[PMR]

Молча стоит перед витриной старый коммунист. О чем думает он, глядя на памятные вещи, на фотографии, на скульптурные портреты? О бурных митингах, о голодных годах и окопной жизни солдата-фронтовика, о суровых годах и боевых друзьях напоминают они ему. Спокойны сейчас его руки. Трудовые рабочие руки! Чего не изведали вы, чего не переделали! Держали вы и кнут пастуха, и рашпиль слесаря, сжимали рукоять нагана и ставили на первые документы советского Дона гербовую печать нового правительства. Не вы ли пожимали руку героев Федора Подтелкова и Ефима Щаденко, не вы ли, как большую заслуженную награду, ощущали теплое рукопожатие великого Ленина!
Для меня все это — одна из страниц легендарной истории, для него — один из этапов собственной жизни, боевой юности.

[PMR]

Один из многих...

«Давыдов умер ночью. Перед смертью к нему вернулось сознание. Коротко взглянув на сидевшего у изголовья деда Щукаря, задыхаясь, он проговорил:
— Чего же ты плачешь, старик? — но тут кровавая пена, пузырясь, хлынула из его рта, и, только сделав несколько судорожных глотательных движений, привалившись белой щекой к подушке, он еле смог закончить фразу: — Не надо...— и даже попытался улыбнуться.
А потом тяжело, с протяжным стоном выпрямился и . затих...

...Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака. Вот и
все!»
Книга так и открыта на последней странице. А я не убираю ее, находясь под впечатлением последних строк, еще переживая смерть Семена Давыдова.
Я думаю над тем, как автор уподобляется мифическому Богу: он населяет пустыни, строит города, казнит и милует; заставляет своих героев любить, страдать или радоваться. Он может даровать им жизнь, или оборвать ее. И никто ему не судья. Компасом служит жизнь.

[PMR]

Но ведь и в жизни были такие Давыдовы. Один, два или три послужили ему прототипами. Исследователи писали о них. Я вспоминаю, что одним кз первых, кто по- настоящему заинтересовался прототипами героев «Поднятой целины», были журналист Константин Прийма и литературовед И. Лежнев.
Константин Прийма в одной из своих статей рассказал, как однажды ему удалось найти в сарае старухи- казачки старые письма Шолохова, документы райкомов- ских работников, старые газеты. В этих письмах Шолохов не раз упоминал о Красюкове, Корешкове и особенно о Плоткине.
— А кто эти люди — Красюков, Корешков, Плоткин? — спросил журналист у казачки.
Та ответила, что о Красюкове и Корешкове она ничего сказать не может, а Плоткин — бывший моряк, председательствовал в колхозе на хуторе Лебяжьем. Журналист поинтересовался, жив ли теперь Плоткин?
— Может, и жив,— ответила старуха.— Знаю, что в 1937 году Шолохов отстоял их, прямо у смерти из лап вырвал двадцатипятитысячников.
А один из казаков рассказал журналисту о Плоткине:
«Приехал он к нам в Вешки в январе 1930 года. Коммунист, волевой, фигура ядреная, литая, роста среднего, темно-русый. Из флотских. Под тужуркой — матросская тельняшка, грудь и руки в якорьках, татуировке. Скромен был, выдержан, с острым прищуром глаз... Работал как черт. Был не-из краснобаев, но говорил зрело, ядре- по, как гвозди в дубы вколачивал. И простой был, сердечно относился к народу. Любили его казаки. И по сию пору в хуторе Лебяжьем добрым словом его вспоминают колхозники».
С вопросом о Плоткине Прийма обратился к М. А. Шолохову.
— Да, — ответил писатель, — моряка, флотского механика Плоткина и слесаря-путиловца Баюкова я знал хорошо. Много раз встречался с ними на бюро райкома и в колхозах, где они работали. Приходилось мне наблюдать работу и других двадцатипятитысячников. Типическое, что я находил в их делах, было воплощено в образе Давыдова.

[PMR]

Но где же теперь Плоткин? Куда забросила судьба бывшего моряка, первого председателя казачьего колхоза, одного из прототипов Семена Давыдова? Может, умер он, или продолжает трудиться в каком-нибудь из городов страны?
24 ноября 1958 года в газете «Правда» был опубликован очерк писателя Анатолия Калинина «Близ станицы Мелиховской». В нем рассказывалось об одном из винодельческих совхозов Ростовской области, о том, как с» приходом нового директора П. А. Красюкова совхоз из запущенного стал одним из первых хозяйств Дона.
А спустя некоторое время Красюков неожиданно получил письмо. Оно пришло от «пропавшего без вести» Андрея Плоткина. Тот писал:
«Здравствуй, дорогой старый дружище Петр Акимович!
Тебя мое письмо так же удивит, как меня удивила и обрадовала весточка о тебе, да еще такая весточка — статья... Я страшно рад тому, что ты жив, здоров и пользуешься таким успехом. От всей души поздравляю».

[PMR]

Далее Андрей Андронович рассказывает кратко о своей жизни и работе: пытался поступить на учебу впром- академию, но не удалось; в январе 1941 года попал в
Ллапаевск, оттуда переехал в 1547 году в Подмосковье. Теперь работает в 30 километрах от Москвы, вот уже двенадцатый год директором завода железобетонных изделий.
Значит, Андрей Плоткин жив и работает в Подмосковье!
Как только я узнал об этом от Петра Акимовича Красюкова и от писателя Калинина, с этого времени стал думать: как бы познакомиться с одним из прототипов шолоховского героя.

Но сразу встретиться не удалось, только позднее, находясь в командировке, я посетил его.
Павелецкий вокзал. Электричка. Поселок Видное. Первый же прохожий, которого я спросил о Плоткине, указал на одноэтажный каменный дом под номером 5 в Пионерском переулке. Плоткина в поселке знают все. правда, не как прототипа Семена Давыдова, а как директора завода. Я подходил к дому и думал: кто же откроет мне дверь? Конечно, убеленный сединами хозяйственник— директор крупного предприятия. Не знаю почему, но я не особенно люблю встречаться с «крупными», «видными». Чувствую себя скованно, тут же перехожу на тон ретивого газетного хроникера, с подозрительной бодростью берущего пятиминутное интервью.

Калитка, дорожка к скрывающемуся в глубине особняку. Подхожу, стучу в дверь. И вот передо мною не старый еще мужчина с живыми голубыми глазами, с шевелюрой чуть спутанных, тронутых сединой каштановых волос. Быстрый, но без суетливости, какой-то открытый, откровенный! Позднее я понял, в чем секрет его молодости: в пятьдесят пять лет он ежедневно занимается гимнастикой, ходит на лыжах и каждый вечер зимой его видят на катке...

[PMR]

Мы сидим за круглым столом в уютной комнатке, и Андрей Андронович рассказывает о своей жизни, о дружбе с Петром Красюковым, о своих хороших знакомых и друзьях — Логачеве, Лимареве, Шолохове.
— Помню, познакомился я с Михаилом Александровичем при таких обстоятельствах. Тяжеловато пришлось нашему молодому колхозу летом 1930 года: урожай еще не сняли, денег нет, чем людей поддержать - ума не приложу. В райкоме мне говорят: иди к Шолохову, он поможет.
Принял он меня хорошо, как старого знакомого. Стал расспрашивать о колхозе, о знакомых казаках. Тут я и ввернул просьбу свою: «Дайте, мол, денег взаймы, Михаил Александрович, людей поддержать».
— А много ли надо? —спросил Шолохов.
— Рублей триста, —отвечаю. А у самого душа не на месте: вдруг откажет.
Вижу, поднимается он, не говоря ни слова, вынимает из ящика деньги и подает мне. Я пообещал, что как только уберем зерновые, тут же деньги верну. С этого времени и сдружились мы, стал он колхозу очень близким человеком. Не раз выручал нас, двадцатипятитысячников, не только деньгами, а прямо-таки и от смерти спасал...

Андрей Андронович поднимается и приносит папку. В ней письма Шолохова тридцатых годов, книги с дарственными надписями автора. На книге «Поднятая целина» издания «Федерация» 1932 года Шолохов сделал надпись:
«Дорогому Андрею Плоткину, одному из многих двадцатипятитысячников, делавших колхозную революцию в Вешенском районе, на дружбу М. Шолохов. 20.3.1933 г.»
А на книге «Тихий Дон» надпись такая:
«Андрею Плоткину другу-«перегибщику» на память о замечательном 1933 годе и о Вешенском районе, а также о совместном пребывании в Москве и о событиях, бывших за это время. 5 июля 1933 года».

[PMR]

Надпись говорит о многом. Дело в том, что некоторые из руководителей Азово-Черноморского края изымали у населения хлеб, который выдавался на трудодни, из колхозов исключали под видом кулаков трудовых крестьян, арестовали многих коммунистов, в том числе и двадцатипятитысячников. Арестован был и Плоткин.
Шолохов писал секретарю Вешенского райкома П. К. Луговому:
«События в Вешках приняли чудовищный характер... Лучших людей сделали врагами партии... Выходит, что вы разлагали колхозы, грабили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал... Все это настолько нелепо и чудовищно, что я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно!..»

И вот Шолохов пишет письмо в ЦК партии, прося разобраться, помочь Верхнедонским районам, посылает телеграмму Сталину, едет в Москву. Благодаря его заступничеству Верхний Дон получает продовольственную помощь, незаконно арестованные партийные работники возвращаются на свои места.
В более поздних письмах к Плоткину Михаил Александрович рассказывает об успехах в районе, о колхозном строительстве, о своей работе. В одном из них сообщает, что казаки допытывались у него, писателя, куда делся их общий друг — Андрей Плоткин!

[PMR]

Но тут уж во мне просыпается литературовед. Вот он, Андрей Андронович Плоткин, бывший председатель колхоза, передо мною. Но ведь это не Семен Давыдов, а только его прототип. Что же «взял» из его жизни писатель для своего образа, какие случаи, эпизоды, черты характера? И, конечно, не просто «перенес» точь-в точь на бумагу, а в чем-то изменил, что-то добавил?

— Расскажите, — прошу я Андрея Андроновича,— какие эпизоды в «Поднятой целине» особенно напоминают вашу жизнь в хуторе Лебяжьем?

Плоткин на минуту задумывается.
— Многое, что есть в образе Семена Давыдова, действительно, имело место в моей жизни. Ну вот, например, «бабий бунт», так хорошо описанный Шолоховым. Он произошел в хуторе Нижне-Гороховском. Помню, дело так было. Еду на коне. Вдруг бежит навстречу мне один из бригадиров:
— Бабы зерно растаскивают!
Бросился я туда. Вижу, открыли бабы амбар, тащат на весы мешки с пшеницей, а потом выносят на арбу. Встал я рядом с конем— решил не выпускать. Уговариваю, хочу время выиграть, покуда свои не подоспеют. Нагрузили бабы подводу мешками, начали кокя выводить. Я — не пускать. Бросились на меня, стали терзать. Что делать? В кармане наган, но покажи его только — озвереет толпа! К тому же за плетнем казаки сидят, смотрят да покуривают. Кто-то мне шепнул, что в леваде притаились другие — с обрезами. В общем, поцарапали меня изрядно, разорвали бушлат, тельняшку.
Вдруг крик:
— Милиция!
Бросились бабы кто куда. А это, оказывается, прискакали с поля казаки, поднятые бригадиром. Завернули они подводу, стали сгонять баб во двор. Я же прислонился к плетню и думаю скорбно: как же не мог предотвратить этого выступления. Печально на разорванный бушлат смотрю: в чем же теперь ходить буду? Бабы вопят: «Арестуют нас! казнят!». Вижу, и тут положение надо выправлять. Проходит мимо казачка, я подмигнул ей. Она засмеялась. Шутку подхватили и другие. Гляжу — заулыбались... В общем, улеглась вскоре паника...

[PMR]

Пока он рассказывал, я вспоминал подобную сцену в романе и замечал «расхождения»: у Шолохова эпизод лишен бытовизма, драматически заострен.
Задумался и Андрей Андронович, вспоминая свою жизнь. Потом сказал неожиданно:
— Нет, не могу считать только себя Давыдовым. С таким же правом могут себя назвать им и Шабунин, и Красюков, и многие из нас, двадцатипятитысячников. Я же, как прочитал «Поднятую целину», так, если образно сказать, «иконой» для себя Давыдова-то сделал.
Я спрашиваю Андрея Андроновича, поддерживает ли он связь с Михаилом Александровичем Шолоховым.
— Последнее письмо, помнится, получил я от него в 1545 году. Да вот оно.

Плоткин протягивает мне лист бумаги:
«Дорогой Андрей!
Получил твое письмо, кажется, единственное за последние годы. Осенью 1941 года, вернувшись с фронта в Москву, узнал от жены Кудашова, что ты заходил к ней и справлялся обо мне, но я тогда был уже в армии и постоянного адреса не имел. Людей, работающих в Вешках, мало, а дела —до чертовой матери. Не думаешь ли бросать свое директорство и переезжать на Лебяжий? Я лично был бы рад видеть тебя в наших краях. Да и колхозники о тебе вспоминают частенько. Собирайся-ка к весне, да и махай в родные края, что ты на это скажешь?
Крепко жму твою руку.
Твой Шолохов.
16/11-45 г.».

— Связь с Михаилом Александровичем я потерял с 1550 года,— продолжал Плоткин,—Много мне пришлось переезжать с места на место. Теперь вот думаю побывать у него, навестить своих друзей-казаков.
Наша беседа тянется до вечера. Ухожу, унося в памяти образ простого и очень интересного человека, жизнь которого так перекликается с жизнью литературного героя «Поднятой целины» Семена Давыдова.

[PMR]

«Отец» Николая Островского

Как-то зашел ко мне один из товарищей, доцент Борис Николаевич Васильев.
— Ты хорошо помнишь, — спросил он,— роман «Как закалялась сталь»?
— Раза три читал. Как будто помню.
— А помнишь из действующих лиц Хрисанфа Павловича Чернокозова? Так вот, найди о нем в романе, а потом забегай ко мне. Я тебе кое-что сообщу.
Я взял в руки роман, перелистал его и нашел то, что искал.
«Под тенью размашистых деревьев, в уголке террасы—группа санаторцев. За небольшим столом читал «Правду», тесно сдвинув густые брови, Хрисанф Чернокозов. Его черная косоворотка, старенькая кепчонка, загорелое, худое, давно не бритое лицо с глубоко сидящими голубыми глазами — все выдает в нем коренного шахтера. Двенадцать лет назад, призванный к руководству, краем, этот человек положил свой молоток, а казалось, что он только что вышел из шахты. Это сказывалось в манере держаться, говорить, сказывалось в самом его лексиконе.
Чернокозов — член крайкома партии и член правительства.; Мучительный недуг сжигал его силы — гангрена ноги. Чернокозов ненавидел больную ногу, заставившую его уже почти полгода провести в постели...
— Это и есть твой товарищ по комнате? — тихо спросила Жигирева Чернокозова и кивнула головой на коляску, в которой сидел Корчагин.
Чернокозов оторвался от газеты, лицо его как-то сразу просветлело.
— Да, это Корчагин. Надо, чтобы вы, Шура, с ним познакомились. Ему болезнь понавтыкала палок в колеса, а то бы этот парнишка сгодился нам на тугих местах. Он из комсы первого поколения. Одним словом, если мы парня поддержим,—а я это решил, то он еще будет работать...
— Чем он болен? —так же тихо спросила Шура Жигирева.
— Остатки двадцатого. В позвонке нелады. Я тут с врачом говорил, так, понимаешь, опасаются, что контузия приведет к полной неподвижности. Вот поди ж ты!
— Я сейчас привезу его сюда,—сказала Шура.
Так началось их знакомство. И не знал Павел, что двое из них —Жигирева и Чернокозов —станут для него людьми дорогими и что в годы тяжелой болезни, ожидавшей его, они будут первой его опорой».

[PMR]

Кто же такой Хрисанф Чернокозов?
Заложив полосками бумаги страницы, я отправился к товарищу, гадая, что же он может сказать о герое романа Островского?
— Хрисанф Павлович Чернокозов —не выдуманное лицо. Он живет в Грозном. Вот его адрес,—сказал Борис Николаевич, протягивая мне листок бумаги.
А потом наступил и тот день, когда мы всходили по трапу самолета, отлетавшего на юг.
. Город Грозный. На балконе большого дома, что, выходит углом на центральную площадь, сидит в кресле высокий седой старик. Глубокие глаза его скрыты под лохматыми бровями. Держится прямо. Видно, большие годы, тяжелая работа не сломили его. Сейчас он спокойно, с чуть заметной улыбкой наблюдает за людьми, что шумят внизу, под балконом. Может, он вспоминает о своей юности, сожалеет, что ему не восемнадцать, а почти восемьдесят лет? Как знать...
Это и есть Хрисанф Павлович Чернокозов — один из героев книги «Как закалялась сталь», человек, которого Николай Островский называл своим отцом.
Мы с Борисом Николаевичем сидим за столом в светлой комнате. Хрисанф Павлович рассказывает о своей жизни, подпольной работе в Донбассе, о том, как он встречался с видными руководителями большевистских организаций.

[PMR]

— С десяти лет, — говорит Чернокозов, — я пошел работать коногоном на шахту. А через два года стал учеником токаря в мастерской. Но не пришлось мне засиживаться подолгу на одном месте. Чуть подрос, стал нелегальную литературу распространять среди шахтеров, на массовки ходить. А там пошло: то арест, то ссылка. Особенно трудно пришлось после революции 1905 года. Обратили мы тогда внимание, что здесь, на Дону, слабо ведется работа среди казаков. Вот и решили взяться за это дело. Каждый из нас выбирал себе кого-нибудь из молодых казаков. Встречались на улице, знакомились, и если казак оказывался подходящим, чтобы вести с ним такую работу, то старались его расположить к дружбе. Выбрал я себе такого казака из молодых. Помню, звали его Вася. Стал приглашать к себе обедать. А потом говорю: вот, Вася, нашел я прокламацию. Прочитал ему. А он и говорит: тут много правильного, но только зачем «долой царя», «долой министров!»? Побеседовал я с ним и листовку ему оставил. В другой раз дал ему книжечку «Пауки и мухи», тоже революционную. Начало прочитали вместе. А дочитать дал с собой, но чтоб никому не показывал в казарме.
— Вот так и работали, — продолжает Чернокозов.— После революции находился я все время на руководящей партийной работе: был делегатом XIV, XV, XVIII партийных съездов, депутатом Верховного Совета СССР первого созыва.
Хрисанф Павлович подходит к комоду и достает папку с документами. Здесь делегатские билеты на партийные съезды, грамоты, удостоверения Чрезвычайной комиссии. А вот небольшой кусочек картона. Читаем:
«Пропуск в поезд специального назначения на Павелецком вокзале. Поезд отправляется 23 января 1924 г. ровно в 6 час. утра».

[PMR]

— В этом поезде,— поясняет Хрисанф Павлович,— я сопровождал гроб с телом Владимира Ильича Ленина, а потом стоял в почетном карауле в Колонном зале Дома Союзов...
Мы молча, не отрываясь, смотрим на небольшой кусочек картона. Волнение охватывает нас при виде этого документа, кратких и торжественно-печальных слов. Вспоминаются строки из поэмы Владимира Маяковского:

Это его несут с Павелецкого по городу,
взятому им у господ...
...Вовек такого бесценного груза еще
не несли
океаны наши, как гроб этот красный,
к дому Союзов
плывущий
на спинах рыданий и маршей.
Еще в караул
вставала почетный суровая гвардия
ленинской выправки,
а люди уже
провожают, впечатаны во всю длину
и Тверской
и Димитровки...

Молчание прерывает Хрисанф Павлович:
— Да, много пришлось перевидать за свою жизнь и радостного, и печального. Всяких людей встречал, многих ветеранов нашей партии пережил. А люди были — кремень. И молодость есть чем вспомнить. Вот хотя бы Николай Островский...

[PMR]

И Хрисанф Павлович рассказал нам о своей дружбе с этим замечательным человеком.
...Сочи. Старая Мацеста. На горе, на вырубленной в скале площадке, трехэтажное здание — санаторий № 6. Кругом лес, пальмы, цветы. Между деревьями вьется, убегая вниз, дорога. А оттуда, снизу, легкий ветерок доносит запах серных источников.
Сюда по совету врачей и решению окружкома партии и был направлен для лечения Николай Островский. 20 июня 1928 года в письме к родным он делился своими впечатлениями, восхищением, вызванным у него южной при родой, вниманием врачей, сестер, санитарок. В этом письме он замечает: дали соседа, прекрасного товарища, члена президиума Московской ЦК, старого большевика.

Соседом Островского по палате и был Хрисанф Павлович Чернокозов, который страдал от гангрены и потому передвигался при помощи костылей.

Хрисанф Павлович рассказывает:
— Как только меня поместили в отведенную палату, я сразу обратил внимание на худого паренька, который лежал на койке с краю. Познакомились. Островский сразу же спросил меня:
— Большевик? С какого года?
Узнав, что я старый коммунист, он приподнялся на койке и с каким-то жадным любопытством настойчиво стал выспрашивать о нашей подпольной работе, о революционных шахтерах, о гражданской войне. Вскоре мы подружились. Николай все называл меня ласково — «батина». Бывало только и слышу:
— Батина, расскажи, как партия родилась? Батина, а ты расскажи, как тебя впервые арестовали.

Слушал он с большим вниманием, и я по лицу его видел, как живо реагирует он на каждый эпизод, на каждый случай, которые я приводил из жизни рабочих и старых большевиков.

[PMR]

— Помню,— говорит Чернокозов,— он особенно -заинтересовался одним эпизодом из моей жизни.
Дело было в июле 1918 года. Германские и белогвардейские войска заняли Ростов, Новочеркасск, а затем Александровск-Грушевский, где я жил в это время. Что же делать? Тогда мы, большевики, начали организацию подполья в тылу у белогвардейцев. У моего отца на старой квартире устроили типографию, установили связь с командованием 15-й Советской армии Южного фронта. Передавали нашим сведения о деникинских войсках, а из политотдела армии получали материалы для листовок и прокламаций. Связь со штабом армии держал я. Не раз приходилось переходить ночами через линию фронта, чтоб передать нужные сведения. Работать было опасно: в городе по домам рабочих были расквартированы белогвардейские части, каждую ночь людей забирали, устраивали обыски.

Однажды явились ко мне. До самого утра рылись в сундуке, в постелях, на чердаке, в чулане, отдирали половицы. Перелистали все книги. И вот в одной детской книжке нашли между листов мой партийный билет, выданный Пятигорской организацией.
— Так ты член партии? — обратился ко мне офицер контрразведки.
Вижу, что скрывать бесполезно.
— Да,— отвечаю.
— Большевик?
- Да.
— Собирайся!

Забрали вместе со мной отца, дядю, деда.
Всех четверых загнали в коридор здания контрразведки и приставили двух часовых. Понимаю, что расстрела не миновать. Сидим. Отец говорит мне:
— Скинь, сынок, ботинки, новые ведь. Жаль, все равно они отнимут, а я отнесу, хоть братья поносят, ведь еще трое, кроме тебя, дома остались.
И заплакал.

[PMR]

Стал я разуваться. Тут вдруг вижу, выходит из соседней комнаты офицер. Посмотрел на меня пристально. Потом повернулся и ушел обратно в комнату.
Я сразу же узнал его. Это был Лебедев — офицер царской армии. Весной 1918 года, когда у нас в Александровске-Грушевске была установлена Советская власть, приходит, помню, он ко мне на биржу труда. Говорит, что не хочет у белых служить, а думает поступить на работу. У него и специальность была — бухгалтер. Жалуется мне, что его как «контру» никуда не берут. А мы в квалифицированных специалистах очень тогда нуждались. Я решил рискнуть: взять на работу бывшего офицера. Определил его на одну из шахт: пусть, думаю, исправляется человек. Но когда город заняли белогвардейцы, Лебедев решил, что Советской власти пришел конец. Он вернулся к белым и стал служить у них помощником начальника контрразведки.

И вот пришлось снова встретиться.
Вызывают меня. В комнате два офицера. Лебедев объясняет другому:
— Да я его знаю, Вася. Это он меня тогда спас.
Тот поморщился:
— Ну дело ваше...
И вышел из комнаты.
Лебедев подходит с моим партийным билетом:
— Такие вещи надо хранить осторожно, Хрисанф Павлович. Идите.
А вечером вернулись дед, отец и дядя.
— Вот как, — замечает Чернокозов,— случайно от смерти-то ушел.
А через несколько дней офицер Лебедев был расстрелян белогвардейцами за то, что оказывал помощь большевикам.
Много рассказывал я Николаю Островскому подобных эпизодов из своей жизни, о работе ветеранов революции...

[PMR]

...Так началась дружба старого большевика с Николаем Островским. И теперь, когда перечитываешь письма Островского к родным и друзьям, видишь, как часто упоминает он в них о своем «отце»:
«Вчера был Чернокозов с женой. Уехали. Поправился и немного ходит без костылей»,— сообщает Островский 20 августа 1928 года в письме своему другу Шуре Жи- гиревой. И тут же замечает:
«После твоего и Чернокозова отъездов я еще больше «осиротел», у меня немного понизилось общее моральное состояние. Это, конечно, временная хандра...
Я растерял понемногу всех друзей прошлых лет, и те две дружбы новые — ты и «отец» — я не хочу и не смогу потерять, так как мне ваши письмеца помогут чувствовать живых людей и пульс работы моей партии».
А когда в Сочи прибыла комиссия для чистки соваппарата и члены этой комиссии тепло побеседовали с Николаем Островским, он пишет 12 декабря 1928 года Жиги- ревой:
«Вести кружок мне запретили категорически из-за здоровья. Ругали здорово за волнения и вообще после разбора официально всех материалов так дружески со мной беседовали, как я мог уже говорить только с тобой и Чернокозовым».
— Я часто бывал у Островского, — рассказывает Хрисанф Павлович.— Раза три-четыре в год приезжал к нему в Сочи. Болезнь его прогрессировала. Лежал Островский последнее время почти без движения. Но никогда я не сидел, чтобы он впадал в уныние. Наоборот, говорил мне часто:
— Мы еще, батина, будем нужны партии, поработаем для нее.
Но помню, в один приезд я впервые в жизни увидел на его глазах слезы:
Батина, я теперь тебя не вижу. Но тут же взял себя в руки: — Сдаваться не думаю. Партии мы нужны... Много писем я получал от него и сам писал. Но вот только три письма сохранилось.

[PMR]

Хрисанф Павлович показывает нам копии писем, подлинники он передал в музеи Николая Островского в Сочи и в Москве. В письме от 15 мая 1933 года, обращаясь к Чернокозову, говорил:
«Меня с тобой навсегда связала большевистская дружба, ведь мы с тобой типичные представители молодой и старой гвардии большевиков... Приветствую тебя, мой дорогой, горячо, как «сынишка» и друг. Помнишь, как ты писал в Москву товарищу Землячке, а я помню. Там были такие слова: «Я глубоко убежден, я верю, что Островский, несмотря на слепоту и полный разгром физический, может и будет еще полезен нашей партии».

Николай Островский делился с «отцом» своими литературными планами. В этом же письме он сообщает Чернокозову о том, что «с головой ушел в работу журнала «Молодая гвардия», что пишет роман «Как закалялась сталь». А через четыре месяца сообщает, что уже закончил вторую часть своего романа и обещает выслать ему печатный экземпляр при первом случае. В последнем из сохранившихся писем от 4 декабря 1935 года Островский еще раз говорит об узах родства двух коммунистов молодой и старой гвардии:

«Никогда ни я, ни моя семья не забывали тебя. Какие-то крепкие узы связали нас с тобой, замечательным представителем старой гвардии большевизма.
Помнишь, родной, как ты писал в ЦК ВКП(б), что Островский еще будет полезен партии, что этот парнишка еще не угас и не угаснет. Ты так верил в мои творческие силы, как никто. И вот теперь я с гордостью за твое доверие вижу, что оправдал его...»

1 октября 1935 года Указом Центрального Исполнительного Комитета СССР Николай Алексеевич Островский был награжден орденом Ленина. А 12 октября редакция «последних известий» Украинского радиокомитета организовала радиоперекличку городов Сочи—Киев— Шепеговка. С небольшой речью перед радиослушателями выступил и Николай Островский. Он рассказал о своей работе над новым романом — «Рожденные бурей», о молодежи, которая училась у старых большевиков.

В письме к Хрисанфу Павловичу Чернокозову Островский замечает:
«Если ты читал мою речь при вручении мне ордена Ленина, она относится к тебе, старому большевику, одному из моих воспитателей».
Недаром человек удивительной силы воли, мужества, Николай Островский называл Хрисанфа Павловича Чернокозова своим отцом!

[PMR]

Встреча с «русским доктором»

Собака была приблудной. Она прижилась, и у нас во дворе считали ее своей.
Как-то жарким июльским днем поднялся шум и гам — собака взбесилась! Она лежала возле сарая и судорожно подергивала задними лапами, как будто отталкивалась от чего-то невидимого. На ее губах пузырилась клейкая иена. Собаку не трогали — боялись подходить.
Спустя некоторое время она устало поднялась, подошла ко мне. Дрожала в ознобе и печально смотрела сухими воспаленными глазами. Я вошел в комнату и налил н миску воды. «Если бешеная, то испугается и не подойдет»,— вспомнилась народная примета.
Собака лениво подошла, обнюхала миску и вяло начала пить. Я наскоро сделал из ремня ошейник, привязал веревку. Ветеринарная лечебница была совсем рядом, через улицу.
Пожилой врач уверенно подошел к собаке."Долго рассматривал. Потом протянул руку и погладил. Пес вильнул хвостом. Недоуменный взгляд врача в мою сторону:
— Почему они решили, что она бешеная?
Я начал перечислять симптомы, и чем дольше говорил, тем больше путался. Врач не спускал с меня немигающих глаз, словно взял на прицел. Потом он Ездохнул, как-то неестественно переступая ногами, направился к столу. Выписал рецепт и велел подержать собаку два- три дня в холодке.
Я вышел из лечебницы и повел собаку домой. Развернул по пути листок, прочитал назначение и Екизу подпись— врач Дегтярев.
Собака выздоровела, и доктор исчез бы без следа из моей памяти, если б спустя три-четыре дня, 6 июля 1958 года, я не раскрыл бы городскую газету «Ленинское знамя». На третьей полосе опубликован фельетон «О козе, петухе и злостном клеветнике».

[PMR]

Суть такова. Некто Агафонов устроил слежку за Дегтяревым. Результаты потрясли его: «доктор распространял среди животных эпидемические заболевания»; принимал дома «сомнительных людей», видимо, шпионов, и ночами у него в комнате горит свет: он что-то печатает на машинке!

При проверке оказалось: «сомнительные люди», осаждающие Дегтярева, — журналисты и фотокорреспонденты; ночами он пишет свои воспоминания!

Чем же прославился ветеринарный врач из города Шахты, если к нему вдруг устремились столичные и местные журналисты, а почтальон ежедневно приносит десятки писем?..
...Бог был слишком милосерден: его ад показался бы раем для тех, кто пережил Майданек, Освенцим, Бель- зен. Люди гнили заживо. Трубы крематориев дымили днем и ночью. Грязные лохмотья едва-едва прикрывали высохшие тела. Не было стонов, сетований, жалоб. Не было ни слез, ни надежд. Были изможденные лица, заостренные скулы, выпирающие ребра. Жизнь сохранялась лишь в руках. Руки могли копать рвы, тесать камни, складывать в штабеля трупы своих же товарищей. Черный дым крематория смешивался с запахом гниющих трупов. Человек лишался имени, оставался номер.
Был в лагере Майданек номер — 3569. Он и стал героем повести Игоря Неверли «Парень из сальских степей».

Они подружились в концлагере. Военнопленный русский доктор рассказал соседу по нарам, польскому писателю, свою историю.

Далеко-далеко за Азовским морем приютилась в степной балке станица. И жил в той станице простой крестьянский мальчишка. Он вставал на рассвете, когда не прокаленная еще солнцем земля холодила босые ноги. Выводил коня и мчал по росистой траве за восемь перст — в школу. Когда выучился, поднялся на грамотея спрос у станичников.

Приходили к отцу и просили, словно плуг или лошадь:
— Одолжи нам, сосед, Вовку на две недели.
То землю нужно перемерить, то зерно учесть, то письма написать.
Когда же парнишка захотел учиться дальше, отец па дыбы: пусть на земле хозяйствует!
Вышло, однако, не по-отцовски: Вовка сбежал. Скитался по городам, железнодорожным станциям. И в итоге— колония для беспризорных.