Просмотр полной версии : Судьба. Исторический роман про княжение Штефана Великого. Хадшеу.
На драгоценном эбеновом ложе покоился Штефан Великий, бледный, ослабевший, с запавшими глазами, в глубине которых еще мерцал огонь, напоминающий золотой блеск заходящего солнца. Перед ним стоял на коленях, спрятав лицо в ладони, молодой Богдан. В головах умирающего сидел на стуле митрополит Феоктист, старец, согбенный годами, который более полувека с честью носил свой пастырский посох. За ним стояли пресвитеры и игумены. Остальная часть помещения была заполнена знатью, о которой поется в народной песне тех времен:
Там бояре и чины,
Властью все облечены,
При оружии богатом,
В одеяньях, шитых златом!
Не спрашивайте: кто плакал в этом печальном и торжественном соборе? Спросите лучше: кто не плакал.
Когда слуги впустили гетмана в опочивальню, Штефан Великий уже принял из рук митрополита святое причастие и, смиренно ожидая минуты, когда ему придется предстать перед господом, отдавал сыну и боярам последние наставления. В его угасающем голосе слышалось нечто пророческое.
— О сын мой Богдан и вы, верные бояре и сподвижники, разделившие со мной славу моих побед1 Вот и для меня пришел час расплаты; вседержитель призывает меня к себе. Суета минувшей жизни мнится мне тенью, исчезающей в ночной тьме...
Смерть стоит на пороге. Совершился путь бренного странника, червь земной дополз к престолу господню.
Но не страшит кончина, ибо знаю, что и само рождение человека есть первый шаг к могиле.
Другая забота тяготит меня, другая печаль не дает покоя: когти безжалостных басурман, жаждущих крови „христианской, уже угрожают вам.
Оружием и коварством забрал зверь сей немалую часть страны мадьярской, подчинил крымчаков, не знавших доселе над собой иноземной власти, покорил Буджак, пожрал Бессарабию, склонил под ярмо валахов.
Чаять ли, что пощадит антихрист несчастную Молдову, лежащую у врат его империи и дерзнувшую презреть его силу? Уповать ли на великодушие врага, отнявшего у нас Белгород в Килию?
Кто же станет опорой вашей в час бедствий, когда пробьет он?
Ляхи гордятся своей вольностью, но распри магнатов раздирают Речь Посполитую.
Угоряне сами склонились перед копьями поганых.
Немцы никак не договорятся меж собой...
Здесь голос умирающего державца задрожал. Он умолк, закрыл глаза, его увядшие щеки покрылись синевой, губы задрожали.
Бояре подались к его ложу, им показалось, что господарь отходит... однако Штефан очнулся и нашел в себе силы продолжать:
— Внемлите же завету старого вашего господаря, с коим столько раз побеждали вы в испытаниях и невзгодах.
Попробуйте усмирить зверя своей кротостью: так мирная вода гасит ярость пламени.
Просите, чтобы позволил вам управляться своими законами, жить по своим обычаям, говорить на своем языке.
Просите не посягать на веру вашу и исконные привилегии ваши.
Просите защиты от врагов ваших. И за все это платите ему дань ежегодно и будьте союзниками его в войнах, которые он будет вести.
Но если, избави бог, враг не пойдет на такой уговор и растопчет святыни ваши, от предков завещанные, тогда...
Тогда лучше умереть вам с оружием в руках, чем взирать безучастно на порабощение Молдовы!..
Тут Штефан снова затих, обвел собравшихся взором и молвил:
— Я говорил о судьбах отчизны; теперь позволительно позаботиться и о собственной грешной душе.
Прошу вас, возлюбленные братья мои, простите все, что претерпели вы от меня...
Глаза господаря остановились на гетмане Арборе:
— Подойди, гетман... Виновен я пред тобой...
Старый боярин прослезился, бросился на колени, схватил руку господаря и, целуя ее несчетно, вскричал:
— Меня, меня прости, повелитель!
— Ты меня прости, брат...
— А еще позволь мне, твое величество, еще позволь мне просить не за одного себя, а еще и о верном слуге твоем...
— Говори же, Арборе...
— Смилуйся, твое величество, вспомни, твое величество, и прости несчастного стольника Шарпе...
Князь не слышал его: казалось, он уснул.
Глава IX, весьма сбивчивая и донельзя революционная.
Чтобы понять положение, в которое повергла Молдову внезапная болезнь Штефана Великого, необходимо прежде всего прояснить вопрос о престолонаследии, как понимался он издревле в этой земле.
Молдавские летописи указывают, что в XV и XVI веках происходила ожесточенная борьба между сторонниками двух принципов: избрания и наследования. Бояре и духовенство, то есть земельная аристократия страны, настаивали на своем древнем праве избирать господарей; эти последние, в свою очередь, всеми силами стремились основать династию.
Наконец, раздор был укрощен неписаным соглашением, которое предоставляло аристократам привилегию самим назвать имя господаря, ограничивая, однако, это право возможностью выбирать лишь из княжеского рода — из сыновей, братьев, внуков, племянников почившего властелина.
Этот выход казался тем более удачным, что он полностью удовлетворял как господарей, так и знать. Князь всегда набирал двор таким образом, чтобы в случае внезапной смерти ему наследовал именно тот, кого он сам называл митрополиту и великим боярам; а эти, в свой черед, не утратили освященного временем права сажать на трон даже бастардов из господарского дома, ибо в Молдове, как и у норманнов, незаконнорожденные сыновья наследовали все права родителей наравне с законными детьми. Итак, господари могли тайно влиять на выбор наследников престола, зато знати принадлежало последнее слово...
Понятно, что в таких условиях смерть господаря предвещала неизбежные волнения как со стороны черни, ибо низы также имели дерзость притязать на участие в выборе своих властителей, .так и среди претендентов, которые строили козни друг против друга, признавая лишь за собой Ц'рав’о именоваться костью княжьей.
Как раз перед смертью Штефана Великого в двух разных концах Сучавы вспыхнули волнения: одна смута, затеянная... тетушкой Деспой, возникла в Мясницкой слободе, другая — на мосту Мешочников, где кричали господарем стольника Петра Рареша, рожденного вне закона сына Штефана.
Если тетушка Деспа и ненавидела кого-нибудь на земле, то это, как мы могли заметить, был княжеский лекарь Джеронимо.
Когда ловчий Фокша принес в слободу на хвосте своего коня весть о смерти господаря, прибавив к этому, будто сам видел, как его душа вылетела из дворцовой трубы в образе белого дымка, тетушка Деспа вскричала: «Окаянный немец его извел!»
Неподалеку от холма, где обитала старая колдунья, тянулся вдоль реки посад, издавна населенный мясниками, а в самом красивом из посадских домов, с красными столбами и зелеными ставнями,' жил цеховой староста по имени Белиббу-син-Крэчун.
Тетушка Деспа немедленно поделилась своим открытием с соседями, и через час сотни две мясников, со старостой и цеховым знаменем во главе, перепоясанные фартуками, вооруженные ножами и топорами, сопровождаемые хитроумной знахаркой, грохоча сапогами, бежали по улицам Сучавы, крича: «Смерть немцу!»
К этой орде присоединялись все новые и новые бунтовщики. Мадьярские скорняки также подняли свою хоругвь, за ними двинулись корчмари и кабатчики, завсегдатаи винных лавок, беспутная боярская челядь, нищие оборванцы и прочие, так что вскоре ватага насчитывала уже около тысячи непримиримых противников итальянской медицины.
Покуда тетушка Деспа, как настоящий генерал перед сражением, горячила свою армию россказнями о кознях итальянца, ловчий Фокша вернулся в дом постельника и после недолгих поисков обнаружил Луку в саду лежащим на зеленой траве в тени ветвистого дерева. Письмоводитель Йоргу, сидя рядом, читал своему другу славянский манускрипт, озаглавленный Паралипомендн Зонара.
«Не из книг приходит к нам свет,— читал грамотей,— но от чистоты разума, осененного духом божиим; и подобно тому как книги чернилами пишутся, так сердце наше ищет быть написанным духом божиим...»
— Видишь, Йоргу,— с усмешкой заметил Лука,—твой книжник сам не разумеет, что говорит.
— Не может того быть, ибо слово письменное не лживо.
— А ты рассуди: сперва он толкует, что дух божий в разуме обретаться должен, и тут же утверждает, что дух должен быть в сердце.
— И что же из этого следует?
— А то, что разум и сердце — не одно и то же. Выходит, что сбился книжник твой с толку...
В это время ловчий Фокша вошел или, лучше сказать, влетел в сад, крича:
— Господарь умер!
— Кто тебе сказал? — спокойно спросил Лука, отложив фолиант в сторону и поднимаясь с травы.
— Кто сказал?! Странно, как это ты еще ничего не знаешь, когда весь город только о том и толкует! Да посмотри сам,— добавил Фокша, показывая сквозь ветви в сторону ворот,— вон слуги возвращаются с холма; ни один дома не усидел.
—Как же домоправитель позволил им уйти со двора без моего ведома?
— Ха! Домоправитель! Да он и сам с ними отлучался! Тут с утра ездил по улицам глашатай из дворца, скликал бояр к господарю. Вот он нам и сказал, что господарь при смерти; мы и побежали. Я один остался, хотел просить дозволения, да...
— И что же ты видел на холме?
— Видел, как в полдень вышел из дворца гетман со своими людьми, и они говорили, что господарь преставился; я тогда поторопился домой, да по дороге наткнулся на тетушку Деспу — и знаешь что?
— Что?
— Она сказала, что немецкий доктор отравил господаря.
— Это она сказала тебе?
— Она, а то кто же...
— Йоргу!
— Ах, Дука, что теперь делать будем? Почил добрый и славный господарь наш...
— Доктора надо выручать!
— Доктора?
— Он спас мне жизнь, и я его должник.
— Что-то не возьму в толк...
— Сейчас все поймешь. Фокша, вели взять оружие и седлать’ коней Фауру, Бале, Гагулу, Доброте, Капле, Панче, Мбгошу и Урсулу. Пусть возьмут щиты, сабли и пики; ты, йоргу, поедешь со мной, а ты, Фокша, садись снова на^ коня и скачи к великому армашу. Скажешь ему, что народ "напал на дом доктора.
— Что народ напал?..
— Так ты ему скажешь... Живо!
Не успел Лука в сопровождении девяти всадников выехать из ворот, как на дворе появился, держа под мышкой длинную белую доску, преподобный отец Софроние; молодой послушник в рясе нес за святым отцом лестницу; вдвоем они пристроили доску к арке ворот; на ней была выведена красивыми буквами одна и та же надпись на трех языках — греческом, русском и молдавском: Из грешных наигрешнейший чернец Софроние Гангур ре-че: <гДа здравствует Богдан-воевода!»
Преподобный отец гордо оглядел творение рук своих и с патриотическим смирением скрылся в доме, говоря про себя: «Первый шаг к митрополии!»
Тем временем на мосту Мешочников босоногие демократы устроили выборы господаря на свой лад. Толпа рыбаков, крестьян, татар-невольников, цыган, лотошников и нищих вопила во всю мочь: «Многая лета господарю Петру!»
— Пошли, ребята, на княжеский двор! Отдаю вам казну на разграбление — веселись, нищета!— выкрикивал юнец лет четырнадцати, высокий, статный, с мужественным открытым лицом.
— Здрав будь, твое величество! — отвечали сотни голосов.
— За мной, детушки!..
Это был знаменитый Петр Рареш, младший сын Штефана Великого от простой рыбачки из Харлэу; господарь сделал его великим стольником. Несколькими днями раньше, предвидя смену власти, Петр исчез из дворца и укрылся у городского головы Бейзена, осевшего в Молдове немца, именовавшего себя Бежаном. Юный стольник как-то защитил его от господарского гнева. Великодушный и простой в обращении, Рареш был любимец народа, и для него не составило труда в течение нескольких часов поднять голытьбу столицы и всех мелких торговцев, которые, по тогдашним законам, находились в подчинении великого стольника.
Однако надежда на престол недолго улыбалась юному претенденту. В конце моста толпу встретил сильный отряд воинов под предводительством Флиондора.
— Сложить оружие! — зычно крикнул великий армаш, подняв булаву. Тут надо заметить, что все вооружение добровольцев Рареша составляли лишь колья да камни.
Стольник, сжав кулаки, подступил к Флиондору:
— Вельможный армаш, помоги мне, и я пожалую тебя великим ворником Низовой Земли.
Флиондор попытался схватить дерзкого, но тот влепил ему звонкую оплеуху и, отскочив, скрылся в толпе.
— Держите1 Держите его! — завопил армаш, побагровев от бешенства и стыда.
Народ хохотал.
— Рубите их! — командовал Флиондор, обращаясь к своим латникам.— Бейте голытьбу!
Люди стали разбегаться.
В эту минуту на мосту показался верховой. Это был
Фокша. Подскакав к Флиондору, он наклонился к нему с коня и шепнул.
— Бунт у дома господарского лекаря!..
Флиондор кивнул, послал трех солдат с приказом запереть городские ворота и увел отряд с моста.
Тем временем бунтовщики подожгли дом злосчастного итальянца с четырех концов. Лука с товарищами поспел вовремя: уже начали разносить топорами двери. Закипел бой. Лука взял с собой самых отборных рубак из дружины постельника. Хотя их было всего девять человек, они легко оттеснили мясников и извлекли из дальних покоев Джеронимо, полумертвого от страха. Но стены пылали, огонь усиливался; нужно было уходить. Бунтовщики, однако, не позволяли маленькому отряду сделать ни шагу.
— И-эх! Косите их, как траву! — кричал Лука, давая коню шпоры и обрушивая саблю на голову подвернувшегося угорянина-кожемяки.
Широкоплечий мясник бросился к Луке и схватил его за ногу, пытаясь стащить с коня наземь.
Лука снес ему голову.
И все же бой был неравный. И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не появился армаш со своими коль-чужниками, которые врубились в толпу с фланга.
Вернемся, однако, к Петру Рарешу.
После неудавшихся переговоров с Флиондором он понял, что надо спасаться бегством и, скрывшись в толпе, кинулся к Венгерским воротам. Читатели, вероятно, помнят, что поблизости от них стоял и дом постельника Шарпе. Пробегая мимо, Петр увидел надпись, вывешенную отцом Софроние.
«Ага,— сказал он себе,— здесь почитают Богдана. Стало быть, тут никто не станет меня искать. Спрячусь до ночи, а Венгерские ворота рядом».
Размышляя таким образом, Петр нырнул во двор, пробрался в сад'и затаился в кустах. ,
Через полчаса вернулся Лука со своими людьми и доктором Джеронимо.
Отдав распоряжения по дому и вверив раненых заботам итальянца, он вспомнил, что оставил в саду драгоценную рукопись Зонара.
Представьте же себе его удивление, когда он увидел встающего ему навстречу из кустов юного Петра Рареша.
— Стольник, ты? И здесь?..
— Я, Лука,— отвечал Петр, протягивая хорунжему руку,Мне не хотелось таиться перед тобой.
— Но что привело тебя сюда?
— Страх смерти.
— Я спасу тебя, стольник, иди за мной,— решительно сказал Лука, провожая Рареша к калитке в глубине сада.
Вечером княжеские глашатаи звонким пением труб известили народ, что наутро всем надлежит собраться на поле Правосудия для выборов нового господаря.
Глава X, в которой живые плутают в двух соснах и появляется мертвец, чтобы все распутать
На смертном одре Штефан Великий заставил духовенство и бояр поклясться, что они изберут господарем его сына Богдана; но и эта клятва показалась ему мерой недостаточной; желая обезопасить сына от капризов судьбы, старый властелин призвал придворных, челядь, оруженосцев, стражников, постельников и т. д. и велел им присягнуть в том, что они будут защищать Богдана от кого бы то ни было.
— Клянемся, — повторяли молодые придворные, возложив одну руку на евангелие, а другую на рукоять сабли,— клянемся господом вседержителем и девой пречистой, клянемся водой, землей, огнем, воздухом, вином и хлебом, клянемся клинками нашими...
Что и говорить, устрашающая клятва! Этими словами начиналась тогда воинская присяга.
Да, Штефан всеми силами стремился обеспечить своему наследнику поддержку, ибо молодой Богдан, законный сын господаря, да еще такого славного господаря, юноша отважный и разумный... не имел права на трон Молдовы...
Богдан был красивый статный молодец среднего роста, с тонким станом, твердой походкой; кожу имел белую, волосы волнистые, черные, усы густые, бородку курчавую, нос прямой и тонкий... но все эти достоинства уничтожались сущим пустяком — заметным косоглазием, из-за которого народ прозвал его Богданом Кривым и еще—Богданом Страшным.
История иных держав знает королей хромых, как Владислав Польский, горбатых, как Ричард III Английский, слепых, как Людовик Богемский... и только в нашей земле самый ничтожный телесный изъян лишал законного наследника трона всякой надежды на престол.
Предки наши в обожествлении красоты превзошли даже древних эллинов. Их владыки должны были прежде всего
быть прекрасными. Этот любопытный закон основывался на очень давнем наблюдении, приведенном уже в книгах, написанных на санскрите. Так, в драме Мричишакати, созданной еще до рождества Христова, судья говорит: «По виду можно вынести суждение не только о характере человека — можно уверенно говорить и о том, хороша или плоха слоновая кость, лошадь, телец: если совершенна форма, сердце не может не быть добрым».
Однако именно косоглазие Богдана имело для его будущих подданных более серьезный вес, нежели любой другой телесный недостаток; отвращение к нему было предопределено самим святым писанием, ибо евангелист Лука говорит в главе XI: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будет худо, то и тело твое будет темно».
Это огорчительное обстоятельство, а также народные волнения, имевшие целью возвести на трон Рареша, доказали Богдану необходимость принять чрезвычайные меры. Итак, в то время, как Штефан Великий был при смерти, молодой князь, во-первых, послал глашатаев объявить наутро свободные выборы господаря, а во-вторых, пригласил во дворец все того же вездесущего Флиондора.
— Скажи, армаш, как по-твоему, кто будет против меня?
— Бежан, городской голова...
— Раз.
— Белибоу-син-Крэчун, староста мясников..,
— Два.
- Тетушка Деспа...
— Эту в сторону: я не боюсь бабья.
— Еще скорняки...
— Ну, довольно... А о самом главном моем враге, о Ра-реше, ты ничего не хочешь мне сказать?
— Он исчез, твое величество.
— Хотб из преисподней достать его, ясно? Ты мне. головой ответишь!
Флиондор склонился в глубоком поклоне.
— Так вот, — продолжал Богдан, немного успокоившись,— надо посадить всех, кого ты назвал, в Красную башню, а то, не ровен час, не было бы смуты.
— Хорошо бы, — смиренно добавил Флиондор, — хорошо бы дать народу... поучение...
— О чем ты?
— Я хочу сказать, хорошо бы... так и родитель твой поступил перед выборами..,
— Говори яснее!
— Да вот... парочку бы колов...
— Вдоль дороги на поле Правосудия? Хм...
— Ты сказал, твое величество.
— Что ж, неплохая мысль. Возьмешь из тюрьмы трех жидов, трех армян, трех цыган и трех татар — чтоб ровно была дюжина — и на колы... для поучения, как ты выра-жаешься.
Флиондор поцеловал полу его платья и удалился.
Вошел великий логофет, знаменитый Иоанн Тэут.
— Что новенького, отец логофет? — спросил Богдан.
- Желаю здравия твоему величеству.
— А дальше что?
- Осмелюсь доложить твоему величеству: тут на завтра маленькая загвоздка предвидится...
— Ты сказал: загвоздка?
— От всего Фэлчиуского уезда в Сучаве один только воевода Костя.
— И что же?
— А то, что не выходит, как должно. Не может один человек избирать тебя господарем от целого уезда.
— Да ты шутник, отец логофет, шутник... Возьмешь людей от других уездов, там, где их лишек, и поставишь под стяг воеводы Кости, как если бы они явились от Фэлчиу. Никому и в голову не придет... а если бы и пришло, кто посмеет пикнуть?
— Так ты мне велишь, мой господин?
— Так велит тебе твой господарь...
И вот, после того как придворные присягнули Богдану, после того как Петр Рареш скрылся, после того как главари противников Богдана были брошены в застенок, а остальные устрашены видом двенадцати человеческих тел, корчившихся на колах, — после всего этого народ продолжал верить, что господарь, который будет избран на поле Правосудия, взойдет на престол согласно обычаю, по воле и хотению всех жителей Молдовы, как называет это летописец Урёке.
Поле Правосудия, окрещенное так, вероятно, потому, что здесь от века ставили народ на правеж в национальном масштабе, выбирали господарей, принимали решения о войне и мире и пр., представляло собой широкий зеленый прямоугольник, охваченный пологим склоном холма. Посредине склона был установлен шатер, который мы можем описать словами народной песни:
Ох, красив, красив шатер,
Словно радужный ковер,
А узоры-то на нем
Отливают серебром,
Золотые вензеля,
Тру-лю-лю да тра-ля-ля..,
У входа в шатер стремянный держал под уздцы вороно* го, с белыми бабками, коня такой красоты, что при взгляде на него не хотелось смотреть ни на седло, ни на булаву, ни на стремена, слепившие блеском золота и драгоценностей.
Справа от шатра стояли под развевавшимися стягами иерархи, старейшим и.з которых был Син Георге, архиепископ сучавский. Впеоеди всех, поддерживаемый под руки двумя архидиаконами, стоял дряхлый митрополит Феоктист; его окружали пресвитеры и архимандриты в блестящих церковных одеяниях из камки.
По левую руку от шатра стояли великие бояре в аксамитовых платьях тонкой выделки, с кушаками, отвисавшими под тяжестью драгоценностей, в собольих шапках. В глазах пестрило от разнообразия цветов и золотого шитья. Каждого боярина окружало по нескольку молодых оруженосцев: один держал фамильный стяг, другой — поводья коня, третий и четвертый просто бездельничали, пыжась, как павлины, в своих красных, зеленых, голубых платьях, вышитых белыми, желтыми, пурпурными нитями. Солнце блестело на щитах и саблях. Великий логофет Иоанн Тэут и мужи совета с жезлами в руках, по чину и званию каждого, стояли в челе прочих.
У подножья холма блистал двор: пажи в куньих и
лисьих плащах с подбоем, гвардейцы дворцовой охраны с длинными тесаками у пояса и сверкающими пиками, рейтары в блестящих кольчугах и шлемах и другие.
На просторной луговине перед шатром развевались тридцать хоругвей с гербами тридцати уездов, на которые делилась тогда -Молдова. Под каждой хоругвыо собран был. цвет уезда, бояре и дворяне, а возглавлял их уездный воевода.
Дальше теснились уже не столь блестящие купеческие гильдии и ремесленные цехи, суровые, понурые. У них были свои знамена и свои начальники, называвшиеся старостами. Наконец, за торговцами и мастеровым людом жужжали пчелиными роями нестройные толпы простонародья.
После того как собравшиеся преклонили колена и митрополит прочитал положенную молитву, над опущенными головами в глубоком молчании раздался голос великого логофета:
Рухнул столп земли нашей, брагья! Смерть одолела непобедимого нашего господаря, с коим обратили мы вспять столько незваных гостей изо всех стран света... Теперь новой нам надобно опоры. Для того и собрались мы здесь, чтобы вместе, по доброй воле, без насилия и лукавства, выбрать себе господаря и повелителя. Итак...
Здесь Иоанн Тэут замолк, набрал воздуху в грудь, обвел поле Правосудия орлиным взором и, возвысив голос, вскричал:
— Многая лета господарю Богдану!
В ту же минуту из-за спины логофета послышались три еще более зычных голоса:
— Слава господарю Петру!
Бояре и духовенство, сбитые с толку, словно языки проглотили.
Кое-кто из придворных выкрикнул было имя Богдана, однако сторонники Петра быстро заставили их умолкнуть.
Уездные хоругви повторили: «Слава господарю Петру!»
Гильдии и цехи повторили: «Слава господарю Петру!»
Толпа повторила: «Слава господарю Петру!»
Представьте себе положение Богдана, который маялся в блестящем шатре посреди склона, с нетерпением ожидая минуты, когда сможет предстать перед народом на арабском скакуне, с гордо поднятой головой.
Внезапно раздался нечеловеческий крик: «Покойник! Покойник!»
Многие осеняли себя крестом и в ужасе падали ниц перед страшным видением.
Полусидя на ложе, которое несли четыре боярина, к холму приближался Штефан Великий.
Справа и слева от него степенно шествовали палачи; каждый из них держал в одной руке секиру, в другой дубовую колоду.
Глава XI, из которой читатели могут уяснить себе, что такое «свободные выборы», какими они были во все времена.
Если помните, как раз в ту минуту, когда гетман Арборе просил снисхождения к постельнику Шарпе, господарь Штефан Великий впал в забытье.
Этот полулетаргический сон, предшественник смерти, длился восемнадцать часов.
Сильный шум за стеной привел умирающего в чувство.
— Что... что там? — спросил он еле слышно.
Ответа не было.
Шум становился все громче.
— Его надо разбудить! Надо! —в ярости кричал кто-то.
— Что случилось? — повторил Штефан окрепшим голосом.
Двери как бы нехотя отворились, и на пороге вырос во весь свой огромный рост молодой боярин, которого слуги напрасно пытались удержать за руки.
— Барбовский, ты? Войди... Оставьте его!..
Слуги повиновались. Боярин приблизился к ложу господаря, стал на колени, поцеловал его холодную руку и, не поднимая головы, пробормотал:
— Хозяин! Через час, самое большее через два Богдан будет низложен и, может быть, даже...
Штефан поднялся стремительно, как в былые годы.
— Бунт?! Как? Где? Кто осмелился?..
— Твое величество! Четыре боярина решили сегодня на поле Правосудия кричать Петра: Иеремия Худич, Филипп Даждьбог, Гаврила Бучум и... и я. Угрызения совести замучили меня, и я предал своих товарищей. Теперь слово за тобой, хозяин!..
Барбовский поднялся на ноги и вытащил из-за пояса кинжал.
— Но и грязный предатель недостоин жить! — пробормотал он сквозь зубы.
С этими словами он вонзил нож себе в сердце и упал.
Так падает под ударом молнии вековая ель.
Услышав шум, в опочивальню вбежали шестеро бояр.
— Кужба, — сказал господарь, — приведи доктора, пусть посмотрит: может, он еще жив....
Один из бояр поклонился и вышел.
— Ты, Палица, кликни палачей...
Вышел и второй.
— А вы, — обратился Штефан к оставшимся четырем,-^ поднимите ложе и несите меня на поле Правосудия.
Господаря нельзя было узнать. Его глаза, еще несколько минут назад тусклые, теперь лихорадочно блестели. Голос снова стал чистым и звучным, движения — решительными и величественными.
Вот как случилось, что неожиданное явление «покойника» повергло в ужас толпу, собравшуюся на поле Правосудия.
Бояре опустили ложе на траву рядом с митрополитом.
Штефан оперся рукой на плечо одного из бояр, огляделся вокруг и с суровым видом позвал:
— Иеремия Худич! Филипп Даждьбог! Гаврила Бучум!
Три боярина, побледнев от страха, вышли из рядов и
остановились в некотором отдалении.
— Ближе!
Бояре сделали несколько шагов вперед и бросились на колени.
— Пощади! Пощади, повелитель!
— Установите плахи и держите секиры наготове, — сказал Штефан палачам.
Гробовое молчание воцарилось над огромным полем, не слышно было даже дыхания многих тысяч людей.
— Ты, Худич, бросил знамя в Козминской сече. Так ли?
— Так, повелитель...
— Голову на плаху!
Худич поднялся, и к нему вернулось все хладнокровие воина, привыкшего смотреть смерти в лицо.
— Ты, Даждьбог, писал тайно к Цепелушу Валашскому, чтобы шел против меня на Молдову. Припоминаешь?..
— Смилуйся, твое величество!..
— Голову на плаху!
Приблизился митрополит Феоктист, исповедал и причастил осужденных*
— Бог их простит! — молвил Штефан и добавил тише: — Хорошо бы он и меня простил...
Через мгновение головы мятежных бояр, снесенные ударами умелых секир, покатились к ногам потрясенных зрителей.
— Ты, Бучум... Но здесь нет третьей плахи. Ты прощен.
Боярин, который приготовился вслед за старшими товарищами мужественно встретить смерть, услыхав о прощении, лишился чувств.
После этого Штефан повернулся к народу и сказал, нажимая на каждое слово:
— Я здесь не для того, чтобы препятствовать вам выбрать господаря по своему разумению. Вы вольны избрать кого хотите. Просто милостью всевышнего были мне дарованы еше несколько часов жизни, и я решил исполнить последний свой долг и покарать изменников... А теперь ставьте себе другого хозяина. Кого вы хотите?
Все, все как один вскричали: «Слава господарю Богдану!»
Штефан велел придворным отнести его обратно во дворец.
Через несколько часов он тихо скончался.
Едва унесли с поля старого властелина, за шатром на холме заныли трембиты, запели трубы.
Богдан, откинув полу шатра, явился народу и сел на коня.
Поле задрожало от приветственных кликов... Трудно только начать.
Молодой господарь поклонился на все четыре стороны и поднял руку, призывая народ к молчанию.
Все онемело.
— Спасибо, братья! — сказал он звучным чистым голосом. — Благодарствую! А чтобы вы знали, что я буду жаловать вас как истинный родитель, объявляю прощенными всех согрешивших против меня!
Снова грянули здравицы.
К Богдану приблизился великий армаш Флиондор.
— Так, значит, твое величество, прикажешь выпустить тех, кого мы взяли нынче ночью?
— Выпустить? С какой стати?
— Но ты... прости, повелитель... но ты сам сказал, что прощаешь врагов своих...
Взор господаря посуровел.
— Рареша ты нашел?
— Нет... еще нет, — ответил трепеща злосчастный Флион-дор.
— Ко мне, ворник! — позвал Богдан боярина Болдура, задумчиво стоявшего в стороне.
— Приказывай, повелитель!
— Ты говорил как-то, что твой крестник...
— Крестник мой Лука, племянник постельника Шарпе, вчера спас жизнь доктору твоего величества и усмирил бунтовавших мясников.
— Так вот скажи ему, что я его назначаю великим ар-машем. А этого, — он показал на Флиондора, — вели _ запереть в башне.
— Крестник мой слишком молод, твое величество.
— Не беда, состарится. Пусть он только схватит Рареша, а уж я его укреплю.., я его пожалую... да ладно, едем к митрополиту...
Глава XII, показывающая, что отнюдь не всегда боярское платье пользуется подобающим почтением.
В каких землях, под какими небесами блуждает, как живет низкородный мальчишка, подобранный некогда в Коз-минском лесу? Тот самый,, из-за которого покинул Молдову постельник Шарпе, был заключен в темницу гетман Арборе и мучился на одре болезни хорунжий, а ныне великий ар-маш Лука.
В одной из предыдущих глав мы описали беседу Луки с преподобным отцом Софроние Гангуром, вследствие которой, на основе Установлений Юстиниана, решено было отвезти маленького злоумышленника в лесную чащу и оставить там на произвол судьбы.
— Едем, Миху,— сказал Йоргу, сажая мальчика перед собой на коня. — Едем, подышим немного свежим воздухом.
— Куда?
— За город, в лес...
— В лес? Едем, едем! Я люблю лес! — вскричал мальчик, в памяти которого ожили вековые деревья и свежая зелень поляны, где он впервые увидел свет.
В часе езды от Сучавы по черновицкому шляху произрастал в те годы лесок по прозванью Бычья Борода, ныне вырубленный, как и множество других.
Сцена представляет на этот раз восхитительную поляну, окруженную дубами, грабами и буками; в тени этих великанов, как дети вокруг родителей, теснились кусты можжевельника, терновника, кизила и малины.
Бесчисленные желтые одуванчики, лазурные фиалки, белые ландыши, робкие анемоны, в которых красное и лиловое смешиваются, образуя чарующий вишневый цвет, ягоды шиповника, отчасти зеленые, потом телесно-желтеющие и наконец пунцовые,— все это наполняло воздух волшебным ароматом, достижимым лишь в химической лаборатории природы.
Оркестр этой феерической поляны, один из тех, что встречаются на каждом шагу в чудесной нашей Молдове, составляли нежные иволги, дятлы-барабанщики и, разумеется, неповторимые солисты дрозды.
Жизнь леса заключает в себе нечто величественное. Дышишь воздухом, который заставляет кровь быстрее бежать по жилам, видишь вокруг исполинские деревья и чувствуешь себя таким же сильным, как они; о людях забываешь, и чу-
дится, что ты единственный человек на земле: чувство мощи, свободы и величия переполняет твое сердце.
Если в эти минуты восторгов вспомнится тебе город с ветхими его строениями, эти каменные гробы, этот спертый болезнетворный воздух, этот скрип колес и шарканье подошв, эти пошлые мелочные свары, союзы и интриги, ты улыбнешься с презрением превосходства.
Поэтическая прелесть леса в сравнении с безвкусной прозой городского быта вызывает неодолимое желание запеть. Тут воображение обретает свою изначальную родину, тут рождаются сладкие и страшные видения, феи и драконы, зловещие духи тьмы и добрые милые цветы; душа забывает свои горести, и губы сами выговаривают первые слова дойны.
Здесь-то незадолго перед закатом и спешились наши герои. Миху пустился вприпрыжку бегать среди кустов, а Йоргу задумчиво остановился на поляне и замурлыкал старинную балладу:
Под седым лесным шатром
Не заря ль горит костром?
Не костер горит зарей —
Головешки под золой.
Но сидят богатыри
У костра в огне зари.
Что костер, что зарево,
Что питье, что жарево.
Любо молодцам гулять.
Любо полымю играть...
Увидев, что Миху скрылся в кустарнике, Йоргу стряхнул с себя лирическое оцепенение, поставил на землю баклажку с водой, положил рядом два белых хлеба, взятых, как мы помним, по приказу Луки, вскочил на коня и исчез.
Миху остался в одиночестве.
— Дядя! Дядя! Дяденька! —кричал он.
Но звуки его голоса терялись вдали, потом замерло и само эхо. Ответа не было.
Мальчик был достаточно умен, чтобы понять, в какую беду он попал.
«О дядюшка Лука, жестоко ты расплатился со мной!»
Подступили сумерки, черные ночные тени поплыли по траве, и уже деревья казались жуткими призраками, качавшими седыми головами, когда ветер нашептывал им таинственные свои речи на неведомом языке.
Миху припомнил рассказы о волках.
Волосы на голове у него зашевелились.
Ребенок, один-одинешенек, в чаще леса, в глубокой тьме...
Спасительная мысль посетила его.
С беличьей юркостью натаскал он хворосту, наломал зеленых веток, нарвал травы, и вскоре посреди поляны возвышался шалаш, в котором мальчик укрылся с головой.
«Здесь, — сказал он себе, — волки меня не достанут».
Но едва он пристроился поудобнее в своем самодельном укрытии, как вдруг раздалось рычание дерущихся собак, ржание коней, смутный гомон визгливых, резких голосов, которые, казалось, не могли принадлежать человеческим существам.
Вообразите же ужас несчастного Миху.
На ум ему пришла страшная сказка о витязе Грызу-Жс-лезо, в замке которого обитали легионы вурдалаков, летучих мышей, сов и филинов с когтями неимоверной длины, жабы, гадюки, ящерицы, крысы, дикие кабаны, скелеты и другая нечисть.., храбрый рыцарь потом перебил их всех, но у Грызу-Железа был зачарованный меч...
Между тем шум нарастал и на поляне, в нескольких шагах от убежища Миху, стал просто невыносимым.
Теперь мальчик хорошо различал мужские, женские, детские и старческие, ворчливые, крикливые и плаксивые голоса; наконец услышал он и сладостный девичий голос, который можно было бы назвать ангельским, если бы не выводил он такие варварские рулады:
Гадер вела?
Гадер стела?
Аб, миро чиабо ста!
И тарни ромни джата, мангел,
И пури ромни бало поп приестервела,
И тарни ромни хар и роза,
И пури ромни хар и джамбо,
И тарни ромни вели тарно ром,
И пури ромни вели пуро ром...*
Напрасно вслушивался Миху в эти дикие звуки: он не
мог понять ни единого словечка и решил, что существа, которые в сердце Молдовы изъясняются на столь диком языке, могут быть только бесами, слетевшимися на свой лесной шабаш.
* В подстрочном переводе эта песня выглядит следующим образом: «Откуда он идет? Откуда скачет? Давай, сынок, пляши! Молодка просит милостыню, а старуха сидит у огня Молодка что роза, старуха что жаба. Молодка гуляет с молодцем, а старуха со стариком». (Поим. ант.).
До смерти перепуганный, мальчик стал усердно шептать молитвы; креститься же он опасался, так как хруст веток, под которыми он таился, мог привлечь внимание бесов.
Меж тем шум усиливался, однако никто пока не приближался к убежищу Миху. Эта нерасторопность чертей, которым, видать, и в голову не приходило, что рядом мается бедная человеческая душа, привела мальчика к весьма нелестному заключению о прославленной хитрости сатаны, и у него даже зародилась надежда, что незваные гости не заметят воду и хлеб, оставшиеся лежать на открытом месте.
Именно в это мгновение Миху с трепетом почувствовал, как чья-то рука разворошила ветки, наваленные на его шалаш, и прихватила добрую охапку. Шалаш, правда, остался цел, но сквозь открывшуюся щель мальчик мог разглядеть костер в глубине поляны и какое-то смуглое создание, бросавшее в пламя хворост; множество других таких же смуглых существ, больших и маленьких, которых крайняя худоба делала неотличимыми, как близнецов, стояло, плясало и прыгало вокруг огня.
Тем временем похититель хвороста уже отправился за новой добычей. Положение Миху становилось чрезвычайным. Он перекрестился и, раскидывая ветки, выскочил наружу, чтобы броситься наутек, как вдруг — о чудо! — увидев мальчика в красном далматике, появившегося неожиданно, как с1еиз ех тасЫпа, все те, от кого он собирался спасаться, издали дружный вопль «Бенк! Бенк!» и кинулись врассыпную.
По-видимому, как Миху считал их бесами, так и бесы сочли его чертом, только чином повыше.
И верно, есть язык, в котором слово «бенк» имеет именно такое значение.
...Как, когда и откуда пришли в Европу цыгане?
Одно рассказывают они сами, и совсем другое открывает история.
По верованиям цыган, праматерь наша Ева сначала тайно сочеталась со змеем и родила от него сына, а уж потом, раскаявшись, вернулась к Адаму и от него понесла во второй раз. От этого последнего сына, рожденного в законном браке, произошли обычные люди; от первого же, змеева отродья, пошла смуглая ветвь цыган, которые потому и называют себя ромничел, то есть сыны женщины, ибо они не знают и не могут знать своего отца.
В VIII и IX веках нашей эры, уже под именем цыган, этот народ рассеялся по Египту и Малой Азии, выделяясь среди других племен религиозными и общественными распрями. При всем том нынешнее состояние исторической науки не позволяет нам окончательно поднять завесу тайны над точным временем появления цыган в наших краях, откуда они распространились, как саранча, по всем европейским странам.
Крепостное право сделало оседлыми лишь малую часть этих сынов женщины. Большинство из них продолжало скитаться по девственным лесам, платя — больше на словах — дани и подати и числясь — больше на бумаге — в ведении великого армаша. Попытки Александра Доброго в Молдове и Мирчи Великого в Валахии навязать им оседлый образ жизни не имели успеха, кроме разве того сомнительного достижения, что многие сотни и тысячи номадов откочевали в соседние страны; так, к 1420 году, переходя из страны в страну, из области в область, из края в край, это диковинное племя стало известно в самых отдаленных уголках Европы...
Став свидетелем позорного бегства предполагаемых бесов, Миху отнес его на счет крестного знамения.
Он даже осмелился сделать несколько шагов вперед, чтобы изучить свою позицию, так сказать, с точки зрения топографической.
Вдруг стая тощих голодных псов с лаем бросилась на него.
Он тут же лег ничком, вспомнив, что собака, как бы она ни была зла или голодна, всегда превосходит нас в человечности и не трогает лежачего.
Собаки облаяли Миху, обнюхали его с головы до ног, порычали для пущей важности и наконец удалились.
Мальчик не мог уснуть, но и подняться у него не было сил. Так он и пролежал на траве до зари.
Когда небо просветлело, он бросил взгляд вокруг: на краю поляны паслось несколько спутанных, кожа да кости, кляч, а прямо перед ним гордо трепетала на ветру изодранная палатка и остывало большое кострище.
Доблестный победитель бесов с отвращением убедился, что сидит посреди цыганского табора.
В ту же минуту послышался треск ветвей и грубые голоса, повторявшие: «Чабо! Чабо! Г ажио! Гажио!» Через мгновение Миху был окружен доброй дюжиной цыган, цыганок и цыганят.
Одежды их представляли собой скорее дтрицание всякой одежды. Детишки были совершенно нагие; женщины щеголяли в передниках или рваных юбках; на груди у них позвякивали мониста.
На мужчинах были дырявые, почерневшие от грязи рубахи, поверх которых они накидывали латаные заскорузлые плащи, перехваченные на шее ремешком или бечевкой.
Только на одном из всей честной компании был добротный суконный кафтан, желтые сапоги, высокая шапка мехом наружу. К тому же он был бородат, а с левого плеча его свисал длинный треххвостый бич. Он подошел к Миху и положил большую руку ему на голову.
— Прочь, ворон! Прочь! Я — боярский сын! — с важностью крикнул мальчик, отступая на шаг и показывая цыганам свой дорогой далматик с галунами.
Грянул хохот. Вожак щелкнул страшным своим бичом.
— Ну, коли ты боярский сын...
Глава XIII, с переодеваниями
Возвращаясь из митрополии, где был дан пир по случаю коронации его величества господаря Богдана, вор-ник Болдур остановился у ворот постельника Шарпе и послал одного из придворных, по обычаю сопровождавших его, кликнуть на улицу Луку.
— Ну-ка, сынок, отвечай! Почему ты не был ни на выборах, ни в митрополии? — пряча улыбку, спросил ворник, после того как крестник поцеловал его руку.
— Не к лицу мне, крестный! Сам рассуди: хозяин в опале, а пристало ль холопу являться там, куда не допускают пана?
— Правда твоя, сынок, правда твоя... Но не печалься так о своем господине: мы, с помощью матери божией, не сегодня-завтра вернем его домой — милосердие его величества безгранично... Да что далеко ходить! Вот и тебя, мальчишку, жалует он великим армашем вместо Флиондора, разрази его — Флиондора, конечно, — гром! Слышь, сосунок? Тебя, желторотого, — великим армашем!
И ворник.ласково потрепал крестника по щеке.
— Меня — великим армашем? Меня, крестный?
— А чему ты так удивляешься? Бог даст, и дальше пойдешь! Только не сплошай, как этот болван Флиондор, который даже не сумел схватить стольника Рареша — из рук ушел хитрец!
Тут Лука, обычно ко всему безучастный, сперва покраснел, как пион, потом пожелтел, как воск, но овладел собой, запустил пальцы в свои длинные волосы и, стараясь казаться спокойным, спросил с расстановкой:
— Так, значит, крестный, его величество гневается на Флиондора за то, что он не сумел поймать Рареша?
— О чем же я тебе битый час толкую! И больше того: он назначает тебя на должность Флиондора, рассчитывая, что ты будешь сообразительней, разрази тебя гром!
— Бога ради, крестный, сойди с коня и пойдем в сад: нам ладо поговорить наедине.
«Лука знает, где скрывается Рареш,— подумал Болдур спешиваясь, и лицо его посуровело. — Знает и хочет открыть мне, чтобы низким предательством купить переменчивое благоволение господаря. Таковы-то люди! Тьфу!»
Ворник даже плюнул с досады и, не говоря ни слова, двинулся за Лукой в глубь сада.
Здесь юноша остановился и, бросившись на колени, принял к руке Болдура.
— Крестный, меня надо посадить на кол!
— Тебя?..
— Я в десять раз, в тысячу раз виновнее Флиондора.
— Что ты болтаешь?!
— Флиондор не сумел схватить Рареша и попал в баш-ыо — что ж, поделом! Но как же я приму господареву милость, если сам, по доброй воле спас Рареша?
Лицо ворника прояснилось.
— Ты спас Рареша? Не шутишь? Ты его спас?
— Да, крестный... А теперь передай меня воинам, и пусть меня бросят в самую глубокую, самую страшную темницу.
— Да полно, сынок, бог с тобой! Ты поступил, как настоящий племянник Шарпе; ты молодец!
Болдур обнял Луку и поцеловал его в лоб.
Лицо нового великого армаша порозовело от удовольствия, которое приносят добрые дела и чистая совесть.
— Послушай, крестник, — продолжал Болдур. — Не вес суждения господаря справедливы, ибо и господари тоже люди. А потому любому из нас вольно поправить ошибку господаря тайно, не вводя его в гнев, тогда как открыто сопротивляться власти было бы безумием. Трудно служить сразу и богу, и кесарю; немногим людям выпадала такая удача, как тебе, господин великий армаш.
После этого глубокомысленного поучения ворник помолчал, а потом добавил с улыбкой:
— Да и господари эти тоже чудной народ, ей-богу! Наказывает Флиондора за вину Луки, а Луку за то же возвышает. Боже, нелегко уразуметь, за что ты возносишь смертных на трон!
— Однако же, крестный, достойно ли будет мне, простому смертному, пользоваться заблуждением его величества?
— Достойно там или недостойно, а только, братец, тебе деваться некуда.
— Но я мог бы отказаться от должности...
— А тебя сейчас же спросят: почему?
— Почему? Потому что... если бы... в рассуждении...
— И за один такой ответ господарь велит снести тебе голову! Хочешь? Нет? Тогда поговорим по-другому. Разве ты в глубине души не убежден, что совершил благое дело? Убежден, правда? Но в таком случае, крестник, только бог воздаст тебе за него, а перед богом и сам господарь есть не что иное, как слепое орудие небесного промысла.
Ворник перекрестился.
Лука тоже.
— Теперь расскажи мне,— молвил Болдур,— как ты спас молодого Рареша?
— Возвратившись после схватки с мясниками, я случайно обнаружил его здесь, в саду. Увидев меня, он сам предался в мои руки. Я не мог выдать его. Он побудет здесь, пока не выдастся случай переправить его за кордон.
— Так Рареш здесь?1 Я хочу видеть его, крестник!
Ворник и Лука вошли в комнату, где Рареш с жаром перечислял йоргу, что бы он, Рареш, сделал, ставши господарем.
А именно:
1. Отменил бы смертную казнь.
2. Для телесных наказаний употреблял бы только розги, да но самые тонкие.
3. Почитал бы старых бояр как родителей, а молодых — как старших братьев.
4. Освободил бы крестьян от непосильных и чрезвычайных податей.
5. Покровительствовал бы торговле и ремеслам по всей Молдове.
6. Судил бы народ так справедливо, что невинные возвеселились бы, а злодеи устрашились.
7. Ратными подвигами отвадил бы турок, татар, ляхов, мунтян и венгров от набегов на рубежи княжества.
8. Превратил бы казну в неиссякаемый источник благ, из которого могли бы черпать все жаждущие.
9. Назначал бы на должности только самых достойных своих подданных, независимо от чина и звания.
10. Учредил бы школы в самых отдаленных уголках края.
11. Основывал бы монастыри и храмы по тысяче за год.
12. Кормил бы всю страну с господарского стола.
И так далее, и так далее... молочные реки, кисельные берега, как во всех предвыборных заявлениях старых и новых времен.
Тихо войдя в комнату, ворник и Лука успели услышать кое-что из баснословных обещаний Рареша.
— Я погиб! — вскричал он, завидев Болдура и, выхватив из-за пояса стилет, хотел вонзить его себе в грудь.
йоргу перехватил его руку.
— Не будь ребенком, стольник, — сказал Болдур как можно мягче своим огрубевшим в битвах голосом.— Как мальчишка говорил ты перед моим приходом; как мальчишка хочешь поступить и сейчас.
— Сжалься, пощади меня, ворник!
— Не о жалости речь! Нужно как можно скорее вывезти тебя из Молдовы, чтобы ты нам не путал карты.
Рареш бросил кинжал, склонился и поцеловал руку Болдура.
— Как думаешь, крестник? — продолжал ворник, поворачиваясь к Луке, чтобы уклониться от благодарностей Рареша.— Как думаешь? Сумеет он добраться до границы?
— Вряд ли. Днем люди его узнают, а если он будет прятать лицо, то вызовет подозрения. Ночью же его могут схватить стражники или дозорные, или же другие слуги твоей, господин ворник, милости.
Болдур задумчиво поглядел на Рареша.
На лице отрока не было еще и намека на усы или бороду; оно было чистое и белое, как у девушки, черты его сияли редкостной, неописуемой красотой, длинные полосы спадали по плечам, тонкий стан мог, по пословице, пройти сквозь кольцо.
— Надумал я, что делать,— сказал наконец ворник.— Принесите сюда девичье платье.
— Девичье платье? Разве ты, крестный, не знаешь, что на наш двор женщины спокон веку не захаживали?
— Ах да, я и забыл о причудах постельника! Как же теперь быть? Хм! Я бы послал к себе, да пойдут подозрения, догадки, то, се..;
йоргу, который до этой минуты скромно стоял в стороне, поклонился и нерешительно сказал:
— Вельможный ворник, я... мог бы сыскать девичье платье.
— Молодец, парень! И заметь, я даже не спрашиваю, где ты будешь искать его! Можно со мной иметь дело, верно? — боярин захохотал.
Веселье стало всеобщим, хотя, надо заметить, простодушный Иоргу послужил здесь только предлогом, ибо каждый из присутствующих имел свои причины радоваться: ворник.
благородству крестника, Лука — новой должности, Рареш — спасению своей жизни.
— Ну, ступай, Йоргу, и тащи сюда это платье; переоденьте стольника и пусть идет потихоньку к Венгерским воротам; ты же вели седлать двух коней: на одного сядешь сам, другого, с оружием и боярским платьем, возьмешь в повод; ждать будешь у Вороньей криницы. Понятно?.. Ну что ж, тогда прощай, стольник, храни тебя милостивый бог и пречистая дева. Деньги-то есть у тебя?
Рареш молчал, но слезы увлажнили его лицо.
Ворник вынул из-за пояса позолоченный кожаный кошель, набитый деньгами, и бросил на стол перед Рарешем.
— Вернешь, когда я буду в нужде. Лука, ступай за мной: его величество ждет тебя во дворце.
Ворник торопился, желая скорее избавиться от зрелиша, которое поневоле трогало его душу.
Рареш обнял Луку, поцеловал руку ворника и пролепетал несколько сбивчивых фраз, не в силах справиться с охватившим его волнением.
Ворник и Лука вышли.
Вскоре вернулся Йоргу, неся в руках девический наряд: венчик с цветочками, бусы, платье из тонкой польской ткани, с вырезом спереди, так что за ним виднелась сорочка, гладкий пояс с серебряными пряжками в виде змеиных голов, шелковую верхнюю юбку с вышитыми цветами и пару красных сафьянных туфелек.
Через несколько минут Рареш превратился в прелестную боярскую служаночку, единственным изъяном которой был слишком высокий рост.
Иоргу проводил красотку до ворот, заставив слуг ломать голову в догадках, откуда могло появиться в постельниковом доме столь юное и прелестное существо, а затем поспешил в конюшню, сел на коня и, держа другого в поводу, поскакал к Вороньей кринице.
— Куда собрался, брат? — закричал, открывая ему ро-рота, неугомонный ловчий Фокша.
— За земляничкой, братец! По ягоды!
— Ишь, кавалер! — язвительно прокричал ему вслед Фокша.
Добравшись до Вороньей криницы, которая находилась в небольшой дубовой роще поблизости от Сучавы, Йоргу поджидал Рареша не более получаса; Петр переоделся в мужское платье, препоясался оружием и уже собирался проститься с письмоводителем, как вдруг подскакал к ним Лука.
— Счастливая весть! — прокричал он.— Везу прощенье...
— Князь прощает меня? — встрепенулся Рареш.
— Тебя, стольник, он не может простить, а если бы и простил, тебе не следовало бы доверяться ему. А прощает он дядю моего, постельника Шарпе...
— Ура!— вскричал Йоргу, подпрыгнув от радости.
— Вот господарева грамота. Возьми ее, стольник, и вручи постельнику. Он укрывается в замке графа Андраша.
Рареш прочитал:
«Здоровья и счастья тебе, славный постельник! Возвращайся к нам без страха и подозрений. А если кто тронет тебя хоть пальцем, да будет проклят во веки веков, как Иуда Искариотский, да станет с ним то же, что стало с евреями, кричавшими против господа нашего Иисуса Христа: кровь его на нас и на детях наших!.. Так говорит тебе отец и господарь твой Богдан».
ипонамать! какие же вы, мамалыжники отсталые! Ухххх! абизяны!
Чалнмаре так обставить!
Глава XIV, которая, между прочим, больше всего должна прийтись по вкусу любителям пива
Целый год путешествовал Миху вместе с цыганами.
За это время, скитаясь по градам и весям или, лучше сказать, по лесам и горам, они разбивали свои шатры вблизи от всех крупных городов тогдашней Молдовы: Ясс, Васлуя, Бырлада, Текуча, Лэпушны, Орхёя, Байи...
Избиваемый и унижаемый в первые дни, Миху вскоре стал живым талисманом цыган, которые начали считать его чуть ли не вторым судьей, как называются у них вожаки.
Мальчик принес своим спутникам богатый доход.
Цыган Баро научил его воровать, цыганка Монда научила его ворожить; через несколько месяцев он превзошел обоих.
Восхищенные цыгане дали ему имя Пурочабо, то есть Дитя-старик-, старик умом, дитя летами.
Воровская сноровка Миху с особенным блеском проявлялась во время ярмарок, празднеств, на папертях храмов, где толпился набожный люд.
Однажды в Васлуе ему даже удалось снять со стана супруги бывшего великого ворника пояс с золотыми пряжками, выложенный драгоценными каменьями.
В другой раз в Яссах он ухитрился пробраться в дом уездного сборщика податей, спрятался под кроватью в одной из комнат, дождался ночи и передал цыганам через решетку
все, что плохо лежало, в том числе множество золотых и серебряных чарок, составлявших единственную в своем роде коллекцию, которой почтенный боярин был обязан щедрости своих подопечных. Затем Миху сам проскользнул меж тесными прутьями решетки — и был таков!
Украсть товар из мелочной лавки, стянуть блюдо в трактире, курицу со двора или кошелек из-за пояса было пустяком для такого мастера, как Миху.
К тому же, благодаря науке цыганки Монды, он стал великим докой в искусстве гадания.
Как и цыгане, Миху притворялся, будто узнает будущее, гадая по руке.
Молодые его лета лишь усиливали впечатление, производимое им на любопытных, которые основательно предполагали, что малое дитя не сумеет обманывать так ловко и проникновенно, как это делают взрослые. Они обманывали сами себя.
Гадая молодой и красивой женщине, Миху уверял, что ее любит знатный юноша, что он с ума сходит от страсти, что у них множество коварных и сильных врагов, но все ухищрения завистников окажутся тщетными, и влюбленных ожидает небывалое счастье, и т. д., и т. д.
Что правда, то правда, ибо где можно найти молодую и красивую женщину, которая не любила бы и не была любима, которая не подозревала бы весь свет во враждебных кознях и которая не надеялась бы в конце концов одолеть все препятствия?
Гадая дурнушке, Миху говорил, что по ней плачет монастырская келья, что жизнь ничем не радует ее, но что близится время, когда и ей улыбнется счастье и она выйдет замуж за храбреца, который давно обворожен ею и только не осмеливается обнаружить свой сердечный пламень.
Гадая старухе, он обещал ей долгую жизнь, добавляя со вздохом, что есть у нее родич, сын или племянник, который ее сердечно любит и либо уже находится в пути, либо только собирается в дорогу, но кручиниться не надо: он вернется с богатой добычей, удачно женится, подарит ей внука или БНуЧКу...
Примерно таким образом Миху вскоре превратился у цыган в настоящего идола; судья не смел трогать его даже кончиком своего грозного бича; красивейшие платья, попадавшие в руки цыган, отправлялись в сундучок оборотистого мальчишки; лучшие кушанья доставались ему; и— странное дело!— понимая, что он здесь значит, Миху чувствовал себя куда счастливее в обществе оборванных обитателей шатров, нежели в блестящих палатах постельника Шарпе, где его угнетало превосходство Луки, Йоргу и даже ловчего Фокши.
В день смерти Штефана Великого табор, с которым скитался по Молдове наш герой, оказался вблизи Сирета, неподалеку от Сучавы. Сирет считался по тем временам довольно большим городом, украшенным дворцами и храмами, знаменитым своими торговыми связями с Польшей, оружейными складами, где можно было купить саблю, лук, шлем и т. д.; ныне Сирет опустился до положения жалкого местечка, заселенного наполовину беженцами из Армении.
За стенами города, по правую руку от сучавского шляха, зеленела в те годы небольшая роща; слева, напротив нее, возвышалось длинное деревянное строение, где варили, продавали и пили пиво.
«Пиво? Столь современный, столь немецкий напиток в наших краях? Пиво в эпоху Штефана Великого? Какой анахронизм!» — запротестуют любезные читатели, едва взглянув на эти строки.
Ответим коротко, чтобы разрешить от поста тех, которые доныне не прикасались к пиву из патриотических побуждений, что это напиток ни германский, ни современный.
Прежде всего само слово пиво—«бёре» — совершенно нашенское: это отглагольное существительное, основой которому послужило слово «бя»—пить. Точно та же история и у славян, между тем немецкое название пива — Вьег — не имеет собственной этимологии.
Во-вторых, и по сегодняшний день все злачные места, где подаются у нас различные напитки, вроде пива, вина, водки и т. п., имеют в народе название «берэрйй», или пивницы, что доказывает их одновременное с пивом возникновение.
Если оба эти соображения покажутся кому-нибудь недостаточно серьезными, мы можем привести целый ряд исторических документов, из которых явствует, что вино было едва знакомо молдаванам XV и XVI веков, да и то в основном верхним сословиям, тогда как пиво, этот нектар современной цивилизации, являлось излюбленным напитком простолюдинов.
Молдавское торговое уложение Александра Доброго запрещает иностранцам заниматься пивоварением, этой чисто национальной отраслью хозяйства.
Итальянец Делла Валле, посетивший нашу страну в первой половине XVI века, недвусмысленно писал, что местные жители пьют исключительно сеге~0151а, то есть все то же пиво.
Итак, долой немецкое засилье! Да здравствует отечественное пивоварение! И да здравствуют вместе с ним те, кто, пусть даже и в пьянстве, не изменил славным обычаям предков!...
В помещении пивницы сидели, пили, пели и горланили крестьяне из окрестных сел, потому что был вторник, день, когда созвездия не благоприятствуют труду, но, по народным верованиям, покровительствуют возлияниям.
У открытых дверей ржали и били копытами десятка два коней, привязанных к огромной подводе из тех, что называют у нас армянскими возами; на подводе восседали два купца в черных платьях, длинноволосые и длиннобородые.
— Сдается мне, что облапошил нас проклятый таможенник,— говорил, качая головой, первый, с бородой наподобие вилки.
— Давай еще раз пересчитаем, — отвечал, засучивая рукава, второй, с бородой клином.
— Значит, так! По закону в Сирете с каждого коня берут пошлину по два гроша...
— Верно.
— Здесь восемнадцать коней, и мы должны были дать таможеннику тридцать шесть грошей, а взял он с нас втрое больше —две гривны и двадцать восемь грошей.
— Как же ты не понимаешь, Карапет, что мы купили коней в самом Сирете?
— Я все прекрасно понимаю, но что из этого следует?
— Закон гласит: где покупаешь коня, там платишь по четыре гроша за сделку.
— Постой, Ованес! По четыре гроша с коня — это выходит гривна и тридцать два гроша, а не две гривны двадцать восемь грошей.
— Видишь, какой ты упрямый, Карапет! А два гроша пошлины ты забыл?
— Ты сам все перепутал, Ованес! Уж выбирай что-нибудь одно: либо два гроша, либо четыре.
— Не два и не четыре, а шесть: по четыре за сделку'и йодва — пошлины.
— Да нет, дорогой, ты со мной шутки шутишь! По какому такому закону мы должны платить шесть грошей за коня?..
Покуда купцы переругивались, цыган Баро, который давно наблюдал за ними, растянувшись на траве возле шатра, поднялся, неслышно подошел к коням, отвязал самого красивого жеребца, ценою, по меньшей мере, в сто злотых, вскочил на него — и ходу!
Незадачливые барышники спохватились, когда он был уже далеко.
— Караул, грабят!— вскричал Карапет и, поспешно взгромоздившись на другого коня, пустился в погоню.
Несколько крестьян, стоявших у дверей пивницы с кружками в руках, так и покатились со смеху.
В это время на сучавской дороге показался всадник, мчавшийся как стрела в сторону Сирета. Когда он поравнялся с пивницей, его конь, не вынеся бешеной скачки и непрерывных ударов бича, рухнул как подкошенный и испустил дух.
— Разрази тебя гром!— крикнул всадник, вскакивая на ноги и поправляя необыкновенно широкий пояс — знак принадлежности к отряду господарских гонцов. — Разрази тебя гром!
Оглядевшись вокруг, он решительно направился к армянскому возу и потрепал по холке вороного коня с явным намерением отвязать его.
—Что? Что ты делаешь, человече?! — всполошился Ованес. ,
— Да разве ты сам не видишь?— хладнокровно отвечал гонец. — Коня отвязываю.
— Это мой конь!
— Скажи лучше, что был твой.
— Да погляди: вот у меня таможенная грамотка!—волнуясь затараторил Ованес, вытаскивая из-за пазухи помятую купчую.
— Сам погляди: у меня от господаря целый приказ!—со смехом возразил гонец, вынимая из-за пояса свиток с вислой печатью.
Цыгане и крестьяне столпились вокруг спорящих.
— Я, я, я сельский староста,— важно проговорил один из крестьян, пробираясь вперед.— Отвечай, по какому праву ты берешь коня?
— Я, я, я господарев гонец! — передразнил его незнакомец.— На, прочитай грамоту.
— А что в ней написано?
— Прочитай и увидишь.
— Да я не учен читать...
— Так ведь и я тоже... братец!
— Ну что ж,— рассудил староста,—коли так, делай, парень, как знаешь.
— Покорнейше благодарим,— насмешливо сказал посланец господаря, оседлывая коня.
— Что слышно в Сучаве?
— Старый господарь умер.
С этими словами гонец пришпорил коня и исчез из виду.
— Господарь умер, господарь умер!—повторяли все, крестясь и вздыхая. Потом крестьяне вернулись в пивницу и затеяли драку.
Ованес по-турецки проклинал разбойников-молдаван.
Тем временем цыгане собрались у своих шатров, чтобы держать совет, в котором Миху, понятно, принял самое живое участие. Было решено в ту же ночь не мешкая двинуться к Сучаве, где беспорядки и смута — неизбежные следствия кончины господаря — позволили бы этому пронырливому племени проявить во всей красе свои природные дарования.
Глава XV, в полной мере раскрывающая привилегии, которыми пользовались девственницы у наших предков
На третий день после вступления в должность Лука, немного прихрамывавший после происшествия в Козминском лесу и прозванный за это непочтительной чернью Костылем, отправил в тюрьму четырех цыган, которые под покровом ночной темноты пытались перелезть через степу в сад постельника Шарпе.
Таков был первый служебный подвиг нового великого ар-маша.
Из четырех цыган один был знаменитый Баро, наставник Миху в плутовском ремесле, конокрад, похититель лучшего жеребца из табуна Карапета и Ованеса; двое других были еще юные, но уже достойные аттестата зрелости выученики школы Баро; четвертый был мальчик лет десяти, ничуть не похожий на цыгана, хотя солнце и грязь изрядно закоптили его лицо.
Великий армаш в ту эпоху располагал безграничной властью над жизнью и смертью всех цыган, обитавших в Молдове. Господари никогда не вмешивались в столь низменные дела и без разбору утверждали любые решения, касавшиеся преступлений цыган и следовавших за ними наказаний; итак, Лука не задумываясь велел на следующий день посадить всех четверых на кол у Венгерских ворот.
Кол представлял собой деревянный шест длиною примерно в шесть локтей, над которым локтя на два возвышалась железная спица с тонким заостренным концом, предназначенным для прободения внутренностей осужденного таким образом, что железное острие на пол-локтя выступало наружу из горла или спины казнимого.
Палач приставлял к вкопанному в землю шесту лестницу, на которую затем и всходил, подтягивая осужденного за веревку, пропущенную под мышками и закрепленную узлом на спине; одновременно два помощника, или, как их называли, подмастерья, держали несчастного за ноги и подталкивали его вверх. Когда бедняга возносился таким образом на должную высоту, палач усаживал его на верхушку кола и бросал свободные концы веревки вниз; подручные натягивали их каждый со своей стороны, и железный стержень стремительно распарывал тело осужденного, крики и судороги которого лишь усиливали кошмар происходящего.
Вот так-то господарь и даже великий армаш легко могли составить по собственному вкусу обширную коллекцию, во многом сходную с коллекциями энтомологов, в которых жуки и бабочки нанизаны на иголки чрезвычайно аккуратно и тщательно, в строгом поименном порядке.
В описываемом случае фигурируют четыре кола, один из которых почти вдвое короче остальных; все они выкрашены в красное—цвет розы и любви, как уверяют поэты, то есть, конечно, те поэты, которым никогда не случалось видеть колов.
В красное были одеты также палач и его подручные. Гордо, как павлины, прохаживались они вокруг своих чудовищных орудий смерти; все трое, как и те, кого им предстояло лишить жизни, были цыгане; в эпоху Штефана только этому племени да еще иногда татарам доверялась завидная честь палачества.
Пространство вокруг колов на несколько саженей было ограждено железной цепью, охранявшейся множеством латников, ибо случалось, что народ, сбегавшийся на кровавое зрелище, порой ни с того ни с сего присваивал принадлежавшее только господарю право пощады либо, напротив, посягал на привилегию палачей приближать по своему произволу смерть осужденных.
Итак, вдоль цепи стояли латники, обычно пушкари, по происхождению боярские сынки; в военное время им полагалось охранять и заряжать орудия, а в дни мира на них возлагалась обязанность поддерживать общественный порядок.
Возле палачей, а лучше сказать, возле колов, раздетые, со связанными за спиной руками, с поникшими головами, с лицами, которые можно было бы назвать бледными, не будь они смуглы от природы, стояли четверо осужденных.
Мальчик беспокойно переминался с ноги на ногу и плакал.
— Молчи, проклятый! — крикнул Баро, с ненавистью глядя на него. — Молчи! Ты привел нас к дому постельника, ты подучил нас забраться в сад, ты довел нас до этого стыда • и гы же еще и скулишь!
Зри и ли иссх сословий, цехов, гильдий и возрастов, стол-пивтиеси вокруг, в один голос захохотали, услыхав про цыганский стыд.
Капитан пушкарей, который в отсутствие великого армата видал наказаниями, поднял руку и возгласил:
— Тише, люди добрые, а не то я велю всех гнать к чертовой матери! Эти вот мерзавцы, — он кивнул в сторону осужденных, — дерзнули ограбить дом, в котором живет сам великий армаш. Поэтому, согласно указу его величества господари Богдана, мы их с вашего позволения посадим на кол. Ну, а коли не будет вашего позволения, так не взыщите, и без него обойдемся! — добавил он, от души радуясь своей шутке. — За дело, ребята!
— С которого начинать, твоя милость? — спросил палач.
— С которого? Да вот хоть с этого молодца: он глядит веселей прочих! — ответил капитан, указывая на Баро.
— Пощады! Пощады, твое величество! — взмолился цыган, судорожно дергая плечами, словно пытаясь разорвать веревку, которая связывала его руки. — Пощады!.. Позволь исповедаться и причаститься! Позволь...
— Не богохульствуй, ворон! Исповедаться ему! Да кто ж не знает, что ты вор битый? Причастие ему подай! Ах ты...
— Так хоть начни с другого, твое величество! Вот с мальчишки хотя бы: это он нас навел, он научил!
Взоры зевак устремились на ребенка, но он не мог дать достаточно пищи для их ненасытного любопытства: голова его была низко опущена, длинные рыжие кудри закрывали лицо.
— Так тебя, значит, подучил мальчишка? — сказал капитан. — Тем хуже. Хорош же ты гусь, если тебя такой молокосос совратить может. На кол его, живо!
Палач положил руку на плечо Баро.
— Не хочу умирать! — неожиданно тонким голосом завизжал цыган. Не хочу! не хочу! не хочу умирать!..
— Оно и видно, — ухмыляясь заметил капитан.
Народ снова захохотал.
— Хватит возиться! — раздался из толпы чей-то нетерпеливый голос. — Пора и за дело!
Капитан быстро обернулся.
— Это кто же смеет указывать нам? А ну, выйди сюда, я тебя проучу!
— Да, да проучи его, твое величество! — как безумный лепетал Баро, надеясь хоть на несколько секунд продлить свое существование.
Однако дерзкий советчик не спешил отозваться на приглашение капитана, который был силен всей силой великого армата, опиравшегося, в свой черед, на мощь господаря.
— Ну ладно, начинайте, — проворчал капитан, успокоившись.
— Постойте! Постойте! — раздалось сразу несколько голосов из толпы. Народ расступился, и к месту казни приблизилась странная троица, возникшая, казалось, из трактирного дыма.
Это была старуха, до смерти пьяная, и два несколько более трезвых старика, державших ее под руки.
— Ссыночек каппи-пи-тан! — обратился один из них к офицеру. — Ннет, слышь, ссынок! По сстаринному оббычаю... ссам видишь... ддевственная ддева... ссам поссуди... ик! из-зба-за-вительиица оссужденных...
Чтобы читатели могли понять смысл этой невнятицы —• ибо нередко даже косноязычие пьяницы наделено смыслом,—-напомним о старинном народном обычае, который сохранился у нас до эпохи фанариотов; согласно этому обычаю, самый страшный преступник мог быть избавлен от смертной казни и отпущен на волю, если находилась девственница, которая соглашалась выйти за него замуж.
Этот прекрасный обычай, насколько нам известно, зародился еще у древних римлян, доказывая убедительнее любого другого довода моральное превосходство наших предков, справедливо полагавших, что не может быть непоправимо плох человек, с которым столь ангельски чистое, нежное и невинное создание, как девственница, согласно навеки связать свою жизнь...
Капитан, солдаты, зрители — весь народ в который раз покатился со смеху, глядя на этот триумвират, с трудом сохранявший равновесие, и выслушивая необыкновенное предложение старика, предложение тем более неосуществимое по нашим тогдашним законам, что молдаванка, вздумавшая выйти за цыгана, была бы немедленно и жестоко приведена в чувство, а цыганка и вовсе не считалась за человека.
— Ну что ж, дедушка, — сказал капитан, подмигивая толпе, — дело серьезное, надо подумать. А где же это ваше сокровище? Девица где?
— Ккак хххде? Дда вот она!.. Осмотри ссам... здесь она, ссынок.
— А что?! — возопила старуха и попыталась подбочениться. — Рразве не видно, что я девица? Может, кто-то нне верит?..
Трудно описать невообразимое веселье, поднявшееся при этих словах. Раздались крики: «Слава тебе, дева пречистая!»
— Что, возьмешь эту молодушку? — обратился капитан к Баро.
— Возьму! Возьму, твое величество!
Тут мальчик, который до сих пор стоял потупившись возле самого короткого из четырех колов, вдруг встрепенулся и жалобно закричал:
— Меня возьми, тетенька! Меня! И я хочу жениться!
— Ввозьму, ммаленький, — успокоила его сердобольная старуха, язык которой окончательно стал заплетаться. — И ттебя ввозьму, и его ввозьму; я ввас оббоих ввозьму!
Снова хохот.
— Ох, довольно! Помираю со смеху! — выдавил капитан. — Давайте уже кончать. Берите жениха, ребята!..
Шел второй час бурного веселья в преддверии мучительной казни несчастных цыган. Казалось, на сей раз колы наконец напитаются их кровью... но нет! неожиданно вмешалось новое обстоятельство.
Окруженный конной свитой, на дороге показался постельник Шарпе, который, призванный письмом господаря, возвращался из венгерской земли.
Народ, хорошо знавший боярина и тепло вспоминавший о нем, особенно когда не приходилось постоянно иметь с ним дело, заволновался. Послышались возгласы: «Да здравствует постельник!»
Капитан поспешил подойти к руке боярина.
— Что вы здесь шумите, братцы? — спросил постельник.
— Да вот, наказываем этих бродяг. Не постыдились даже на твой дом посягнуть, твоя светлость.
Боярин бросил взгляд на приговоренных.
— Как? И этот мальчуган с ними?
— Это он, он подучил нас, вельможный пан! Пощади, твое величество! — снова забился Баро в руках палачей.
— Врешь, фараон! Такой малыш не может быть вором1 Освободишь его и пришлешь ко мне домой, слышишь, капитан?,.
Глава XVI, из которой наконец становится ясно, что такое судьба
Вернувшись домой, постельник первым делом отправился в баню.
Обычай этот, вместе со словом баня — Ьа1пеит — оставили нам в наследство римляне.
В старину, когда закладывали в нашей земле какой-нибудь новый город, самыми главными и самыми первыми зданиями, вокруг которых воздвигались потом остальные городские строения, были церковь и... баня.
Но, кроме публичных бань, то есть того, что римляне называли Ыегтае — термы, почти в каждом боярском доме, особенно у состоятельных хозяев, имелась собственная баня, побольше или поменьше, устроенная с большей или меньшей роскошью.
Баня постельника Шарпе находилась в левом крыле его дворца, представляя забавную смесь греко-римской архитектуры с более современным мавританским, или арабским, стилем.
Главное помещение было круглое, пол переходил в ступени, охватывавшие большую часть окружности в виде подковы. Посередине располагался на четырех опорах восьмиугольный камень. Вокруг него через отверстия, пробитые в мраморе, били струи холодной воды, напор которых можно было по желанию увеличивать или уменьшать. Падая на камень, докрасна раскаленный печами из-под полу, вода превращалась в пар. Сквозь маленькое круглое оконце в высоком куполе пробивались солнечные лучи.
В соседней комнате, квадратной и без купола, располагался эллиптической формы бассейн с колодезной водой, в которую, выйдя из парной, бросался купальщик, переходя затем в соседнее помещение, устланное турецкими коврами; там он отдыхал, натирался благовониями, причесывался, одевался — сам или с помощью слуг.
Строителем этой бани был Ибн-Шабрут бен Ицхак, испанский еврей, бежавший с Иберийского полуострова от преследований инквизиции после изгнания мавров. Он нашел пристанище в Молдове, где и блистал теперь своим зодческим искусством. Кстати, именно он перестроил оба крыла постельникова дворца, добавив к левому баню, а к правому — домашнюю часовню, куда и направился постельник после купания.
Там поджидал его наш знакомец — преподобный отец Со-фроние Гангур, домашний духовник; были там ворник Бол-дур и гетман Арборе, которые поспешили приветствовать возвращение друга, великий армаш Лука Костыль, простодушный грамотей йоргу, который после возвышения Луки стал хорунжим, и ловчий Фокша; наконец, там была вся бесчисленная дворня, заполнявшая блестящий дворец, одного из самых славных магнатов Молдовы.
Забавна была эта православная часовня — создание иудейского зодчего, выполненное в магометанском вкусе.
Самым примечательным в ней были арабески, украшавшие стены, черный мрамор в сочетании с золочеными барельефами; тонкие колонны из розового камня поддерживали просторный амвон, изваянный а дюгпо, то есть светло, солнечно, и отделанный золотом; пол был выложен мозаикой, поражавшей изображениями самых фантастических растений и цветов, выполненных живо и разнообразно.
Но возвышенное искусство мавританского архитектора никак не вязалось с иконами кисти византийского богомаза, не только неизвестного, но и безусловно достойного оставаться в забвении. Святой Георгий верхом, со шлемом, в котором он мог бы уместиться сам и устроить стойло для своего коня, пронзал копием дракона с языком наполовину красным, наполовину голубым; засим следовала картина страшного суда, на которой бесы терзали несчастных грешников, корчивших рожи скорее от смеха, нежели от мук, и т. д.
Войдя в притвор часовни, постельник крепко обнялся с Болдуром, Арборе и Лукой, сказал: «Здорово, ребята!» дворовым людям, которые по очереди подошли облобызать его руку; поцеловал и он десницу преподобного отца Софроние, а затем, вступив в церковь после многих крестных знамений и коленопреклонений, встал вместе с боярами на клиросе.
Отслужив божественную литургию, преподобный отец Софроние произнес проповедь столь прочувствованную, что она вызвала слезы на глазах всех слушателей.
В основу своей речи положил он евангельский текст: «И не знаешь ни дня, ни часа...»
История поспешного бегства и счастливого возвращения постельника Шарпе послужила красноречивому священнику превосходным материалом для толкования этого текста.
С убедительностью и напором, которые выдавали в благочестивом проповеднике пылкого доктора права, он как дважды два доказал присутствовавшим, что над каждые смертным властвует некая высшая сила, именуемая на языке истины рготе, а на грубом наречии низкой черни — судьбой.
— В далекой Италии рождается астролог... Кто бы мог подумать, братья, что рождение этого астролога находится в сокровенной таинственной связи с душевным покоем некоторого великого боярина в нашей Молдове? Да и что мог сделать итальянский звездочет с молдавским вельможей? Ничего... Однако же судьба сводит их, и из соприкосновения рождается несчастье.
Беспутная старуха, запродавшая душу диаволу, пытается погубить господарского лекаря... Кто бы предположил, что козни этой старухи приведут к возвращению нашего боярина с чужбины? И все же рок свел вещи таким образом, что племянник помянутого боярина спасает жизнь господар-скому доктору, а господарь, в награду племяннику, призывает из опалы дядю, что никак не могло бы статься, если бы ворожея не спятила с ума!
Разве это не перст провидения, братья, указующий нам, что бренный человек слепо бредет по пути, предписанному ему в божественной книге жизни еще от начала дней?
Склонимся же смиренно пред тайной волей господа, приемля с терпением и благодарностью судьбу, ниспосланную нам властителем земли и неба...
Из часовни постельник и его гости вернулись в палаты, где их ожидал стол, накрытый белой, обшитой по краю золотом скатертью, с серебряными приборами, а перед каждым блюдом стоял отделанный серебром стакан из рога зубра, до краев полный пивом, сваренным с сахаром и яйцами по рецепту, завезенному нашими предками из Речи Пос-политой. На подносе, расположенном в центре стола, лежали румяные колбасы, один вид которых возбуждал аппетит; на другом блюде было масло, на третьем — хлеб.
Преподобный отец Софроние прочитал застольную молитву; все, кроме Луки, сели.
— А ты, племянник, отчего не садишься? — спросил Шарпе.
— Полагаю, не подобает мне сидеть среди столь знатных особ.
— Унижение паче гордости! Садись без церемоний, разрази тебя гром! — заворчал ворник Болдур. — Садись, крестник, а то, ей-богу, когда я вижу стоящего над душой армаша, все мне чудится, что меня усадили, чтобы удобнее было снести мне голову.
Лука присел в уголок стола.
— А помнишь, ворник, а помнишь, — сказал гетман, по обыкновению растягивая слова, — как ворожила нам проклятая жидовка: тебе нагадала, что ты умрешь на плахе, а я — я под пыткой...
— Молчи, гетман, не ровен час!..
— Нет, вы мне, братцы, лучше растолкуйте, как это сподобил меня бог пережить государеву немилость и снова увидеть дорогую нашу родину. Как это пощадил меня господарь, зная, что бесстыжий звездочет судил мне стать
убийцей маленького княжича, упаси бог и думать про такое!
— Я, Арборе и доктор Джеронимо без конца просили за тебя; все было напрасно. Наконец в день, когда пожаловал господарь Луку великим армашем, изволил он молвить: «А жаль, парень, что нельзя мне простить твоего дядю!» — «Твое величество, — смело ответил ему Лука, — я знаю, отчего ты не можешь простить его; но соблаговоли припомнить, что сказал звездочет. Он предсказал, что княжич сперва побьет множество татар и турок, и лишь потом его жизни будет угрожать опасность. Так ведь до тех пор далеко еще!» Надоумило же этого желторотого Луку, разрази его гром! Князь, как услыхал такие слова, задумался, а потом и простил тебя, постельник.
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot