Худо своим убивать своих. Разойдемся же миром. Кто здесь атаман? Кто здесь Куцая Бороденка или как там его?
*— Я! — горделиво отозвался один из гайдуков, отличавшийся от прочих лишь необыкновенно пышной и длинной бородой. Он выступил вперед и, засучивая рукава рубахи, приблизился к постельнику.
— Видишь руки сильные, сильные-двужильные? — похвалялся он, потрясая кулаками и раззадоривая сам себя.-— Давай схватимся честно, коли ты не трус!
Постельник измерил разбойника взглядом с головы до йог и, не говоря худого слова, стремительно рассек воздух клинком своей сабли; голова дерзкого гайдука покатилась наземь.
В тот же миг спутники постельника разом бросились на разбойников, ошеломленных внезапной гибелью своего предводителя. Бой длился недолго: семеро гайдуков остались
лежать мертвыми на поляне, остальные, охваченные страхом, рассеялись в чаще леса.
— Где мой отец? Где мой отец?! — вопил надсаживаясь мальчишка, придя в себя после беспамятства, в которое повергло его зрелище бесславной смерти родителя. Постельник во время схватки крепко прижимал его к себе левой рукой, меж тем как правая держала оружие.—Где мой отец?!
— Цыц, не то мозги вышибу! — рявкнул постельник, еще не остывший после рубки.— Подержи-ка сосунка, Йоргу. И чтобы в Сучаву доставили его целым и невредимым. Надо спасти душу этого агнца, еще не погрязшую в злодеяниях. И потом, как-никак, ведь это мы осиротили его...
Глава 2, из которой явствует, как опасно въезжать в столицы в дни рождения царственных младенцев.
На рассвете того дня, когда постельник Шарпе возвращался в Сучаву, княжеский двор являл собой зрелище одновременно печальное и радостное. Госпожа Станка, супруга молодого Богдана, старшего сына господаря, умерла родами, произведя на свет мальчика, нареченного при крещении гордым именем Штефана.
Богдан был безутешен. Запершись в своих палатах, он прятал от глаз придворных слезы, увлажнявшие его взор. «Проклятие! — повторял он про себя. — Детей у меня еше хоть три десятка будет, а такую жену, как Станка, мне уже не найти!»
И верно, хрупка и прекрасна была усопшая княгиня, о коей умалчивает история, но которую по сей день славит народная песня:
3везда - молодица,
Гордая птица,
Нежный цветок!.,
В то время как в левом крыле громадного княжеского дворца, воздвигнутого в виде крепости, стенал и терзался молодой Богдан, в правом его крыле царили смех и веселье. Старый господарь, сластолюбие которого угасало под бременем лет и свирепой подагры, радовался рождению внука, поглаживая бороду и с ухмылкой повторяя: «Бабой меньше— воином больше!»
Княжеские покои имели форму полукруга с галереей стрельчатых окон, под каждым из которых со стороны двора бил фонтащ сейчас в серебристых струях воды играли солнечные лучи, переливаясь всеми красками драгоценных каменьев.
Полы в хоромах выложены были мозаикой, стены обиты вишневым венецейским бархатом, на котором блистали вышитые жемчугом и золотом цветы; вдоль стен стояли диваны, покрытые роскошными турецкими коврами, а посреди палаты возвышался круглый черного мрамора стол, уставленный множеством дорогих безделушек: золотыми оленятами с коралловыми рожками, павлинами с пышными хвостами, отделанными аметистами, рубинами и смарагдами, драконами червонного золота с бриллиантовыми глазами и пр.
Штефан Великий полулежал в креслах и, казалось, пересчитывал коралловые бусинки на четках, поднесенных ему несколько лет назад игуменом Путненской обители.
Перед господарем сидел на стуле гетман Арборе, а в некотором отдалении стоял лекарь его величества итальянец Джеронймо да Чезена.
— Так ты говоришь, славный доктор, что младенец здоров и крепок? — уже в третий раз спрашивал старый господарь.
— Он был поначалу в опасности, — с важностью отвечал ученый медик,—н но, благодарение господу, я успел принять меры и теперь могу ручаться за здоровье младенца.
—Короче, ты хочешь сказать, что он не умер потому, что ты спас его?
— Именно так, твое величество.
— И соврешь, ибо не ты его спас, а никто как бог! Верно я говорю, вельможный гетман?
Гетман наклонил голову в знак согласия, а господарь, очень довольный смущением, в которое привело итальянца соперничество с господом богом, продолжал:
— Ас кем же младенец ликом схож: со мной, с Богданом или с ее светлостью?
— На это нельзя еще ответить, твое величество: дети —
что горошины, не отличишь; впрочем, если составить гороскоп...
— Хорошо сказано! Ай да лекарь! Так ты, кроме всего прочего, еще и звездочет?! Что же молчал доселе?
—• Твое величество! Не я звездочет, но двоюродный брат мой, весьма искушенный в магии. Он прибыл на днях из Падуи...
— Слышь, гетман, что еще за магия такая? — обратился господарь к Арборе, полагая, что боярин не сумеет ответить.
— То, что славяне именуют волхованием, твое величество.
— Ишь, грамотей! А я, признаться, полагал, что ты лишь в ратном деле сведущ. Только скажу тебе, что магия — это вовсе не волхование; можешь мне поверить, хоть ты у нас и ученый. Магия — это мошенничество, согласен? А позвать сюда того заморского обманщика!
Лекарь, привычный к прихотям старого господаря, молча поклонился и вышел.
— Что, Арборе, — продолжал князь, помолчав немного,— веришь ли ты в прорицания звездочетов?
*— Как не верить, твое величество, если и святое писание пророчеств исполнено; однако же великий это грех — доверяться колдунам.
— Отчего же грех?
— Оттого что это дело рук сатаны.
После такого исчерпывающего ответа князь погрузился в раздумье. С одной стороны, любопытство и любовь к внуку побуждали его гадать о судьбе ребенка, с другой — макьявеллиевские правила требовали от государей казаться богобоязненными до изуверства. Наконец он нашел средство примирить это противоречие.
— Так ты говоришь, гетман, гаданье — от дьявола?
— Верно, твое величество.
— А еще говоришь, грешно прибегать к дьявольской помощи?
— Истинно так, твое величество.
— А нам думается, что грешно лишь продавать нечистому душу, а обморочить его — дело богоугодное.
Гетман не умел возразить на столь сильный довод своего господина, который одним ударом сабли разрубил запутанный богословский узел.
Между тем дверь отворилась и вошел лекарь в сопровождении астролога и худенького мальчика лет десяти.
Астролог был человек средних лет, статный, красивый, с мягким приятным лицом. Войдя в палаты, он поклонился образу-святого Штефана, стоявшему на киоте в красном углу, и трижды перекрестился, потом опустился перед господарем на одно колено и облобызал его руку — все это молча, не поднимая глаз.
У мальчика лицо было такое бледное и прозрачное, что, казалось, можно было видеть сквозь него.
Он повторил за хозяином всю церемонию с той лишь разницей, что не прятал взора.
Штефан цспытующе глядел на звездочета, потом промолвил:
— Многовато крестишься, а?
Астролог попросил перевести ему слова господаря.
— Мы рады тебя видеть, — перевел лекарь.
— Что тебе сказал итальянец? — тут же спросил князь.
— Он говорит, что крестится, прося удачи своему ремеслу.
— Что ж, тем лучше! Тем лучше!
Как видите, нельзя было точнее перевести астрологу слова господаря, а тот, в свой черед, остался доволен толкованием слов астролога; искушенный царедворец сумел угодить обоим.
Тем временем звездочет усадил мальчика на диван и вперился в его лицо неотрывным взором пронзительных светло-карих глаз, обладавших способностью мгновенно погружать слабого ребенка в сон. Началось гаданье: господарь задавал вопросы лекарю, лекарь переводил их астрологу, астролог вопрошал мальчика, мальчик отвечал, а уж затем лекарь
прямо переводил ответ.
— Чтобы увериться в умении астролога провидеть будущее, нужно сперва убедиться в том, что ему ведомо настоящее,— заметил господарь. — Спроси его, доктор, что поделывает сейчас султан турецкий?
После того как вопрос миновал все названные звенья
цепи, до Штефана дошел ответ:
— Почивает.
— А чем занят король польский?
— Почивает.
— Тоже спит! По всему видать, я самый рачительный из окрестных государей!.. А скажи мне, что я замыслил в эту минуту?
— Всыпать нам по двадцать пять батогов.
— Ей-ей, угадал! Вишь, сатана не шутит!—тут господарь перекрестился.— Ответь же, какую весть получили мы нынче ночью?
— Две; одна — что сгорел дворец в Васлуе, другая — что татары снова готовятся преступить твои рубежи.
— Чудо! Воистину чудо! — воскликнул князь, сотворяя три крестных знамения подряд. — Слыхал, Арборе, немца? То-то!.. Ну, добро! Скажи, будет ли мой внук отважен?
— Он будет истинным витязем.
-— Будет ли он судить народ по справедливости?
— Он прольет много невинной крови.
— С кем суждено ему воевать?
— С турками и татарами.
— Долго ли он проживет?
— Он умрет молодым.
Чело господаря омрачилось.
— Кто убьет его?
Мальчик не ответил.
— Кто его убьет? — повторил князь.
Мальчик, казалось, сделал судорожное усилие и проговорил:
— Его погибель вступила нынче в Сучаву.
При этих словах вошел постельник Шарпе.
Господарь перевел взгляд на Арборе, Арборе — на постельника, постельник — с недоумением — на того и другого, на мальчика, сидевшего у стены с запрокинутой головой, на звездочета, на лекаря...
Глава III, прочитав которую, каждый поймет, почему господарь не сумел заточить постельника, а ребенок отправил в темницу гетмана.
Дворец постельника Шарпе стоял на краю Сучавы, неподалеку от ворот, именовавшихся Венгерскими, ибо от них шел путь к рубежам Семиградия; ворота эти были выстроены в виде высокой прямоугольной башни с порталом для проезда всадников и экипажей; верхняя часть башни, увенчанная конической кровлей, служила обитрлишем инвалиду, назначенному охранять ворота.
Каменная, с решетками, стена скрывала от досужих взоров двухъярусные постельниковы хоромы. Справа зеленел сад, слева ютились службы и людские; фасад выходил на конюшни. Посреди двора, рядом с мраморным колодцем возвышался железный столб с прикованной к нему железной же цепью для бадьи. Дворец являл собой образчик готического зодчества; со стрельчатыми, окованными броней дверями и амбразурами с зелеными витражами, с тремя заостренными башенками, посаженными в выемках высокой крыши, — словом, это было строение, которому подобное можно и ныне увидеть в Нюрнберге, но, пожалуй, только там.
Постельник вернулся домой в глубокой задумчивости.
Он никак не мог ожидать, что господарь примет его с такой суровостью.
«Ступай, постельник, — сказал Штефан, не дав боярину вымолвить длова. — Ступай! Позднее мы спросим тебя о переговорах с ляхами».
При этих словах он вскинул правую бровь — верный знак высочайшего гнева.
«Ну за что бы ему гневаться? — спрашивал себя Шарпе, п волнении расхаживая по комнатам. — Чем я ему не угодил? В чем повинен?»
Тщетно бился постельник, пытаясь угадать причину княжеской немилости.
Тридцати лет от роду, в годах по тогдашним представлениям весьма еще незрелых, он достиг звания великого постельника и стал одним из радных бояр, наиболее приближенных к трону. Столь быстрое возвышение создало ему много недругов, а еще больше завистников, с одной стороны, среди сверстников, которых он пересел в совете, с_ другой — среди стариков, которые считали его выскочкой. Может быть, они воспользовались его отсутствием, чтобы очернить молодого придворного перед господарем?
Но и клевета должна основываться хотя бы на тени подлинной вины, иначе ей не будет веры, Постельник искал эту вину и не мог найти: его прошлое было прозрачно и чисто, как горный ключ.
Наконец, усталый и обессиленный, он опустился на диван, надеясь, что покой натолкнет его на спасительную мысль.
Дверь отворилась; вошел старинный соратник постельника гетман Арборе, с которым мы познакомились в предыдущей главе.
— Плохи дела, постельник! начал он. — Беда! Вели не мешкая седлать — и скачи!
— Я не понимаю!..
— После поймешь!
— Служение мое...
— Найдутся другие охотники до господаревой службы!
— Но я ни в чем не виновен!
— Послушай, Шарпе! Самого лучшего коня вели седлать, понятно? Самого быстрого, слышишь? А я пока тебе все растолкую.
Постельник подошел к открытому окну и выглянул во двор. Служители поили кон^й у колодца.
— Талпеша подать, живо! — крикнул постельник.
— Треклятый звездочет, — сказал Арборе, — напророчил господарю, будто тебе суждено стать убийцей его внука.
— Убийцей? Мне?!
— Во всяком случае господарю угодно было так понять его; так ему хотелось понять, ибо звездочет сказал только, что убийца прибыл сегодня в Сучаву, — сегодня, то есть в день твоего приезда.
— Но ведь я не один был!
— Кто же еще?
Постельник перечислил всех своих спутников, начиная с Луки.
Он только не упомянул подобранного в Козминском лесу ребенка, считая лишним даже говорить о нем.
Слуга доложил, что Талпеш стоит у крыльца.
Постельник вынул из железного ларя, стоявшего в углу, тяжелый мешочек, полный венецейских цехинов, прозванных
104
у нас чужачками, обнялся с гетманом, и оба вышли на крыльцо.
Во дворе уже ждал, нетерпеливо перебирая тонкими ногами, великолепный арабский скакун вороной масти, черный до синевы, с маленькой головой на лебединой шее.
Постельник хотел еще что-то сказать, но Арборе легонько подтолкнул его к коню:
— Поспешай, друг!
Шарпе вскочил в седло, перекрестился, еще раз обнял гетмана и пропал в облаке пыли.
Арборе в молчаний проводил товарища взглядом; хотел он идти прочь, как вдруг почудился ему кто-то в окне: это был желтоглазый, рыжеволосый мальчишка, одетый в алый бархатный далматик с серебряными галунами. В руках он держал мяч.
Гетману не случалось видеть детей в доме постельника. Он подошел ближе.
— Ты чей, малыш?
Мальчик пожал плечами.
— Я теперь и сам не знаю, чей я!
Выражение его лица свидетельствовало о смекалке и хитрости.
— А как зовут тебя?
— Миху.
— Откуда ты?
— Здешний боярин увез меня из нашего леса..,
Тут, вспомнив о смерти отца, мальчик залился слезами, и гетман уже не мог добиться от него ни слова.
Не знаю, замечали ль вы одну любопытную вещь, не разгаданную, кажется, и самим Лафатером. Характер ребенка легче всего узнать, когда он плачет. Иные детские лица слезы не портят, напротив, горе придает им какое-то светлое, доброе, привлекательное выражение; другие дети, когда плачут, гримасничают, черты их искажаются так резко, „что, вызывают невольное отвращение.
Таков был и ребенок, на которого смотрел сейчас гетман: его сморщившееся личико представляло собой зрелище столь тягостное и одновременно отталкивающее, что старый Арборе отвернулся и пошел вон со двора постельника, бормоча сквозь зубы: «Странное дело!»
Весть о зловещем прорицании астролога облетела Сучаву с быстротой молнии, сопровождаемая тысячами подробностей и кривотолков, час от часу все более фантастических.
Однако решение господаря не было еще оглашено, и все
бояре — как сторонники Шарпе, так и его недоброжелатели — поспешили во дворец: первые собирались хлопотать за постельника, вторые — строить ему ковы.
Последних было гораздо больше!
Наконец, Штефан призвал начальника дворцовой стражи великого армаша Флиондбра и приказал заточить постельника впредь до нового повеления.
Флиондор собрал всю постельникову челядь и стал допытываться, где боярин. Никто не отвечал ему.
— Я знаю! — воскликнул Миху, представ перед великим армашем.*— Сюда приходил важный пан вот с такими сивыми усами и сказал хозяину, чтобы он скрылся. Да, да! Я сам слышал: я за дверями стоял!
Делать нечего, слуги подтвердили, что видели гетмана
Арборе.
Великий армаш обо всем донес господарю и получил новое повеление: бросить Арборе в темницу и послать в погоню за постельником двадцать конных стражников — половину на семиградскую дорогу, а другую — на польский шлях.
С момента бегства Шарпе прошло самое малое четыре часа.
Стражники рыскали по всем дорогам, но его и след простыл.
На другой день гонцы принесли во дворец грозные вести о татарском набеге со стороны Фэлчйу. Штефан был уже слишком стар и слаб, чтобы самому браться за оружие. После долгого раздумья он велел армашу освободить Арборе от цепей и доставить во дворец. Гетман в те годы по праву считался лучшим из военачальников Молдовы.
— Ты, верно, в обиде на меня, вельможный гетман, — начал господарь, указывая Арборе на стул.— Прости же меня, и помиримся. Повинную голову меч не сечет.
— Я на тебя, государь, обижаться не смею, а гневаюсь я на пришлого немца, который волхованием помрачил твой рассудок! — смело отвечал гетман, продолжая стоять.
— Добро же, не печалься, я велю выдворить его из Молдовы,— молвил князь, притворяясь, будто не замечает горькой насмешки.— Полно, Арборе! Простим друг другу, авось и нас простит святая троица.
— Аминь! — заключил гетман. ,
— Тогда ступай отдохни, а я вскоре призову тебя к службе державной.
Гетман поцеловал руку, милостиво протянутую ему господарем, и вышел, говоря про себя: «Мышкует старый лис!»
Господарь меж тем, оставшись в одиночестве, улыбнулся и высокомерно подумал: «Глупы люди! Глуп мир!»
Дома гетмана встретил стражник, который подвел к нему гонца, ожидавшего уже несколько часов.
Гонец вручил гетману следующее послание от постельника Шарпе:
«Брат и отец мой, вельможный гетман!
В полном здравии добрался я до семиградской земли и нашел пристанище у великодушного графа Андраша. Покуда гнев его величества не уляжется, будь так добр извещать меня обо всем, что происходит в Сучаве. Да пригляди, будь милостив, за домишком моим, за племяшкой Лукой да еще за невинным малюткой, коего отвратил я от стези разбоя...»
Глава IV, в которой появляются на сцене три целителя: итальянец, ворожея и ребенок, что еще раз доказывает исконное процветание медицины в наших краях.
Лука, с которым мы свели знакомство в начале этого повествования, приходился постельнику Шарпе племянником по брату. Его отец, посадник белгородский, был убит на крепостном валу в стычке с турками. Мать и две сестры мальчика сгинули в татарском плену; сам Лука спасся лишь по случайности: он гостил тогда в Сучаве, у дяди.
По обычаю тех времен боярские дети мужского пола, едва достигнув двенадцати-тринадцати лет, определялись в госпо-дареву службу, чтобы, изучив искусство брани, стать настоящими воинам-и. В битвах с турками, татарами, ляхами,-особенно в кровопролитном Козминском сражении, безусый Дука привлек к себе внимание самых доблестных воинов не столько беззаветной отвагой в бою, сколько необыкновенным хладнокровием, превышавшим обычные человеческие возможности.
Сидеть у огня печи нли находиться перед лицом превосходящих сил врага — для него было все равно. Он принимал удары противника с таким же точно безразличием, с каким выпивал стакан воды. Никто не видел его смеющимся или плачущим; его голос никогда не выдавал волнения; его шаги всегда были размеренны и спокойны.
Лука был, как говорится, грамотей без затей, да почище книжника. Привычка взвешивать каждое свое движение, рассчитывать каждое слово, обдумывать каждый поступок чрезвычайно обогатила его жизненный опыт. Он умел быть красноречивым, но никогда не болтал попусту. Сам постельник, при всей остроте своего разума, нередко прибегал к полным здравого смысла советам племянника и признавал их неоспоримое благоразумие.
Лука не знал ни любви, ни ненависти. Даже к татарам и туркам он не испытывал неприязни, хотя именно они были виновниками угасания его рода. Нельзя сказать, чтобы он любил постельника, хотя это был последний его кровный родич, а главное — единственный покровитель. Он, повторяю, никого не любил и не ненавидел, но равно исполнял в отношении всех то, что считал своим долгом: так, положил он себе правилом биться храбро с турками и татарами и оберегать постельника, как подобает сыну оберегать отца...
Лука был высок, худощав, с непомерно длинными ногами и руками; кожа у него была белая, глаза серо-голубоватые и вечно сонные, волосы светлые, нос вытянутый; вообще в лице его было нечто голландское, что не так удивительно, если принять во внимание, что народ наш никогда не отличался, как другие, собственным физиономическим типом. Как и растительное царство наших гор и долин, как переменчивая погода, которая то морозит нас сибирской стужей, то опаляет египетским зноем, потомки траяновой Дакии несут на своем облике отпечаток самых разнообразных климатических поясов.
Читатели могли уже убедиться, с каким восхитительным равнодушием встречал Лука уколы стрел в схватке с разбойниками Козминского леса. Небрежно очищенные и перевязанные, эти ранения дорого обошлись ему. Хотя постельник, поневоле преобразившись в костоправа, вырвал наконечники стрел из ран хорунжего и, промыв ключевой водой, перевязал их как можно туже, однако пока отряд прибыл в Суча-ву, прошло немало времени; боль и усталость от непрерывной тряски в седле довели несчастного Луку до крайне опасного положения — он начал бредить.
Подобно всем именитым вельможам того времени, постельник Шарпе держал множество слуг, обязанности которых были весьма разнообразны. Подражая пышности гос-подарского двора, переимчивые бояре и сами обзавелись дворней — стольниками, вратарями, кравчими, стремянными, конюшими и пр., которые, случись нужда, немедля вооружались и сопровождали своих господ на войну, образуя так называемый Двор такого-то. Но странное дело: среди всей постельниковой челяди, столь многочисленной и пестрой, не было ни одной женщины. Даже слугам приходилось держать' своих жен в городе, и худо приходилось обитателям лома сего, если вдруг учует боярин дух женский в своих палатах. Вследствие этого бедный Лука попал в неуклюжие, хотя и заботливые руки мужчин, которые только недоуменно переглядывались, не зная, как приступить к лечению.
После бегства постельника за рубеж старшим над домом остался письмоводитель йоргу, сын валашского боярина, укрывшегося в Молдове от преследований свирепого господаря Влада Цепеша и нашедшего здесь вечный покой; постельник Шарпе призрел осиротевшего юношу. Теперь Иоргу, ближайший товарищ Луки, горестно почесывал в затылке, размышляя о тяжких страданиях друга и тщетно спрашивая себя, что делать.
— Надо привести тетушку Дёспу,— подсказал ловчий Фбкша.
— Да ведь, как ни крути, тетушка Деспа — та же баба! — возразил Иоргу, нажимая на последнее слово.
— А чего бояться, если хозяин не узнает?
— Дойдет до него...
— Авось не дойдет! А еще скажу тебе, брат Йоргу: если тетушка Деспа не вылечит Луку — пиши пропало. Тогда и самому черту, не к ночи будь помянут, здесь делать нечего...
— Ладно, будь по-твоему! Веди свою тетушку Деспу!
— Бегу! Только помни, что она денег не берет, покуда не вылечит человека дожива.
— Хорошо, ступай. Да гляди, чтобы хозяин не проведал!
Тетушка Деспа была в то время главным медицинским светилом сучавского небосклона и, стало быть, всей Молдовы. Она лечила заговорами и травами, обладая, как говорили, способностью исцелять от всех болезней или, напротив, наводить их на любого, кто имел несчастье стать у нее на дороге. Простолюдины, с одной стороны, побаивались ее чар, с другой — почтительно отзывались о чудотворных" старухиных зельях.
Во всей стране у тетушки Деспы был один-едннственный соперник— лекарь господаря, итальянский доктор Джеронимо; однако он не мог повредить ей, опасаясь народного гнева, а она не могла насолить ему, опасаясь кары княжеской. Лекарь обвинял ее в связях с дьяволом, ворожея клялась, что итальянец — прямой приспешник сатаны.
Тетушка Деспа осмотрела раны Луки, велела принести воды из не тронутого с утра источника и трижды окропила страдальца, повторяя при этом заклинание, завещанное ей, быть может, пращурами; и вряд ли она сама понимала его смысл5
САТОР
АРЕПО
ТЕНЕТ
ОПЕРА
РОТАС*.
После этого она намочила в воде чистый лоскут и повязала раны, заверив, что больной выздоровеет за девять дней, если омовоние и заговаривание будут повторяться не реже шести раз каждодневно.
Но недолго следовал Лука советам тетушки Деспы. На третий день пожаловал гетман Арборе, в полном согласии с просьбой опального постельника, и, прослышав о болезни Луки, привез с собой доктора Джеронимо.
Итальянец отнял повязки и увидел, что раны почти затянулись.
— Кто его осматривал? — спросил он Йоргу.
— Да кому ж еще? — неохотно отвечал письмоводитель.— Баба Деспа была здесь...
Услыхав ненавистное имя, лекарь хватил об стол своим черным бархатным беретом и пробормотал сквозь зубы: «Согро сИ Вассо!»
— И как же она его пользовала?
— Заговаривала раны и кропила студеной водой...
— Проклятье! Полюбуйтесь на это лечение! Кропила и заговаривала! Тьфу!
— Воля ваша, а леченье, сами видите, себя оказало: раны затворяются...
— Затворяются! Рот затвори, глупец! — вознегодовал лекарь, стуча по столу золотым перстнем, неизменным украшением итальянских врачей той эпохи.— Затворяются снаружи, а изнутри отворяются, понимаешь? Слыхано ли дело лечить холодной водой! Да этак все водоносы обратились бы в докторов! Рег сИаЬо1о\
* Это латинское заклинание интересно в двух отношениях. Во-первых, оно имеет прямой смысл, ибо «За(:ог Агеро 1епе1 орега го1аз» означает; «Сеятель Арепо бережно ведет плуг». Во-вторых, оно исполнено мистического смысла, ибо может быть прочитано слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх, образуя одни и те же слова. Оба эти обстоятельства побуждают меня к заключению, что приведенное заклинание восходит ко временам «божественной мудрости римлян». Я записал его в Бессарабии от одной старушки, уверявшей меня, что с его помощью может излечить любые хвори. Д. Дубур слышал его во Франции. Значит, оно известно в крайних точках Европы. (Прим, авт.)
Нелегко было утихомирить святой гнев благородного медика, который не желал больше слышать даже имени тетушки Деспы; наконец он обещал прислать через несколько часов научное лекарство, в котором не будет ни капли воды, холодной или теплой.
Пока доктор спешит домой, чтобы составить по всем правилам Галена свое чудодейственное снадобье, вернемся к одному из главных героев нашего рассказа — найденышу Миху.
Оказавшись в доме постельника, он первым делом оценил удобства нового своего жилища после превратностей лесной жизни; сравнил свою грубую крестьянскую рубашонку с изящным дорогим далматиком, в который нарядил его йоргу тотчас по прибытии в Сучаву; припомнил тумаки и колотушки, на которые так щедры были гайдуки, и сопоставил их с почтением, которое ему оказывали ныне все слуги, именуя не иначе как барчуком,— словом, он попал из сермяжников в бархатники, и это быстро помогло ему забыть об убитом отце.
Осмотревшись, Миху понял, что у постельника было еще два названых сына, куда более близких сердцу боярина,— Лука и Йоргу; мальчик сообразил и то, что постель-пик, быть может, полюбил бы его, не будь рядом ненавистных соперников.
Увидев мечущегося в лихорадке Луку, Миху сказал себе: «Хоть бы этот помер для начала!»
Зависть — одно из чувств, которые укореняются и крепнут в нас прежде всех остальных.
Библия, неизменно возвышенная в своих иносказаниях, свидетельствует, что зависть явилась уже в сердцах первых земных детей — Каина и Авеля. Великая истина заложена в этом!
Миху был. в комнатах, когда итальянский лекарь бранил мерзостную ворожбу тетушки Деспы,— и обрадовался. Но до его слуха дошло и обещание лекаря приготовить научное лекарство — и он опечалился.
* — Дядюшка Йоргу,— обратился Миху к письмоводителю, ударяя мячом оземь,— перец вредит ранам или пользует?
— Как же не вредит, дурачок, ежели от него плоть горит! Недаром валахи называют его лютеницей!
— А кто такие валахи?
— Это народ, живущий в соседнем княжестве.
— Так, значит, горят раны от перцу?
— Еще бы!
.Через некоторое время доктор прислал пузырек с мазью розового цвета, наказав Иоргу смазать раны больного перед сном и оставить так до другого дня, а там, мол, видно будет.
Йоргу оставил пузырек возле кровати и отлучился.
— Это мазь для дядюшки Луки? — спросил Миху.
— Эге.
Лекарство удесятерило муки больного. Он метался всю ночь. Лекарь, приехавший утром, удивился непредвиденному действию своего снадобья, предназначенного успокаивать боль и облегчать страдания; однако, сняв повязки, он обнаружил в мази частицы какого-то черного вещества, весьма сходные при рассмотрении с толченым перцем, отнюдь не входящим в примитивный рецепт, предписанный самим Галеном.
Иоргу же, припомнив расспросы Миху, сразу сообразил, чьих это рук дело.
— Составь лекарство заново, почтенный доктор,— сказал он.— И поверь, на сей раз никто не помешает лечению.
Итальянец глубокомысленно уставился в честные глаза письмоводителя и с таинственным видом возгласил:
— Вот они, бесовские происки бабы Деспы!
Глава V, в которой показывается, что так называемая большая политика есть занятие для несмышленых детей
Миновало две недели после описанной в прошлой главе трагической сцены. Лекарь навещал больного ежедневно, Иоргу собственноручно умащал раны Луки чудодейственным снадобьем, а Миху было настрого заказано переступать порог комнаты больного. Наконец, благодаря уходу и лечению, он мало-помалу начал поправляться, лихорадка отступила, и по временам он даже пытался ходить, опираясь на костыли.
Первый вопрос Луки был:
— Где постельник?
Иоргу подробно рассказал ему обо всем, начиная с прорицания звездочета и кончая приездом гетмана Арборе с док-тором Джеронимо. Лука умолк и погрузился в раздумья на два долгих дня. Результатом его размышлений явилась следующая дилемма: «Человек может убить другого либо
намеренно, по своей воле, либо нечаянно, по воле случая. На случайное убийство способен любой, и вины в том нет. Убивать же обдуманно не станет никто из тех, кто сопровождал постельника в Речь Посполитую. Я их всех отлично знаю, кроме... кроме найденыша. Если внуку господаря суждено быть убитым случайно, то никак нельзя знать, кто, упаси господи, убьет его; если же его убьют с умыслом, то убийцей некому быть, кроме Миху».
Придя к такому заключению, Лука разрешился от своего двухдневного молчания и на третий день спросил у йоргу, как ведет себя найденыш. Тогда Йоргу рассказал, как по доносу Миху попал в темницу старый гетман и как Миху подмешал перцу в леч****ю мазь, присланную итальянцем Джеронимо.
Лука, понятно, снова задумался. Порой он внезапно появлялся в светлице Миху и в упор смотрел на него; мальчика, однако, ничуть не тревожили эти инквизиторские взгляды. Лука предлагал ему один-два вопроса, на которые Миху отвечал не по летам рассудительно; он с отвращением присматривался к тому, как мальчик ловил мух и отрывал у них наподобие Домициана или бог знает кого еще то крылышко, то лапку, радуясь мучениям несчастных насекомых. «Дерзок, умен и зломыслен; весьма дерзок, весьма умен и весьма зломыслен!» — так бормотал Лука, возвращаясь к себе в комнату, и снова задумывался.
Лука изучал Миху, а Миху изучал Луку. Мальчик прекрасно понимал, что хорунжий не чувствует к нему приязни и решил нанести удар первым, тем более что после неудав-шейся проделки с перцем его ненависть к Луке усилилась: враждебность питается поражениями.
йоргу не раз с восторгом отзывался о необыкновенных способностях тетушки Деспы, которая, по его словам, могла обратить человека в волка, вызвать бурю, накликать погоп или засуху и даже, если явится в том нужда, свести луну с неба.
Миху прикинулся больным.
— Что у тебя болит? — спросил Йоргу.
— У меня в голове свистит...
— И все?
— У меня в сердце жжет...
— И только?
— У меня дрожат руки и ноги.
— Ляг — все пройдет.
— Сжалься, дядюшка Йоргу! Пошли за тетушкой Десной!
Йоргу посоветовался с Лукой.
— Да пошли за бабой, велика важность!
— А что скажет боярин, узнав, что в доме была женщина, да еще дважды?
— Но ведь его нет, а женщины злят только когда на них смотришь.
— Знаешь, мне это даже в голову не приходило...
Тетушка Деспа однако ж на зов прийти отказалась и пег
редала, что коли в доме постельника ей предпочли проклятого немца, то и она не станет впредь выставлять себя на смех.
— Тогда, дядюшка 0оргу, отправь меня к ней,— прошептал Миху, делая вид, что едва может говорить от боли.
йоргу позвал ловчего Фокшу и велел ему отнести мальчика на руках в жилище ворожеи.
Домик старой колдуньи стоял на пустынном холме, у подножья которого с однообразным шумом плескались волны Сучавы. Вместо ограды его окружал строй молодых тополей, словно отряд исполинов, зачарованных хозяйкой. Глинобитная небеленая хижина была, на манер ветряной мельницы, посажена на два толстых длинных бревна. Крыши не было видно, то ли потому, что она была плоской, то ли потому, что ее вовсе не было; последнее кажется более вероятным.
В городе уверяли, что внутри холма размещается чуть ли не подземный дворец, в котором тетушка Деспа хранит несметные сокровища и плетет свои тайные чары; нашелся к тому же смельчак, который пытался проникнуть в эту страшную пещеру со стороны реки и потонул в Сучаве, уже почти достигнув берега, что раз и навсегда отбило у досужих людей охоту даже помышлять о повторении подобного подвига.
Помещение, куда ловчий внес, хитреца Миху, представляло на вид обычную крестьянскую комнату. С одной стороны маленькая дверца вела в чулан, с другой стояли лавки и струганый стол, в углу висел образ святого Мины, изображавший могучего воителя в тот момент, когда он таскает за власы лохматого беса с высунутым языком; перед образом теплилась лампада; наконец, здесь стояла кровать с множеством перин, неоспоримо свидетельствовавших о непорочности тетушки Деспы. Да, да, седовласая девственница пятидесяти лет от роду, с носом, похожим на два носа сразу, с дикорастущей бородкой, с круглыми совиными глазами, на каждом из которых красовалось по бельму... Есть вещи, не подлежащие ни малейшему сомнению; к ним, между прочим, относилась и непорочность тетушки Деспы. Чтобы увериться в ней, довольно было один раз взглянуть колдунье в лицо.
Под столом резвились три черные кошки.
Хозяйка сидела у открытого незарешеченного окна и вяаяла чулок, бросая по временам быстрые взгляды на мутные воды Сучавы. На ней было рваное старое платье фландрского сукна, некогда зеленого, а теперь выцветшего до желтизны; голова ее была непокрыта, ибо, как мы уже заметили, она свято блюла все внешние приметы своего девичества.
— Милости просим,— сказала тетушка Деспа, увидев ловчего Фокшу.— С чем бог принес?
— Здорово живешь, бабушка,— почтительно сказал ловчий.— Допрежь всего хотел я тебя поблагодарить за... ну, знаешь, за что!
— Теперь, стало быть, она тебя любит?
— Сохнет по мне, бабушка!
— Что ж, я рада.
— Твоими молитвами... А нынче пришел я просить тебя, чтобы ты посмотрела этого мальчугана — занедужил.
— Можно... Но побей меня бог, ежели я еще раз переступлю порог вашего дома: слава господу, я немцам не шутиха!
— Так это, матушка, дело такое: потерянного не вернешь.
— Знаю, знаю, теперь каетесь... да ладно уж! Что с мальчишкой стряслось?
— У меня все тело разламывается,— ответил Миху, держась обеими руками за живот.
— Добро, братец Фокша,—сказала старуха.— Придется оставить здесь мальца до завтра.
— Ты не боишься? — спросил мальчика ловчий.
— А чего мне бояться? — вскинув голову, ответил Миху.
— Да я просто спросил...
— Я ничего на свете не боюсь... но мне больно.
— Смелого слугу сыскал себе постельник,— ухмыляясь молвила старая вещунья.
— Храбрец, да еще какой!.. Не знаю, что это взбрело хозяину в голову подбирать всех сосунков с большой дороги!.. Так до свиданья, матушка, целую ручки, а завтра утром снова явлюсь.
— Будь здоров, братец.
Когда Фокша ушел, тетушка Деспа шмыгнула в чулан и извлекла оттуда пузырек с мазью пепельного цвета, раздела мальчика, уложила на стол и принялась натирать ему суставы; одновременно она бормотала всякую околесицу, очень глубокомысленную и, кажется, в стихах:
Пришел мужичок,
В руках топорок,
В руках топорок
И — шасть на порог!
Никто не видал,
Никто не слыхал,
Одна матерь божья:
— Ты куда, прохожий?
— В лес иду я, мама!
— Ступай к Миху прямо!
— Пусть живет без боли,
Как он жил дотоле,
Будет снова чист
Весел и речист,
Будет он здоров
Без немцев-докторов...
Мальчик терпеливо сносил мучительное врачевание, пытаясь тем временем придумать, как бы половчее высказать знахарке истинную свою цель; однако тетушка Деспа терла и вертела его с таким ожесточением, что Миху показалось, будто у него косточки затрещали, и он взмолился:
— Хватит, бабушка! Уже не болит!
— Прошло? Так быстро?
— Да ведь... и раньше не болело.
Эти слова оказали на старуху действие, подобное удару молнии. Мальчишка посмел издеваться над ее мастерством! Дрожа от бешенства, она схватила его за волосы и поставила на ноги.
— Как ты сказал, молокосос? У тебя ничего не болело? Зачем же ты здесь?
— Не серчай, бабушка! Выслушай меня...
— Выкладывай!.. Тебя, стало быть, подучил немецкий доктор с княжеского двора?
— А вот и нет, бабушка!
— А вот и да, поганец!
— Сейчас я все объясню!.. Дядюшка Лука.,,
— Вот те на! Что же дядюшка Лука?
— Он хочет меня убить! Он видит, как меня хозяин любит, и боится, чтобы мне наследство не досталось; слышал я, как он сговаривался с дядюшкой йоргу прикончить меня... И еще с немецким доктором...
— О-о!
— Да, я сам слышал; вот я и прикинулся больным, чтобы свидеться с тобой и попросить...
— Чего же тебе от меня надобно?
— Лучше я убью дядюшку Луку, чем он убьет меня.
— И как же ты это сделаешь?
— Если ты поможешь...
— Я? Чем же?
— Дашь мне что-нибудь подсыпать ему в кушанье.
— Ты хочешь извести его?!
— Так это называется — извести?
Злодейская хитрость ребенка устрашила даже видавшую виды тетушку Деспу.
— Ладно,— сказала она после минутного размышления.— Ладно, мальчик. Я дам тебе яду.
Тут она снова нырнула в известный уже чулан и вынесла оттуда склянку с бесцветной жидкостью.
— Дай это Луке, пусть выпьет с водой.
— И он не догадается?
— Не бойся.
Тетушка Деспа одела Миху и отвела его в дом постельника; там она рассказала Луке обо всем, что произошло, и уверила его, что так называемая отрава, которую она дала мальчику, есть не что иное, как ключевая, без примеси, вода.
— Видишь, сынок, какое дело выходит! — сказала она с важностью.— Вот вы немцу доверяете, а ведь немец не поступил бы, как я!
Лука выпроводил старуху, наградив ее двадцатью грошами, мздой по тем временам весьма щедрой, и прибавив, что не все немцы так уж безнадежно плохи; потом он позвал Миху.
— Вели, чтобы принесли мне попить.
Мальчик, извернувшись, как белка, кинулся вон из комнаты и через мгновение появился с полным стаканом в руке.
— Выпей половину, а остальное дашь мне,— сказал Лука, пристально глядя ему в глаза.
— Я - не .буду пить! — возразил Миху, краснея пуще своего нарядного далматика.
— Пей, пей! Почему бы и нет?
— И правда, почему бы и нет! Я выпью, хоть мне и неохота,— ответил Миху, пытаясь скрыть волнение. Он принял стакан из рук Луки, понес его ко рту и... выронил, да гак ловко, что любой мог бы поклясться, что это чистая случайность.
Глава VI, проливающая свет на истинное толкование Установлений императора Юстиниана
— Странное дело! Темное дело! — говорил преподобный отец Софрбние, скрестив руки на груди наподобие древних мучеников.
— Научи меня, что делать! Дай совет, святой отец! — горестно повторял Лука. — Гы теперь и сам видишь: в мальчишку словно дьявол вселился: он будто и рожден для злодеяний и убийств. Я уж говорил тебе, как он предал гетмана, как растравил мою рану, как хотел опоить меня ядом... Что же дальше-то будет?
Отец Софроние выслушал жалобы Луки, покачивая головой с видом глубокомысленнейшего раздумья.
— Не миновать стать я прикончу его! Надо избавить мир от упыря, которому неймется высосать кровь из ближних своих,— сказал Лука после некоторого молчания.
— Грех! Смертный грех! — воскликнул преподобный отец, закатывая глаза, как святой на иконе.
— Тогда, может быть, розгами направить его на путь истинный? Лозой и увещаниями?
— Пустое дело, сын мой: поздно. Знаешь сам: волк линяет, а нрав не меняет.
— Как же быть?..
Здесь, чтобы хорошенько понять совет, который изрекут уста преподобного отца Софроние, нам следует ближе познакомиться с характером этого нового действующего лица нашей истории.
Отец Софроние был отпрыском рода Гангуров, одного из самых древних и самых знатных в Молдове. Отец его, вор-ник Штеф, радуясь смиренному и послушному поведению сына, решил дать ему мирское образование и послал отрока в Польшу, где юный Спёря (таково было его и:\*я до пострижения) блестяще окончил курс в краковской Ягел-лонской Академии, получив степень йесге1огит аос1ог, то есть доктора права. Отсюда, следуя обычаю состоятельных польских студентов, молодой Гангур совершил путешествие в Италию и некоторое время слушал курс лекций в Падуе.
Смуглая итальянка, дочь захудалого, но спесивого нобиля, безумно полюбила Сперю. Юноша был красив и к тому же иностранец, что составляет два великих достоинства в глазах любой женщины. Интрига началась серенадой, а кон-
чилась ловушкой. Отец девушки требовал, чтобы молдаванин принял католичество и венчался. Студент отказался: отпасть от православия значило погубить... душу?., нет, наследство; венчаться означало в лучшем случае лишиться всего; итак, он бежал из Падуи и воротился в Молдову.
Ворник Гангур, старец восьмидесяти лет, проживал в Бырладе. Сперя предстал пред его очи одетый по последней западной моде: берет с пером, тесный и куцый камзол, короткая накидка, пышный, в складку, ворот сорочки, неслыханные, шитые кожей штаны и пр. Когда юноша вошел в комнату, старый ворник встрепенулся, хотел было подняться из кресел, но — увы! — паралич поверг его наземь. Так и рухнул он замертво, с открытым ртом.
Вся Молдова верила, что ворник Штеф скончался от радости, не чаяв уже увидеть наяву своего единственного наследника, и только жители Бырлада полагали, что причиною его смерти явилось немецкое платье юноши — явленье, невиданное доселе в честном православном граде, каким был Бырлад.
Но что бы там ни толковали, а молодой Гангур стал обладателем несметных богатств. Однако золото не могло насытить червя честолюбия, пожиравшего его душу. Он знал, что быть боярином, даже самым знатным, даже логофетом или гетманом, еще не означает быть кем-то: лишь трон был тогда всем. В стране, где каприз господаря мог стоить любому головы — самого, казалось бы, неотъемлемого достояния человека,— даже богатство не могло служить порукой безопасности. Соперничать с троном мог только митрополит. «Митрополию! Митрополию любой ценой!» — сказал себе молодой Гангур.
За чем же дело стало! Сперя передает все свои имения в дар монастырю Тазл§у, и бывший краковский правовед, недавний падуанский любовник, едва достигший двадцати пяти лет, превращается в его преподобие отца Софроние. Добавим, что преподобными именовались тогда все монахи: и белые, и черноризцы.
Молодому послушнику удается в короткое время добиться признания монастырской братии двумя простыми средствами: во-первых, исполняя с тщанием все обеты монашеской жизни в согласии с уставом святого Василия; во-вторых, будучи всегда готовым — в его-то боярском чине и с его знаниями книжных премудростей всей Европы! — служить своим ближним, нищим и немощным.
Тем временем умирает игумен. Монахи сходятся на собор для выбора нового настоятеля, отвечающего уж не знаю каким синодальным канонам. Отец Софроние всходит на амвон и держит долгую речь, в которой красноречиво изображает качества, необходимые будущему избраннику братии, а именно: быть не слишком старым, ибо старость влечет за собой обветшание телес и памяти; владеть языками, ибо таковы были и апостолы Христовы; быть человеком, повидавшим чужие страны, умеющим отделить злаки от плевелов и благо от зла; наконец, принадлежать к знатному роду, дабы в отречении от мирских благ удивить свет силой веры... словом, его преподобие описал в подробности соб-стйеиную персону, но, не смея все же высказать свой замысел без обиняков, заключил речь словами: «Итак, я предлагаю выбрать игуменом преблагочестивого отца Нафа-найла».
Между тем отец Нафанаил был старик, уже стоявший одной ногой в могиле, не знал ни одного иностранного языка, никогда не покидал пределов Молдовы и был сыном простого крестьянина. Короче говоря, он не подходил ни по одной статье из всех, кои с таким блеском перечислил преподобный Софроние.
Монахи переглянулись и... провозгласили игуменом бедного Нафанаила.
Тут отец Софроние потерял терпение, забыл свои хитрости и, попирая всякое благочиние, завопил в полный голос: «Дурачье, вот вы кто!»
После столь комического саморазоблачения наш герой уединился в небольшой обители под Сучавой.
Здесь началась новая комедия смиренного богоугодного послушничества, в результате которой молодой лицемер стал вхож как духовник к самым именитым боярам, со многими из которых он как Гангур состоял в родстве, да к тому же самые красивые и самые набожные боярыни и боярышни не желали вверять нежных своих прегрешений никому, кроме преподобного отца Софроние. Постельник Шарпе, бывший при дворе в большой силе, ввел пастыря к себе, поручив его заботам духовное благополучие всего дома, а порой используя его дипломатические способности и обширные познания в языках...
Итак, после долгого раздумья преподобный отец Софроние наконец уставился на Луку и молвил гласом таинственным:
— Знаешь, сыне, что мы сделаем?
— Смиренно жду, святой отец, твоих наставлений.
— Тут, понимаешь ли, первое дело — не отклоняться ни на йоту ни от божеских законов, ни, тем паче, от челове-
120
ческих. Согласен, сын мой? Преславный и преблагочестивый император Юстиниан е своих Установлениях возгласил: го ахетоо 8«аюу ехадгср Vгре^V.
— Я, отче, по-гречески не разумею.
— Слова сии толкуются так: каждому свое да воздастся!
— Оно и хорошо бы; только я не понимаю, какая связь между императорским законом и найденышем Миху.
— А поразмысли!
— Прошу тебя, святой отец, пролей на меня свет твоей премудрости, ибо убог я разумом и книгам не обучен...
Отец Софроние поднялся, в замешательстве сделал несколько шагов по комнате и снова сел перед Лукой.
— Внемли же, сын мой. Ты уже слышал, что одно из Установлений юстиниановых гласит: каждому свое да воздастся. Заметь: свое. Скажи мне теперь, что может быть своего у мальчика, привезенного из лесу? Само собой, лес. Значит, применительно к настоящим обстоятельствам правило надо толковать следующим образом: справедливость состоит в том, чтобы воздать Миху свое, а именно — дать ему лес.
— Дать ему лес? Что ты такое говоришь, отче?
— Все верно. Постельник привез его из лесу и поместил у себя во дворце, желая даровать ребенку больше того, чем он обладал прежде. Дворец ведь не то что лес, правда? Но мальчик оказался недостоин сего излишка, ибо сказано в евангелии: «Не мечите жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Лишить его жизни за это было бы несправедливо, поскольку смерть отнимет у него не только дворец, но и лес, то есть то, что принадлежало ему от рождения. Выходит, что закон позволяет отнять у него излишек, коего он оказался недостоин и с помощью коего может нанести нам ущерб, тем более что этот излишек даровали ему мы сами; но тот же закон не допустит, чтобы мы лишили его и того, что он имел без нас. Разумеешь, чадо?
— Мм, помаленьку начинаю уразумевать, отче...
— Экой ты... короче говоря, отправьте его в лес и оставьте там, ибо именно так и сказано у блаженного Юстиниана: каждому свое да воздастся.
— Святой отец! Но ведь в лесу он умрет с голоду!
— Бог не оставит заботами и птицу небесную, речет писание.
Оставшись в одиночестве, Лука по обыкновению крепко задумался о силлогизмах отца Софроние, и, хотя здравый смысл подсказывал ему, что все это одно краснословие, он зюнимал и то, что у него нет более подходящего средства избавиться от коварного мальчишки.
— йоргу,—сказал он письмоводителю.— Оседлай коня, возьми Миху, поезжай в Козминский лес и оставь его там.
— А что скажет постельник?
— Я отвечу перед ним, но мальчишка не может здесь больше оставаться.
— И непременно везти его в Козминский лес?
— Мы ведь там его взяли.
— Дорога долгая и опасная, особенно если ехать в одиночку. Не все ли равно, в каком лесу бросить его?
— А ты как думаешь?
— По мне, это не суть важно. Завезу его куда-нибудь близ Сучавы: были бы деревья кругом...
Йоргу хотел идти.
— Постой! — сказал Лука.— Возьми сыру, два белых хлеба и оставь ему... чтобы не умер с голоду, пока кто-нибудь не подберет.
Йоргу шагнул к двери.
— Еще слово! Оставь ему воды... или нет? Да... Да! Баклагу, самую большую!
— Ты кончил?
— Да.
Йоргу взялся за щеколду.
— Погоди, Йоргу, еще одно... Нет, ступай. Можешь отправляться.
Сказав это, Лука поднял глаза к образу божьему, сотворил крест и прошептал: «Прости мя, господи!*, после чего принялся за послание к постельнику и завершил его словами: «Так поступил я по совету преподобного отца Софро-ние».
Глава VII, которую лучше было бы написать в стихах...
Одной-единственной дочерью благословил бог Штефана-господаря. И носила она сладостное имя царственной супруги Менелая, из-за которой погибла Троя, византийской императрицы, пролившей над Востоком благодать христианства, и волшебницы Косынзяны, воплощенной красоты в наших народных сказках,— проще говоря, ее звали Еленой.
Солнце вплетало в ее косы золотое сияние своих лучей, луна даровала ее лицу свою серебристую белизну, небесная лазурь отразилась в синеве ее очей, дикие розы покидали лу-^а, чтобы расцвести на ее душистых устах, ее певучий голосок напоминал соловьиные трели, легкие зефиры обвевали ее чело, и кедр, возросший на священных горах Ливана, все чаще пенял господу богу: есть на свете кто-то стройнее меня!..
На Руси княжил тогда Иван III, своротивший наконец с шеи своего народа монгольское ярмо.
В 1482 году московский князь прислал ко двору Штефана Великого боярина Михаилу Плещеева с грамотой. В грамоте говорилось:
«У тебя есть дочь, а у меня сын.
Дошло до нас, что дочь твоя благолепна и разумна; о сыне моем могу сказать не хвалясь, что никто не превзойдет его силой.
И твой, и мой народы живут в одном законе: и русичи, и молдаване восприяли святой крест из рук апостола Андрея.
И мы, и вы пишем кириллицею.
Твои враги суть король ляшский да хан крымский; они же и мне неприятели: если соединимся, повергнем их к стопам нашим.
Итак, обвенчаем на мир и любовь детей наших...»
Крепко любил Штефан Великий свою дочь; так пловец, поседелый в битвах с морской стихией, любит ясное утро, когда открылась ему желанная пристань. Но еще крепче любил наш Штефан прекрасную Молдову.
Ради счастия этой многострадальной земли забыл он о холоде бескрайней Руси, о том, что хрупкая молдавская роза не вынесет леденящего дыхания севера, что гибельны для беззащитной горлицы жестокие ласки сокола; все забыл ом и ответил московским послам:
«Вот моя Елена, берите ее».
Согрешил властелин Молдовы, но согрешил потому, -что любил свой край больше всего на свете, а такие грехи прощает царь наш небесный; да простят их и земные люди.
На прощанье Штефан Великий благословил Елену и, подавая ей книгу, начертанную золотом на пергаменте, молвил:
— Береги, доченька, эту летопись, повествующую о доблестных деяниях предков наших, перечитывай ее везде, куда бы ни забросила тебя слепая судьбина; читай и вспоминай о нас; читай — и не забывай себя. •
Книга начиналась словами: «Род наш от древних римлян пошел, а каковы были древние римляне, знает мир...»
Нежная Елена поцеловала руку старого князя, и глаза ее были чисты и сухи, но слезы зазвенели в ее голосе, когда она сказала:
— Я послушна воле твоей.
И уехала.
Случалось ли вам бывать в Москве, в белокаменной Москве? Там природа не мать, а мачеха людям. Там суждено было увянуть во цвете лет незабвенной дочери Штефана Великого.
Иван III был женат тогда во второй раз на гречанке Софье Палеолог. От первого брака остался у него сын, наследник трона по прозванью Иоанн Молодой. Он-то и взял за себя Елену.
Софья родила великому князю сына Василия; Елена родила наследнику сына Димитрия.
Вскоре Иоанн Молодой божьей волею умер, и дочь Штефана Великого осталась вдовой, всеми покинутой, в чужой стране...
Кончина ее супруга породила вопрос: кто наследует трон? сын Софьи или сын Елены? Василий или Димитрий? сын или внук великого князя?
Гречанка-свекровь и невестка-молдаванка разом разделили московскую знать на два враждебных стана; большинство держало сторону Елены, которая сумела понравиться москвичам, говоря с ними на русском языке и окружив себя русскими людьми; немногие стояли за Софью: она была не-люба народу, ибо презирала местные обычаи и наводнила двор пришлыми греками.
Одни говорили: Димитрию как сыну Иоанна Молодого принадлежат и отцовские права на престол. Другие утверждали: сын больше, чем внук.
Страшно, когда воюют мужчины, когда сила ломит силу, когда слово вгрызается в слово, когда стена идет на стену; но трикрат страшнее война между женщинами, в которой слабость силится одолеть слабость, пряча ядовитое жало в тайнах молчания или в медовых речах и приветливой улыбке.
Явился в те поры на Москве лукавый еврей из Польши по имени Зхарья. Он славил закон Моисея, изрыгал хулу на евангелие, облыгал бессмертие души, надругался над святыми иконами, толковал москвичам грядущее по своим каббалистическим книгам.
Немало бояр и попов подпали иудейской ереси, ибо Зхарья умел обольщать чесАой народ коварными речами, придавая им весомость божественных откровений.
Софья воспользовалась этим и ночью, под покровом тем-
ноты, когда все мужчины, и даже цари, прислушиваются к речам женщин, нашептала своему супругу:
— Повелитель, твоя сноха впала в ересь поганого Зхарьи.
Потом, по ее наущению, греки распустили в народе слух, будто бы вдова Иоанна Молодого, дочь Штефана Великого, тайно приняла иудейство.
Елена лила слезы и трепетала.
Став на колени перед образами, привезенными из Молдовы, она со всем пылом невинности молилась пречистой богородице об избавлении от напасти.
Мольба была услышана.
Сын гречанки, надменный Василий, не имел терпения дожидаться, пока великому князю придет охота выбрать наконец между ним и Димитрием. Между тем как Софья каждую ночь собирала у себя толпу знахарок и ворожей, чтобы они накликали погибель на соперницу, несколько бояр подучили Василия отравить Димитрия и подняться на великого князя.
От бдительного Ивана III не укрылись происки жены и сына; он обезглавил заговорщиков, иных четвертовал, а многих бросил в застенки и ямы; всех колдуний перетопил в Москва-реке. Софье он не велел показываться ему на глаза, а к Василию приставил стражу.
Елена торжествовала.
Пятнадцатилетний Димитрий, внук Штефана, был объявлен наследником московского стола. В решительный день великий князь, в окружении бояр, ввел его в храм Успения богородицы, где ждал их митрополит со всем собором. Среди церкви приготовили место большое, где святителей ставят; на этом месте поставили три кресла: великому князю, внуку его Димитрию и митрополиту; на налое лежала шапка Мономаха и бармы. Два архимандрита поднесли сперва бармы, потом, шапку; митрополит брал их, передавал великому князю, а тот возлагал на внука. За этим обрядом еле-1 довала ектенья, молитва богородице и многолетие; митрополит сказал Димитрию: «Божьей милостью здравствуй, господин сын мой, князь великий Димитрий Иванович всея Руси, с государем своим дедом великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета».
Потом поздравляли обоих великих князей дети Иоанновы, бояре и все люди. В кремлевском дворце затеяли славный пир. Великий князь ласкал внука и подарил ему крест с золотою цепью и пояс, выложенный драгоценным каленьем.
Это было 4 февраля 1498 года.
Когда весть об этом дошла до Штефана Великого, он устроил на радость боярам знатную соколиную охоту и велел выкатить для простонародья бочки с вином из господар-ских хранилищ: пусть веселятся.
Но не дремала лукавая гречанка. Как тигр, который, притаившись в предательской тени с выпущенными когтями, о кровожадно горящими глазами, с полураскрытой пастью, готовой растерзать жертву, терпеливо следит за беспечной ланью и наконец настигает ее в прыжке,— так Софья стерегла Елену.
Не прошло и года, а Софья и ее сын вновь обрели переменчивую милость государя. Миновало еще немного времени, и Елена вместе с несчастным боговенчанным Димитрием оказалась в темнице под присмотром бдительной стражи.
Никто и никогда не мог впоследствии объяснить, в чем провинилась Елена перед своим свекром.
В 1502 году Иван III говорил крымским послам: «Да, я заточил сноху и внука, ибо такова была моя воля».
Теперь торжествовала Софья.
В 1504 году до Штефана Великого дошла весть о том, что его возлюбленная дочь, как оплывающий огарок свечи, угасает в темнице.
Старый господарь перекрестился, задумался и молвил]
«Родители должны умирать прежде своих детей»,
С того дня он слег и более уже не поднимался.
Глава 8, из которой видно, как дурно повторять дважды сказанное единожды.
Если бы вам, благосклонный читатель, случилось оказаться 1 июля 1504 года на улицах Сучавы, вы, верно, решили бы, что находитесь в сказочном очарованном городе, где нечистая сила превратила в камень даже ворон на деревьях, даже воды в источниках, даже мясо на жаровнях, так что напрасно ваш взор искал бы вокруг хотя бы тень хсивой жизни.
При всем том Сучава никак не походила на бесславно погибшие Содом и Гоморру, ибо отличалась от этих безбожных городов непомерным благочестием, насчитывая уже в изображаемую эпоху свыше четырехсот церквей и церквушек. Отчего же многомилостивый господь ни с того ни с се-
го оставил попечениями сразу сто тысяч детей Адамовых, которые несколько часов назад, мельтеша и суетясь подобно муравьям, заполняли бесчисленные улицы и площади великой столицы?
Но нет! Не сгинули жители Сучавы, и по крайней мере не сгинул один из них, о котором однако нельзя с уверенностью сказать, что это самый добропорядочный, самый богобоязненный ее гражданин. Вот он мелькнул на перекрестке и мчится на борзом коне во весь опор.., кто же это? Наш знакомец, ловчий Фокша, верный поклонник тетушки Деспы и вообще всех чудес, какие только не бывают на свете. А теперь, летя, как призрак в развевающемся плаще, по опустелым, словно вымершим, улицам Сучавы, он и сам являет вид настоящего чуда.
И если вы спросите: «Куда торопишься, братец Фокша?», он не сдержит коня, не ответит, даже взглядом не удостоит вас. Он скачет, спешит, несется, и только порой поправит на затылке то правой, то левой рукой высокую, с лихим заломом шапку, которая, чуть что, угрожает свалиться с его удалой головы наземь, словно ей хочется отдохнуть в уличной пыли от неудержимой этой скачки.
Наконец, после долгого кружения по тесным запутанным переулкам, выстроенным как бог на душу положил их обитателям, всадник выбрался к холму, где высился за высокими стенами княжеский дворец: внешний обвод, именовавшийся гребнем, охватывал подножье холма, другая стена, радиусом поменьше, опоясывала цитадель. Их разделяло пространство в несколько десятков саженей. На вершине холма стоял сам дворец с садами, колодцами, казнохранилищем и службами. Было ясно, что в случае войны эта крохотная крепость, увенчанная, однако же, ожерельем из множества круглых башен, смогла бы выдержать двойную осаду: сперва перед гребнем, оставив который, воины могли бы отступить' и возобновить защиту за стеной цитадели; если же и эта последняя была бы захвачена осаждающими, битва продолжалась бы внутри самого дворца, сложенного из больших, намертво пригнанных друг к другу камней, оборудованного башенками по углам, дверями, окованными железом, и толстыми решетчатыми окнами.
Здесь, словно по мановению волшебной палочки, картина разительно переменилась. Не только улочки вокруг дворца были заполнены мужчинами, женщинами, подростками, младенцами, стариками — люди теснились у стен и около ворот; крыши домов, кроны деревьев были, как саранчой, усыпаны беспокойным шумным людом без разбору сословий и состояний. Это волнующееся сборище объединялось, по-видимому одной общей целью: все взоры были устремлены на княжеские палаты.
Добавим еще, что тысячеустая толпа не издавала ни единого звука, ни единого слова, которое позволило бы разгадать, что собрало на таком малом пространстве такое множество людей. Был слышен лишь смутный гомон, подобный шуму волн, не дающему различить голос каждой из них; невнятный ропот поминутно нарастал и поминутно стихал, то понижаясь до таинственного шепота, то усиливаясь до рева прибоя. Так или иначе, понять нельзя было ничего.
Ловчий Фокша конем проложил себе путь среди потеснившейся толпы, бросая направо и налево короткий вопрос: «Умер?», на который ему неразборчиво отвечали приглушенные голоса. Достигнув гребня, он на мгновенье задумался, а затем ловко прыгнул с седла прямо на шею стоявшего рядом дородного купца-булочника, явно намереваясь использовать жирные плечи важного торгаша как фашину для преодоления вала. Но увы! тучный булочник с неожиданным проворством ткнул Фокшу кулаком под колено, и незадачливый ловчий сверзился наземь, растянувшись во весь рост. Многочисленные свидетели этого происшествия дружно захохотали; отсюда, как электрическая искра, оживление побежало дальше, и вскоре вся огромная толпа хохотала лишь по той серьезной причине, что услышала смех.
Это внезапное веселье мгновенно сменилось величественным безмолвием, когда показался на белом как снег коне гетман Арборе в сопровождении дюжины придворных. Народ, скидывая шапки, расступился перед старым боярином, и тот беспрепятственно проехал со своей свитой к воротам гребня. Любопытные зеваки попытались проскользнуть вслед за кавалькадой, но ворота сомкнулись прямо перед носом почтенных горожан.
Въехав во двор цитадели, гетман спешился и передал поводья мальчишке-слуге, который тут же отвел скакуна к коновязи, представлявшей собой железный столб с тремя кольцами — золотым, серебряным и медным. Коня, который имел честь носить на себе самого гетмана, привязали к верхнему, золотому кольцу.
Покинем теперь толпу и ловчего Фокшу за воротами гребня, оставим боярского скакуна на дворе цитадели и вступим вместе с гетманом в опочивальню Штефана Великого, где нам наконец станет ясно, почему внезапно опустели улицы Сучавы, куда спешил на своем борзом коне неугомонный ловчий и зачем собрался народ у подножья Господарева холма.
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot