МИХАИЛ ЗОЩЕНКО
ДРОВАИ не раз и не два вспоминаю святые слова — дрова.
А. Блок


Это подлинное происшествие случилось на Рождестве. Газеты мелким шрифтом в отделе происшествий отметили, что случилось это там-то и тогда-то.
А я — человек любопытный. Я не удовлетворился сухими газетными строчками.
Я побежал по адресу, нашёл виновника происшествия, втёрся к нему в доверие и попросил подробнее осветить всю эту историю.
За бутылкой пива эта вся история была освещена.
Читатель — существо недоверчивое. Подумает: до чего складно врёт человек.
А я не вру, читатель. Я и сейчас могу, читатель, посмотреть в ясные твои очи и сказать: «Не вру». И вообще я никогда не вру и писать стараюсь без выдумки. Фантазией я не отличаюсь. И не люблю поэтому растрачивать драгоценные свои жизненные соки на какую-то несуществующую выдумку. Я знаю, дорогой читатель, что жизнь много важнее литературы.
Итак, извольте слушать почти святочный рассказ.

«Дрова,— сказал мой собеседник,— дело драгоценное. Особенно, когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать.
Дрова даже можно на именины дарить.
Лизавете Игнатьевне, золовке моей, я в день рождения подарил вязанку дров. А Пётр Семёныч, супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце вечеринки ударил меня, сукин сын, поленом по голове.
— Это,— говорит,— не девятнадцатый год, чтобы дрова преподнесть.
Но, несмотря на это, мнения своего насчёт дров я не изменил. Дрова — дело драгоценное и святое.
И даже когда проходишь по улице мимо, скажем, забора, а мороз пощипывает, то невольно похлопываешь по деревянному забору.
А вор на дрова идёт специальный. Карманник против него — мелкая социальная плотва.
Дровяной вор — человек отчаянный. И враз его никогда на учёт не возьмёшь.
А поймали мы вора случайно.
Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три-четыре полена недочёт. А с четвёртого номера Серёга Пестриков наибольше колбасится.
— Караулить,— говорит,— братишки, требуется. Иначе,— говорит,— никаким каком вора не возьмёшь.
Согласился народ. Стали караулить. Караулим по очереди, а дрова пропадают.
И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов.
— Я,— говорит,— дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы,— говорит,— заложите патрон в полено и ждите. Мы,— говорит,— петрозаводские, у себя в доме завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство,— говорит,— богатое.
— Неси,— говорю,— курицын сын. Сегодня заложим.
Приносит.
Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полешко на дрова. И жду: что будет.
Вечером произошёл в доме взрыв.
Народ смертельно испугался — думает чёрт знает что, а я-то знаю, и племянник Мишка знает, — в чём тут запятая. А запятая — патрон взорвался в четвёртом номере, в печке у Серёги Пестрикова.
Ничего я на это Серёге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо, и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери — и молча вышел.
Жертв была одна. Серёгин жилец — инвалид Гусев — помер с испугу. Его кирпичом по балде звездануло.
А сам Серёга Пестриков и его преподобная мамаша и сейчас живут на развалинах. И всей семейкой с нового году предстанут перед судом за кражу и дров пропажу.
И только одно обидно и досадно, что теперича Мишка Власов приписывает, сукин сын, себе все лавры.
Но я на суде скажу, какие же, скажу, его лавры, если я и полено долбил, и патрон закладывал?
Пущай суд распределит лавры».

1926