[PMR]

...Так началась дружба старого большевика с Николаем Островским. И теперь, когда перечитываешь письма Островского к родным и друзьям, видишь, как часто упоминает он в них о своем «отце»:
«Вчера был Чернокозов с женой. Уехали. Поправился и немного ходит без костылей»,— сообщает Островский 20 августа 1928 года в письме своему другу Шуре Жи- гиревой. И тут же замечает:
«После твоего и Чернокозова отъездов я еще больше «осиротел», у меня немного понизилось общее моральное состояние. Это, конечно, временная хандра...
Я растерял понемногу всех друзей прошлых лет, и те две дружбы новые — ты и «отец» — я не хочу и не смогу потерять, так как мне ваши письмеца помогут чувствовать живых людей и пульс работы моей партии».
А когда в Сочи прибыла комиссия для чистки соваппарата и члены этой комиссии тепло побеседовали с Николаем Островским, он пишет 12 декабря 1928 года Жиги- ревой:
«Вести кружок мне запретили категорически из-за здоровья. Ругали здорово за волнения и вообще после разбора официально всех материалов так дружески со мной беседовали, как я мог уже говорить только с тобой и Чернокозовым».
— Я часто бывал у Островского, — рассказывает Хрисанф Павлович.— Раза три-четыре в год приезжал к нему в Сочи. Болезнь его прогрессировала. Лежал Островский последнее время почти без движения. Но никогда я не сидел, чтобы он впадал в уныние. Наоборот, говорил мне часто:
— Мы еще, батина, будем нужны партии, поработаем для нее.
Но помню, в один приезд я впервые в жизни увидел на его глазах слезы:
Батина, я теперь тебя не вижу. Но тут же взял себя в руки: — Сдаваться не думаю. Партии мы нужны... Много писем я получал от него и сам писал. Но вот только три письма сохранилось.