[PMR]

В 1956 году литературовед В. Я. Лакшин разыскал в музее МХА Га неизвестное письмо Блока режиссеру Александру Акимовичу Санину. Тот в 1918 году попросил поэта написать сценарий для кино. Блок ответил ему и высказал свое мнение с театре и кинематографе: «Кинематограф, по-моему, ничего общего с театром не имеет, ни в каких отношениях не конкурирует с ним; один другого убить не может; потому и разговоры «о кинематографе и театре», которые были одно время в моде, казались мне нереальными. Я долго любил кинематограф таким, каков он был; потом стал охладевать — уж очень крепко захватила его в свои руки обывательщина и пошлость «великосветских» и т. п. сюжетов».
Много лет в архиве музея МХАТа сохранялись письма Блока к К. С. Станиславскому. Как-то получилось, что театроведы не обратились к ним. В 1958 году В. Я- Лакшин занялся ими и опубликовал в журнале «Новый мир», "снабдив комментариями. Письма оказались весьма содержательными. Блок высказывает свои взгляды на театр, делится со Станиславским творческими планами.

[PMR]

Есть в науке выражение — «белые пятна». Так образно называют нераскрытое, неизвестное, еще не исследованное. И по сей день много «белых пятен», остается в творческой биографии крупнейших поэтов, художников, музыкантов. Ликвидируются они объединенными усилиями ученых. Порой на помощь приходит счастливый случай. Одно письмо в несколько строк — и неясное становится ясным, нераскрытое — раскрытым.
Это произошло ранней весной 1915 года в Петербурге. Александр Блок получил записку. Не известный ему человек писал, что хотел бы зайти в четыре часа и поговорить о «важном деле». Сколько получал всяких записок и писем прославленный поэт! Кого принимал, кого избегал. Старался больше отвечать письменно. Этого просителя почему-то решил принять. И вот в тот же день к нему явился молодой паренек: кудрявый, застенчивый, наивный. Он читал знаменитому поэту свои стихи. По его уходе Блок отметил в записной книжке: «Крестьянин Рязанской губернии. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые. Многоголосый язык. Приходил ко мне 9 марта 1915».
Такова была пеовая встреча никому не известного еще поэта Сергея Есенина с Блоком.
Что же дальше? Встпечались ли они вновь? Может быть, переписывались? Ни один исследователь не смог бы на это ответить полно и категорично. «Белое пятно»—документов не сохранилось.

[PMR]

И вот неожиданная нахопка. В. Земсков разыскал и опубликовал в 1955 году неизвестное письмо Блока Сергею Есенину:
«22 апреля 1915
Дорогой Сергей Александрович.
Сейчас очень большая во мне усталость, и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит некороткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души: сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку! Александр Блек».
Друзья и родные Блока не знали случая, чтобы он забыл о присланном ему письме, не ответил на него хотя бы несколькими строчками. Писал он многим, очень многим. Вот почему его письма, открытки, записки можно найти не только в государственных архивах, но и в частных руках.

[PMR]

Любопытна судьба одного из писем Блока. Он послал его трем девушкам. Эти девушки учились в высшем женском учебном заведении, основанном кружком прогрессивных интеллигентов, — на Бестужевских курсах. Оги, как видно, увлекались поэзией, в том числе и модной, «декадентской» — пессимистической. Они были г н к ж о очарованы стихами Блока. Написали ему письмо. «Бестужевки» и не мечтали получить ответ: есть ли у знаменитого поэта время откликаться на каждое письмо! Но Блок ответил, причем не простой отпиской, а обстоятельно, высказал и свои взгляды на декадентство: «Вспоминайте Толстого. Возвращайтесь иногда к его книгам, даже если это будет Вам иногда скучно и трудно. Толстой всем нам теперь помогает и светит. «Декадентство» любите поменьше. Если любиге мои стихи, хочу Вам сказать, что я прошел через декадентство давно, прошел только потому, что человек, и ничто человеческое мне не чуждо...»
Об этом письме долго никто не знал. Его передал Пушкинскому дому муж одной из «бестужевок» — А. М. Гурвич, а исследователь П. Панченко в 1952 году
опубликовал его.

[PMR]

Какое странное «путешествие» проделывает иное письмо, прежде чем попасть в музей или в папку коллекционера! Словно подспудно толкают его в путь неведомые стихийные силы. Вот лежит оно без движения десятки лет — потом вдруг оказывается за тысячи километров, возвращается обратно или исчезает неизвестно куда, вдруг выплывает снова, меняет Сибирь на Африку, Париж на Минусинск, Одессу на Камчатку...
Вот история одного письма Блока.
Как-то в журнале «Новая жизнь» Леонид Андреев прочитал стихотворение Блока «Поздней осенью из га- ванн...» Стихотворение поразило его. Леонид Николаевич ходил и твердил понравившиеся ему строки. Потом написал Блоку: «Александр Александрович. Прочел Вашего «Матроса» в «Новой жизни» — и как-то душевно потянуло меня к Вам. Нужно ли это писать Вам, или нет, не знаю. Может, и не нужно. Но подчиняюсь влече- иию, шлю Вам сердечный привет и память, крепко жму руку. Леонид Андреев».
Исследователь В. Орлов в 1566 году в журнале «Нева» опубликовал ответ Александра Блока:
«Леонид Николаевич, мне было приятно получить Ваше письмо. Почему Вы сомневаетесь, надо или не надо писать? Если было влечение, так надо...»
Затем Блок говорил о последних произведениях Андреева. Он не принимал в них ноты пессимизма. Заканчивая, говорил:
«На всякий случай, хочу Вам сказать: если Вам надумается когда-нибудь зайти ко мне, я всегда буду рад Вас видеть. Конечно, редко удается говорить попросту, или чувствовать настоящее «общее», но ведь если и не выйдет ничего, это не бог знает какая беда.
Жму Вашу руку.
Александр Блок».

[PMR]

Это письмо говорит нам о сложных взаимоотношениях двух выдающихся людей своего времени, показывает их симпатию и интерес друг к другу.
Не так легко напасть на след писем, которые находятся в частных руках. Нередко литературные следопыты приходят слишком поздно: некоторые письма успе- илют исчезнуть, следы других приходится разыскивать заново. Но такова уж нелегкая доля исследователя — от одних поисков к другим.
Близким знакомым семьи Бекетовых (т. е. семьи матери Блока) был композитор С. В. Панченко. С ним Блок был очень дружен в юности, часто переписывался. Но письма Блока к композитору не дождались исследо- иателей— пропали.
Встречался Блок со студентом-филологом из Киева I) М. Отроковским, у них тоже была переписка. Но из трех писем Блока уцелело лишь одно, сохранившееся у сестры Отроковского. Впоследствии его разыскал и Опубликовал В. Орлов.
Обычное новонайденное письмо Блока порой оказывается даже для специалистов-литературоведов загадкой.
Вот начало письма:
«Михаил Александрович.
Прочтя написанное Вами, я убедился, что Вы не обладаете никакой ценностью, которая могла бы углубить, оплодотворить, или, хотя бы указать путь: Вашим смутным и слишком модным в наше время «исканиям» «отравленных мгновений» или «одинокого храма» для молитв... Все это устарело, лучше сказать, было вечно
старо и ненужно...»

[PMR]

Кому так прямо и откровенно пишет Блок? С кем он встречался, чью рукопись читал? Ни работник Государственного Литературного музея Грузии П. Котетиш- вили, нашедший это письмо, ни исследователи творчества Блока не могут до сих пор ответить: конверт с адресом и фамилией, увы, не сохранился...
Некоторые письма Блока исследователи разыскали уже испорченными, неполными. Например, в одном из писем к актрисе В. А. Щеголевой кем-то вырезана часть листа. Может быть, это просто небрежность.
Но письма классика — не только факт его личной биографии, их наследует и хранит человечество, одно поколение для другого. И будь это государственный архив или домашний музей, книжная полка библиофила или папка коллекционера, небрежность — сродни преступлению.
А исследователь? Он ищет, находит, снова ищет. Он радуется, печалится, разочаровывается и вновь устремляется на поиски. И ведет его в этих поисках высокое сознание: то, что будет им найдено, — бессмертно.

[PMR]

С АВТОГРАФОМ КУПРИНА

В Кусково, под Москвой, я познакомился с Валентиной Сергеевной Сизовой, страстным книголюбом. Она приехала из Одессы и, узнав, что я не раз бывал в ее родном городе, села «на своего конька.» — в Одессе и «воздух лучше», и «солнце теплее», и вообще «уютнее». Слушал я Валентину Сергеевну не прерывая.
Вскоре, однако, и мне удалось внести посильную лепту в прославление милого ее сердцу города. Оказалось, она и не знала, что в Одессе Александр Иванович Куприн со спортсменом Иваном Заикиным летали на самолете и чуть не разбились.
— У одной моей знакомой сохранился старинный альбом с видами Одессы. Ей дочь Куприна подарила. Они, кажется, подругами были.
И вот уже из Кишинева я еду в Одессу. Захожу к Валентине Сергеевне и мы отправляемся к ее подруге.
Вера Никитична приняла нас радушно. Стала рассказывать о себе:
— Мой прадед и дед были крестьянами у графа Трубецкого. Их так и называли «трубецкими». Отсюда по кличке и фамилия пошла.
Вера Никитична вынесла массивный альбом в кожаном переплете. Пока я рассматривал дореволюционные открытки с видами Одессы, Киева, Харькова и других городов, она рассказывала о жене Александра Ивановича Куприна, о его дочери, с которыми была знакома. Самого писателя не помнила.

[PMR]

Последний лист альбома, пакет с ворохом любительских снимков — пожелтевших, выцветших, неровно обречённых. На всякий случай я бегло их просматриваю. Вдруг замерла рука. Так это же он, Александр Иванович Куприн с женой и маленькой дочкой! Какой интересный снимок!
Переворачиваю. На обороте надпись карандашом рукою Куприна: «Большой Фонтан», май 1910 г.»
Жена — красивая молодая женщина в элегантном белом платье — сидит в кресле-качалке с дочкой на руках. А Куприн? Даже и здесь он не изменил себе: так же, как и на большинстве известных фотографий, на нем просторная холщовая рубаха, подчеркивающая его большую физическую силу.
Я всматриваюсь в его лицо. Не спокойно оно. Пытлив и насторожен взгляд писателя. Может, он только что побывал в Хлебной гавани или с утра уходил на паруснике за камбалой и скумбрией, а теперь все еще переживал увиденное и услышанное? Или только что встал из- за письменного стола, оставив листы со строками «Ямы»? А всего скорее в эги дни особенно тяготили его материальные заботы, о которых он писал своему другу Батюшкову. «Я очень беден теперь и подрабатываю кустарным промыслом... Ты видишь, вместо того, чтобы писать «Яму», я пишу мелочи... На что мне жить? Я уже все заложил. Поневоле пишу, что попало и где попало. Надо есть!»
Часто я присматривался к его фотоснимкам и удивлялся тому, как точно и верно в каждый момент бытия жизнь оставляла на его лице свои меты. То кажется, ждет он, что вот-вог забушует ураган на море. А то сидит и настороженно слушает тишину.

[PMR]

Здесь, на одесской даче «Большой Фонтан», он как- то высказал свою сокровенную мечту: пожить внутренней жизнью каждого человека, которого встречает! Он хотел бы превратиться на время в собаку, в траву, чтоб испытать то, что чувствуют и они.
Мир Куприна не замыкался в четырех стеках кабинета. Безмерно любознательный, он все хотел увидеть своими глазами, потрогать своими руками. Ок поступил на службу в «Русско-бельгийское акционерное общество», владевшее сталелитейными и рельсопрокатными за- модами. Он спускался на дно моря в водолазном скафандре. Его увлекли как-то воздушные шары, и он поднимался в воздух, чтоб все испытать, прочувствовать самому. Летал на спортивном и военном самолетах. Выпали дни, когда писатель надолго пропадал из дома. То недруг вспомнит, что надо ввести в один из своих рассказов подробности быта цыган, и уходит на несколько дней н их табор; то заберется в какой-нибудь притон и часами наблюдает там за игрой картежников; то кочует с цирком по южным городам России. Его видели на митинге продавцов, на сборище сектантов, в психиатрической лечебнице, где он беседовал с каким-то необыкновенным лунатиком.
Жизнь-беготня могла со стороны показаться празд- пой и пустой. Иьан Бунин пожимал плечами, видя, как допускается» его друг, как проводит он дни в кабаках, на пристанях, в цирках, ночует в низкопробных гостиницах. Но то, мимо чего другие проходили, не замечая, было для Куприна источником, из которого он утолял спою творческую жажду.
И было у него еще одно качество, так нужное художнику,— любовь к жизни, любовь к людям...

[PMR]

ЕГО ПИСЬМА, АВТОГРАФ, КНИГИ...

«Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о Вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы не знаю; эта искренна».
Такие слова сказал Горький об одном из замечательнейших людей своего времени — Валерии Яковлевиче Брюсове.
Вся жизнь поэта, ученого-литературоведа, издателя, Лектора, общественного деятеля — пример того, как человек усилием воли, собранностью, целеустремленностью может достичь высот культуры. Сын крепостных крестьян, он рано понял, что вывести его «на свет» могут лишь знания.
Путь от модного поэта-символиста до крупного литератора, мастера стиха — большой путь. И на нем, как вехи,— его первые работы о Тютчеве, Баратынском, -сборники стихов, издание журналов, его разыскания и восстановление стихов Пушкина, труды по истории русской поэзии, переводы зарубежных классиков, подготовка антологии латышской, армянской поэзии.
Он был организатором и первым руководителем Высшего литературного института. Огромно его влияние на русскую и советскую поэзию. Недаром Александр Блок еще в 1907 году сказал: «Брюсова я считал, считаю и буду считать своим ближайшим учителем».

[PMR]

Литературное наследие Валерия Яковлевича Брюсова еще не все собрано. Многое остается неразысканным. Письма поэта, его рукописи, первые публикации стихотворений и статей можно обнаружить как в архивах, так и в частных руках.
Я расскажу о некоторых из находок.
...Две огромные папки писем к известному издателю Константину Федоровичу Некрасову. Двадцать лет тому назад их положил передо мной работник Ярославского областного архива Юрий Николаевич Трыков.
— Здесь неопубликованные письма Бальмонта, Чуковского, Андрея Белого, Брюсова. Только что обнаружил их в нашем архиве.
Десятки тугих пакетов. Листы, листы, листы писем. Я беру один пакет, извлекаю все, что в нем есть. Раскладываю на столе: сорок восемь писем, открыток, телеграмм Валерия Яковлевича Брюсова. Он посылал их К. Ф. Некрасову в 1911—1916 годы.
Осторожно раскрываю слежавшиеся листы. Глаз спешит схватить сразу все — от первой строчки до последней. Я ощущаю даже запах тронутой временем бумаги. Само сознание, что вот эти исписанные листы пришли с фронта империалистической войны, куда Валерий Яковлевич Брюсов уехал корреспондентом одной из газет, заставляет прикасаться осторожнее: не поцарапать бы случайно, не погнуть!

[PMR]

Но не телеграммы и не открытки привлекли мое внимание. В папке находилось несколько больших писем. Они далеки от сухой, холодноватой или «заискивающей» вежливости, с какой нередко обращались писатели к своим издателям.
В одном из них Брюсов советовал книгоиздателю выпустить поэтов «пушкинской плеяды» и «вернуть» читателям стихотворения ряда поэтов, заслуживающих переиздания, как например, стихотворения Веневитинова. В другом он рекомендует издать Языкова, обратить внимание на Баратынского.
Узнав от одного из своих знакомых о том, что К. Ф. Некрасов намерен сократить свою издательскую деятельность, Валерий Яковлевич 25 апреля 1916 года пишет ему следующее:
«Н. С. Ашукин сообщил мне также, что Вы намерены сократить свое издательство. Верьте, что это известие крайне огорчило меня вне всякого отношения к тем работам, которые я сам мог бы когда-нибудь вновь предложить вниманию издательства. Мне просто стало жаль, очень жаль хорошее дело, в котором, во всяком случае, много больше достоинств, чем недостатков /что с отдельными фактами Вашей деятельности издателя я не был иногда согласен, Вы знаете и I наших бесед... Постепенно, с ростом числа вылущенных Вами книг, Ваше издательство приобретало свое лицо, определенную индивидуальность; исчезновение Вашей фирмы почувствуется живо в мире книг...
У меня есть твердая уверенность, что русской книготорговле предстоят скоро «красные дни», которые щедро наградят всех устоявших за испытания прошлого. И вот из
данные Вами книги (за исключением, может быть, некоторых романов и сборников новых стихов) непременно найдут своих читателей и, постепенно, покупателей. Хочется напомнить евангельские слова: «претерпевший же до конца, спасется». Осталось «претерпевать» уже немного...».

[PMR]

Глубокими раздумьями о судьбах родной литературы продиктовано это письмо. И в строках, ,и между строк сквозит боль поэта-книголюба, его надежда, что придуг лучшие времена для русской печати.
Перечитываю его письма, делаю выписки. Осторожно складываю обратно в пакет, сдаю в хранилище. Ухожу в приподнятом настроении: сегодня я держал в руках, читал подлинные письма Валерия Брюсова!

[PMR]

Еще с вечера я решил: устрою завтра с утра «брюсов- ский день». Это значило: уйду в библиотеку им. В. И. Ленина и буду знакомиться с прижизненными изданиями Валерия Брюсова, может найду в них что-нибудь интересное.
Его книжки стихов передо мною — тоненькие, отпечатанные на плохой бумаге. И только стандартные переплеты, в которые их позднее одели, придают им некую внушительность. А ведь когда-то они были дороги ему: стихи остаются стихами, где и как их ни напечатай! Так считал и Брюсов. В самой тоненькой, М1алой по размеру книжке, я прочитал и выписал себе в блокнот:
«Как мать любит всех своих детей, красивых и некрасивых, так поэт обычно любит все написанные им стихи, и более совершенные, и не удавшиеся ему. С каждым стихотворением связан целый мир воспоминаний, каждое кажется живым существом, которое чувствует обиду, если его не включают в число избранных».
Это можно отнести не только к стихотворениям, но и к сборникам.
Просматриваю книжки стихов, кое-что перечитываю заново, выписываю в блокнот интересные строки, мысли поэта. Увлекшись, забываю, что надо бы сделать перерыв, заказать еще несколько книг. И вдруг останавливаюсь, открыв обложку тоненькой брошюры в тридцать страниц. Это трактат Валерия Брюсова «О искусстве», изданный А. И. Мамонтовым в 1899 году.

[PMR]

В предисловии поэт писал:
«На этих страницах я пересказываю свои мысли о искусстве. Что такое искусство, откуда оно или в чем его цель,— эти вопросы близки мне давно, с раннего детства; в своих раздумьях вновь и вновь возвращался я к ним, ибо годы жил только искусством и для искусства».
Брюсов всегда интересовался вопросами эстетики. Он ставил и пытался разрешить их в статьях, в письмах к друзьям и даже в стихотворениях. Заблуждался, впадал в противоречия, забредал в тупики и поистине выстрадал в конце концов правильные, устойчивые изгляды. Вначале обращался он с заветами к «юноше бледному со взором горящим», заклинал его «не жить настоящим»; выпустил «поэму», наделавшую много шума: она состояла всего из одной строчки: «О, закрой свои бледные ноги...». А позднее у него появляются стихи, знаменательные даже по заглавиям: «К народу», «Товарищам поэтам», «Товарищам интеллигентам».
Книжка «О искусстве»— зеркало сильных и слабых сторон его эстетики.
Но тогда, в библиотеке, я задержался на этом сборнике не потому, что поражен был мыслями Брюсова об искусстве. С ними я знаком был и раньше. Не ввергла меня в раздумья и «ошибка»: согласитесь, ведь неудобно читать «о искусстве», надо бы «об искусстве!» Как Же такое получилось? А дело в том, что его учитель
Л. И. Поливанов уверял: предлог «об» ставится только перед местоимениями! .
Привлекала же мое знимание надпись, сделанная Брюсовым:
«Алексею Ивановичу Иванову в знак уважения и неизменного сочувствия от приятеля былых дней. Валерий Брюсов. 1900 год. Москва, март».
Обнаружив автограф и удивившись, что книга стоит в общем хранении, я пошел в отдел редких изданий и заявил о своей находке. Работники отдела тут же перевели книгу в число уникальных и на автограф завели отдельную карточку. Меня же заинтересовал человек, которому Брюсов подарил книгу.
Я и сейчас не знаю, кто такой Алексей Иванович Иванов. Не разыскал, не установил. Это только пока. Со временем надеюсь узнать о нем все, что возможно. Сейчас же он для меня — случайно мелькнувшее лицо в огромном человеческом потоке. Может быть, знаток- «брюсововед» удивится: «Как, не знать Алексея Ивановича Иванова?! Да это уж слишком!». Он тут же растолкует, кто это такой и, как ему покажется, «подловит» меня, литературного следопыта. Ну что же, не обижусь. Ведь я не тороплюсь сейчас же, немедленно, все узнать. Пусть хоть на некоторое время останутся для меня загадкой эти несколько слов, написанных известным поэтом...

[PMR]

Я не коллекционер-любитель и не ученый-сухарь. Для меня старый журнал, книга — дверь в далекое или не такое далекое прошлое. Иногда я приоткрываю ее, с любопытством заглядываю «туда». И происходит вдруг великое чудо: оживают друзья поэта, забытые имена. Новым смыслом наполняются даты, факты. А тут и сам поэт — строгий, подтянутый, немного чопорный и немногословный, приближается ко мне со своими книжками стихов. Они не такие, как теперешние. Тоненькие, невзрачные. Ах, если бы я мог вручить ему хоть один из сегодняшних однотомников!

Но и те, старые для меня и новые для «его книги, дороги ему. Я это знаю. Вот одна из них:
«Семь цветов радуги. Стихи 1912—1915 годов. Москва.
Издательство К. Ф. Некрасова».

Брюсов рассказывает, что задумал эту книжку три года тому назад. Тогда он хотел «создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателю на радость земного бытия во всех его формах».
Я не торопясь перелистываю книгу. Она разделена на семь глав с названиями цветов радуги: оранжевый, зеленый, красный... Рассматриваю обложку, читаю стихи: И гадаю: когда и при каких обстоятельствах появился на книге штамп: «Книжный магазин, библиотека для чтения «Одесские новости». Одесса, Дерибасовская, 20». Нет ли тут связи с одесской газетой «Южное обозрение», в которой Брюсов печатался по рекомендации И. А. Бунина? Мелькает мысль: надо бы со временем перелистать эту газету за несколько лет...
Другая книжка моей библиотеки — «Письма Пушкина».

[PMR]

Брюсов долго и углубленно изучал лицейские стихи, рукописи поэта. Восстанавливал текст «Русалки». Наконец, выпустил книгу переписки поэта. Он заново пересмотрел большую часть писем и бумаг Пушкина, вымерил и опубликовал в полном виде. Семь писем поэта Не были известны и приводились Брюсовым впервые.
Я мог бы рассказать и о других прижизненных изданиях Валерия Яковлевича Брюсова. Но расскажешь ли всем? Да и не пора ли возвращаться в день сего- ший? Не пора ли поставить обратно на полку брошюры и томики с его поэзией и статьями.

Я не рассказал о стихотворениях. Разве передашь обычными словами музыку стиха? Простые слова не восполнят и сотой доли того, что чувствуем мы в строках и между строк! Тона и полутона, еле заметные колебания ощущений, душевных движений. Ведь стихи — как и песни: в них глухой шум морских волн, дыхание горного ветра, звуки скрипок. Передашь ли все это обычным словам?!
Лучше всего это сделал сам поэт...

[PMR]

ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ

В далеком детстве я представлял себе Корнея Ивановича Чуковского в образе доброго доктора Айболита. Уселся он под развесистым деревом; белый халат; в руках ложка и пузырек с микстурой. Возле него толпятся больные звери:
И пришли к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и паучок,
И медведица...

Стихи его не учил, они запоминались сами по себе. Тоненькие книжки, в которых больше рисунков, чем текста, выпускались часто. И каждый год полчища детишек на тысячи голосов декламировали «Мойдодыра», «Муху Цокотуху», «Айболита». Сыновья становились отцами, отцы — дедами, деды — прадедами. А добрый сказочник все писал да писал. Газеты объявляли о его пятидесятилетии, шестидесятилетии, семидесятилетии, наконец,— восьмидесятипятилетии. Оттого и казалось, что ему, доброму доктору Айболиту, Корнею Чуковскому, даровано бессмертие...

[PMR]

Теперь же остались фотографии, письма и воспоминания о встречах.
...Я никогда не интересовался речью малышей. Она казалась смешной, иногда вызывала умиление. И только. Но вот моему сыну Володьке исполнилось два года. Бессмысленные звуки уступили место словам. Из слов стали составляться фразы. Однажды в руки мне попала книжка Корнея Ивановича Чуковского. Название — «От двух до пяти». -Я прочитал ее от корки до корки. И вдруг пришло откровение: у ребятишек-то чутье к языку порою сильнее, чем у взрослых! Они не говорят заезженными и зализанными фразами, а скорее «изобретают» новые слова. «Даже те детские слова,— говорит Чуковский,—которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь, как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то».
Автор просил читателей записывать и присылать ему «речения» детишек.
Появилась тетрадь. На обложке два слова — «Речь Володьки». Теперь я не пропускал мимо ушей ни одного слова и охотился за необычными. Вот первые записи:
«Папа, я сейчас нитку из катушки вымотаю», «а в пруде маленькие малютки плавают», «дай мне изорвок бумаги!».
Но всему приходит конец. Постепенно речь сына теряла свою привлекательность, фразы становились грамотными, «округлыми». Потому и тетрадь перекочевала со стола на книжную полку. Через год я вспомнил о пей, выписал несколько страниц и послал Корнею Чуковскому.
Ответа не получил...