Просмотр полной версии : Кули-Шен, или невыдуманная легенда. Про советских летчиков-добровольцев в Китае.
ОТ АВТОРА
Дела и подвиги советских летчиков-доброволь-цев, в 1938—1939 годах сражавшихся. за свободу китайского народа, против японских самураев, еще ждут своих историков.
Автор настоящего очерка сделал лишь попытку развернуть перед читателем одну яркую страницу этой славной эпопеи — поведать о сыне Советской Украины Г. А. Кулишенко, ставшем национальным героем китайского народа.
Искреннюю благодарность автор выражает семье Кулишенко, его однополчанам — генералу С. Федорову, офицерам Л. Быстрову, С. Гусеву, А. Плащенко' и всем товарищам, помогавшим в поисках материалов для этой книги, которую он посвящает светлой памяти Григория Акимовича Кулишенко.
ОБЪЯСНЕНИЕ С ЧИТАТЕЛЕМ
Читатель, как и слушатель, не очень любит цитаты
И все-таки начну с цитат.
Первая — из недавно выпущенной многотомной «Истории Великой Отечественной войны»:
«Имя... Григория Кулишенко, отдавшего свою жизнь борьбе за дело китайского народа, стало легендарным» (том I, стр. 124).
К сожалению, подобными упоминаниями до последнего времени чуть ли не исчерпывались все следы этого героя в литературе.
Теперь я хочу напомнить слова Юлиуса Фучика:
«Не забудьте!.. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас... Помните, не было безымянных. героев».
Вот почему этот очерк не мог не быть написанным.
ПЕСНЯ О КУЛИ-ШЕНЕ
В прошлом это была тайна, а теперь славное имя этого человека перешло границы многих стран, воспето в песнях, стало легендой. Её нам рассказал китайский инженер Дэн.
В дни японской оккупации самураи превратили город Ханькоу в авиабазу, с которой летали бомбить беззащитные китайские города и села.
Генералы микадо были уверены, что с воздуха им ничто не угрожает: аэродромы противника за линией фронта разбиты, а бомбардировщиков дальнего действия у китайцев нет.
И вдруг в небе над Ханькоу вместе со своими друзьями появился полковник Кули-шен — могучий сокол на боевой машине с красной звездой.
В этой легенде все 'правда. И пожалуй, только одно преувеличение: она произвела Кули-шена сразу в полковники, а он носил только одну шпалу в голубых петлицах. И имя сокола, для удобства произношения, китайская легенда переделала по-своему.
Однако сначала расскажем один из последних Эпизодов этой интересной, героической и романтической истории.
Молодой инженер Инна Григорьевна работала на Станкостроительном заводе имени Орджоникидзе. Вместе с ней узлы нового станка проектировали китайские студенты, обучавшиеся в советских вузах. Наши и китайские конструкторы сообща трудились, вместе отдыхали, были очень дружны.
Однажды после спектакля, который смотрели всем коллективом конструкторского бюро, шли по набережной реки и пели любимые песни. «Катюшу» и «Москву— Пекин» пели одновременно на двух языках. Потом Чжан запел китайскую песню.
Инна слушала, запоминая мелодию.
В институте среди китайских студентов у нее было много друзей. Инну давно занижало все связанное с Китаем. На это были свои причины, но о них она никогда никому не говорила не только из чувства скромности.
Новая песня, которую подхватили товарищи Чжана, звучала бодро и в то же время как-то грустно, печально и торжественно. Хоть Инна не знала, о чем поют друзья, и только уловила несколько раз повторявшиеся слова «Кули-шен», чем-то эта песня взволновала ее.
— Чжан, о чем песня?
— О советском командире, который сражался и погиб за свободу Китая. Его фамилия Кули-шен...
У Инны дрогнуло сердце. В тот вечер она ни о чем больше не спросила Чжана: не решилась. И не спала ночь.
А на следующее утро, оторвав от старого чертежа длинную полоску, Чжан на обороте синьки писал перевод этой песни:
Г. грудное время, когда на Китай напали япон-I кис захватчики, великий советский брат прислал на помощь своих соколов. И в нашем небе, сражаясь за машу свободу, погиб их командир...»
Вольный перевод дался нелегко. Наконец, дописав последнюю фразу: «Сын СССР — наш народный герой», Чжан сказал:
— Эту песню знает весь Китай. Она на первой странице наших букварей.
Потом, вспомнив, что пропустил название, Чжан аккуратным некрупным почерком написал: «Песня о Кули-шене».
И тут вдруг ему явилась мысль, которая не приходила никому в голову только потому, что все привыкли к другому звучанию фамилии Кулишенко.
— Слушай, Инна...
Да, это была песня об ее отце..
СУДЬБА БАТРАЧОНКА
Инне казалось, что она хорошо помнит отца. Стоит только напрячь память, прикрыть веки, и перед ее мысленным взором встает богатырь. Высокий, плечистый, с копной темных курчавых волос, с добродушным крупным лицом и добрым выражением острых, мгновенно все замечающих глаз. Он серьезен, сдержан в разговоре, движениях и всегда сосредоточен, задумчив.
Но это был" образ, созданный по рассказам матери, воспоминаниям друзей отца, по его фотографиям, с которыми Инна никогда не расставалась.
Она знала, что отцу выпала нелегкая жизнь. Детства у него вовсе не было: подпасок у дьяка, потом батрачонок у сельских кулаков. Гриша был жаден к грамоте и зимой, обмотав ноги тряпьем, ходил в церковноприходскую школу.
На Киевщине, на краю села Черепина, стояла низкая, покосившаяся хатенка деда Акима. Имел он большую семью — десять душ, а земли — чуть больше десятины.
В пятнадцатом году Акима Кулишенко погнали на войну, и он долго сидел в окопах.
А потом солдат и черепинский бедняк Аким Ерофеевич повернул штык и с боями прошел все фронты гражданской войны. Домой он вернулся изрешеченный пулями — германскими и деникинскими, французскими и петлюровскими. И вскоре скончался от ран.
В ту зиму двадцать первого года смерть протоптала широкую тропу к их осиротевшей, промерзшей и давно нетопленной хатенке. Умерла мать. В тифозной горячке бредили братья: в доме не было ничего, кроме ледяной воды, и болезнь унесла сразу троих.
Осталось шестеро посиневших, опухших ребятишек мал мала меньше. Вместе со старшими братьями Андреем и Василием Григорий побирался на шляхах. Но чем мог накормить их голодающий Черепин? И двенадцатилетний Гриша, собирая лебеду, думал: неужели быть в их хате еще шести смертям?
Пришлось Андрею, Василию и Григорию снова наняться в батраки. Их сердца наливались гневом: юные Кудишенки знали, как отец ненавидел кулачье. Не для того прошел он всю Украину с боями, получил столько ран, чтобы они батрачили.
Весной двадцать третьего года стал Григорий Ку-лишенко работником совхоза.
Незадолго перед этим на опушке леса за селом, где он пас хозяйское стадо, встретил Гриша незнакомого человека в кожанке. (Он оказался комсомольским секретарем из Корсуни).
Вихрастый хлопчина горячо рассказывал укомовцу, как опостылело работать на кулаков.
От комсомольского секретаря Гриша узнал, что по соседству с их Черепином будет совхоз. С такой вестью он примчался к братьям, работавшим на чужом поле.
Совхоз! Это слово зазвучало для них музыкой, хоть местное кулачье и пугало совхозом все село.
В то утро, когда Гриша вместе с братьями отправился устраиваться в Михайловский совхоз, пожалуй, не было человека счастливее его.
Совхоз еще только поднимался на ноги, и жизнь тут была не легкая, не сытая, а барак, где Григорий поселился, выглядел ничуть не лучше их хатенки в Черепине. Но вокруг было много хороших людей — демобилизованных красноармейцев, бывших батраков и батрачек, с детства возненавидевших все кулацкое.
Они нравились Григорию, и им нравился шустрый, неунывающий хлопец-водовоз, всегда готовый выполнить любую работу: и по посадке свеклы, и по прополке,—что только не поручат.
В совхозной мастерской слесарничал артиллерист из Первой Конной. Он так привык к своей буденовке, что и теперь не расставался с ней ни зимой, ни весной.
Малоразговорчивый, с виду даже суровый, артиллерист на самом деле был мягкий, добрый и душевный человек. Ему приглянулся долговязый мальчишка, который, мурлыча песни, восседал на бочке и носился по совхозу с таким видом, словно именно от него, водовоза, зависит успех всех дел.
Узнав Гришину историю, конармеец еще больше привязался к хлопцу и забрал его к себе в мастерскую. Хоть сам он был не очень силен в грамоте, но сумел научить Гришу не только слесарному ремеслу. Его ученик не случайно оказался одним из организаторов совхозной комсомольской ячейки. На этот раз коммунист-конармеец, учивший хлопца любить правду, посмотрел сквозь пальцы на то, что Гриша для поступления в комсомол прибавил себе целый год.
Слесарная работа и комсомольские дела занимали у Григория большую часть суток. Для книг, которыми он увлекся, оставалась только глубокая ночь.
— То, что читать любишь,— это хорошо. Только надо тебе, Гришка, еще и учиться,— внушал своему помощнику «батя», как все называли слесаря.
«Батя» влиял на Гришу и на всю ячейку. Ребятам не хотелось расставаться с Кулишенко, но в ячейке рассудили: парень способный, а завтра стране нужны будут свои специалисты. Пошлем его учиться.
В укоме сказали:
— Есть путевка на курсы. Как ты, Кулишенко, потянешь учебу и работу?
— Попробую...
— Тогда поступай на Яготинский сахарный завод.
Прошло несколько месяцев, и на выборах заводская
ячейка назвала имя Гриши Кулишенко. Молодой слесарь пришелся комсомольцам по душе.
Григорий пробовал отказываться, не помогло.
И вот он рабфаковец и секретарь заводского комсомола.
ОКНО, ОТКРЫТОЕ В БОЛЬШОЙ МИР
Кулишенко кончил смену, быстро собрал инструмент, еще раз вытер руки. Он торопился. Его ждали ребята. У секретаря заводского комсомола много забот.
Ячейка в ответе за выполнение заводского плана и за воспитание молодежи, за соседний детдом и за школу ликбеза, за клубную «синюю блузу», Осоавиа-хим, МОПР, общество «Руки прочь от Китая»... И еще у нее немало других дел, в том числе и международных... Да, именно международных.
Пусть маленькое оконце комнатушки, где ютится ячейка, выходит на задворки Яготина, но оно широко открыто в большой мир.
Сколько, например, летом и осенью 1926 года в этой узкой и тесной комнатенке шло разговоров о Китае! Здесь думают о китайской революции и гражданской войне, следят за победами национально-революционной армии, которая двигается на север и успешно действует в бассейне Янцзы.
Яготинская ячейка радуется хорошим вестям из Китая. Войска революционного кантонского правительства Сунь Ят-сена взяли трехградье Ухань.
Конечно, многие ребята еще не знают карты: и куда течет Янцзы, и где именно на ее берегах стоят эти три города с непривычными названиями Ханькоу, Ханьян и Учан.
Это ничего. Все равно им близка судьба народа, который борется за свое освобождение.
А что ты, Гриша, можешь сказать о китайских делах? Ведь ты секретарь комсомольской ячейки и рабфаковец.
Кулишенко ночь напролет готовится к экзамену по географии. Этот предмет — один из любимых. Да еще и учитель географии у них такой, что, когда рассказывает, заслушаешься.
Рабфаковец долго сидит над картой Азии. Вот он, Китай... Гришин карандаш взбирается на заснеженные вершины Тибета, плывет по голубым водам бесконечной Янцзы, заходит в порт Ханькоу.
Карта говорит ему, что все это на другом конце света. Китай далеко, и все равно он близко, у самого сердца.
«Северный поход» и успехи национально-революционной армии не на шутку перепугали империалистов— английских и японских, французских и американских, мечтавших увековечить полуколониальное положение многомиллионного народа Китая. Готовится новая интервенция. На Янцзы разбойничают английские корабли.
«Руки прочь от Китая!» — заявляет вся Советская страна, а в Яготине главой заводской ячейки общества «Руки прочь от Китая» избирают комсомольца Кулишенко.
Сколько тысяч километров от Яготина до китайского города Ваньсяна на берегу Голубой реки — Янцзы?!
Когда сентябрьским утром 1926 года английские канонерки, спустившись по Голубой реке, стали против Ваньсяна и два часа из орудий расстреливали мирный город, Гриша Кулишенко выступил с горячей речью на митинге протеста.
Тогда этот черноволосый и кареглазый секретарь комсомольской ячейки сахарного завода даже не мог подумать, что далекий китайский город Ваньсян войдет в его биографию. Но, подобно герою знаменитой «Гренады», всем строем своей жизни и всем направлением своих мыслей молодой слесарь уже был готов к тому, что защита свободы народов всего мира — его личное дело.
РАЙКОМОМ МОБИЛИЗОВАННЫЙ И ПРИЗВАННЫЙ
Английский журналист, на борту одного из кораблей наблюдавший, как пылает подожженный Ваньсян, где погибли сотни людей, спешил в те дни поделиться мыслями с читателями своей респектабельной газеты. Он писал, что с божьей и с английской помощью в Китае, учтя русский опыт, не дадут разгореться пламени бунта. Заодно он высказывался о грядущих судьбах Советской страны, которой пророчил скорую гибель.
В Китай журналист приехал из России, где пробыл некоторое время. Еще в первых корреспонденциях он объявил «конец Совдепии»: «...Если бы красная Россия даже и могла выстоять, все равно ее камнем потянут на дно миллионы голодных, бездомных, беспризорных...»
В их число входило и шестеро голодных, разутых ребятишек Акима Кулишенко, который умер от ран, полученных в боях.
Английский корреспондент, ездивший в ту пору по республике, всем им вынес приговор, как обреченным.
Но молодая, еще не окрепшая Советская власть, воюя с врагом, разрухой, голодом, тифом, приняла на себя отцовские, материнские заботы и спасла миллионы таких, как сироты красноармейца Акима.
Забегая на много лет вперед, сразу скажем, что всем братьям Кулишенко она дала широко открытую дорогу к труду, творчеству.
И пусть нелегко шла жизнь Гриши Кулишенко в тяжелые двадцатые годы, но складывалась она по-настоящему.
У людей его поколения это формирование происходило как-то особенно быстро. Эпоха торопила, и люди быстро вырастали. К двадцати годам у Григория за плечами уже был немалый жизненный путь — совхоз, завод, ячейка, рабфак, райком.
Секретарь заводского комсомола и рабфаковец мечтал о вузе, а довелось стать инструктором комсомольского райкома.
Это было бурное время классовых битв и мобилизаций. На какие только прорывы и куда не бросало оно этого высокого, плечистого парня с умным лицом и добрыми красивыми глазами!
Гриша Кулишенко — комсомольский инструктор и неизменный райкомовский уполномоченный — мотался по селам, боролся с кулаками, создавал первые колхозы, проводил посевные и уборочные кампании, заготовлял хлеб.
И в партию его принимали в боевой обстановке. Только фронт был несколько необычный: в кандидаты он поступал во время посевной, а в члены — в период хлебозаготовок.
Он знал нелегкие, полуголодные дни и бессонные ночи районщика, уполномоченного райкома двадцатых годов.
И все равно спустя годы, читая со стиснутыми зубами и с комом в горле книжку «Как закалялась сталь», Кулишенко позавидует Павке Корчагину. Он искренне жалеет, почему родился в 1908 году, а не в 1904, как Николай Островский, почему опоздал и не смог участвовать еще и в битвах гражданской войны.
Очередная партийная мобилизация.
Разговор в райкоме был короткий:
— Поедешь секретарем сельской партячейки.
Есть на Черниговщине, в Малодевицком районе, село Знаменка. Это название новое, в прошлом его именовали Гнилица. Нетрудно догадаться, что стояло за этим названием и какая жизнь родила его.
Молодой коммунист, которого партия прислала в Гнилицу, был исполнен желания помочь людям победить все беды и выйти на широкую дорогу.
Кулишенко горячо взялся за дело.
Настоящий человек и хорошая работа всегда оставляют после себя заметный след.
С тех пор как Григорий Акимович работал в Гни-лице, прошло более трех десятилетий. Но не только в сельской летописи — в живой памяти людей сохранилось то, что он один из лучшцх секретарей партячейки, которых знала Знаменка, один из организаторов местного колхоза.
И юные краеведы из Знаменской школы, отправившись по следам жизни Кулишенко в Гнилице, записали со слов людей старшего поколения:
«...Григорий чуть-чуть заикался, но выступал очень страстно, убедительно. Был толковым и настоящим организатором ».
Одетый в поношенный пиджачишко, стоптанные башмаки и косоворотку, уверенно и бодро глядит он на нас с фотографии 1929 года.
А на обороте его рукой написано:
«Вместе с председателем сельсовета сфотографировались на память в день выполнения годового Йлана хлебозаготовок».
И за этой бесхитростной надписью перед нами ярко встают дни и ночи молодого солдата партии, участвующего в трудном переустройстве жизни села.
РОДИНА ДАЕТ КРЫЛЬЯ
Когда же он стал летчиком и как пришло к нему увлечение авиацией?
Если произвести опрос, вероятно, среди летчиков окажется много таких, которые с юных лет мечтали о полетах.
У Кулишенко было именно так.
На всю жизнь запомнил он утро, когда, восседая на бочке, впервые увидел самолет, пролетавший над полями Михайловского совхоза. С тех пор небо и птицы чаще всего вызывали у него летные ассоциации. Мальчишка-водовоз в мыслях уже видел себя пилотом. Потом секретарь яготинской комсомольской ячейки искренне признался ребятам в своих мечтах об авиации. Призыв «Комсомолец, на самолет» совсем лишил его покоя. Он рвался в небо.
Но шли годы, а ему все время выпадали другие до- * роги. Только он не расстался со своей мечтой даже тогда, когда, призванный в армию, попал не в авиачасть, а в пехоту.
Комбат, узнав о планах, которые, оказывается, давно вынашивал лучший боец и стрелок батальона Григорий Кулишенко, сам помог ему перейти в авиацию.
В авиашколу Григорий пришел зрелым, сложившимся человеком. Меньше всего Кулишенко беспокоился о том, будет ли он среди курсантов и вообще в училище первым, вторым или третьим.
Вчерашний секретарь сельской партячейки знал, чего он добивается. И учился, и летал он увлеченно, с какой-то неутомимой жадностью.
Это было начало тридцатых годов. Утро советской авиации.
Машин мало: авиационная промышленность только родилась. Но тысячи таких одержимых, как Кули-^ шенко, упорно овладевали мастерством. Складывалась, закалялась большая летная семья.
Курсанты водили сначала «уточку», потом Р-1 — одномоторный самолет с «бомбами», подвешенными под крыльями. Какое волнение и какую радость испытывает человек в первом самостоятельном полете!
Друзья Вася Тихонов, Коля Кичин по-хорошему завидовали Григорию, который первым из курсантов сам повел самолет Р-5. Машина у него легко брала высоту в четыре и больше километров. Он быстро освоил новый бомбардировщик, поступивший на вооружение. 4
Товарищи говорили, что у Григория прирожденный талант летчика.
Талант талантом, а Кулишенко упорно работал, овладевал авиационной техникой, высоким классом пилотажа и за четыре года учебы очень многому научился.
В часть он прибыл с двумя кубиками на гимнастерке и с отличной курсантской аттестацией.
Но, пока он учился в летной школе, в авиации произошли огромные изменения. Был создан большой воздушный флот. Авиазаводы дали новые машины.
— Летать будете на ТБ-3,—знакомясь, сообщил молодому летчику его новый командир. Командира эскадрильи насторожила характеристика из училища, написанная, как ему показалось, в слишком восторженном тоне.
По сравнению с первыми самолетами, которые Кулишенко учился пилотировать, ТБ-3 выглядел гигантом. Орел и воробей!
Не будем смотреть на этот самолет с высот сегодняшнего или вчерашнего дня, а посмотрим глазами молодого летчика Кулишенко. Шутка ли сказать 19 тонн полетного веса. На целых 40 метров раскинулись его крылья. Четыре мотора несут эту махину со скоростью 200 километров в час.
Можно представить себе, какое чувство радости и гордости наполняло человека, назначенного летчиком такого корабля.
В первых же полетах Кулишенко выпало тяжелое испытание. При подходе к аэродрому на самолете один за другим вышли из строя моторы на левой плоскости. Кулишенко не растерялся, собрал все свое умение и посадил машину.
— Да,—сказал командир эскадрильи,—этот парень, кажется, умеет не только хорошо играть в бильярд. (Накануне вечером он проиграл новичку две партии.)
А несколько месяцев спустя, объявляя Кулишенко благодарность за отлично проведенные полеты и вспомнив вдруг характеристику из училища, командир эскадрильи подумал про себя:
«Пожалуй, его инструктора и учителя не ошиблись».
Кулишенко летал днем и ночью, брал почти четырехтонную «бомбовую» нагрузку, летал на полный потолок и на полный радиус действия самолета, измерявшийся не одной тысячью километров.
Каких-нибудь тридцать лет назад летчик был человеком весьма редкой профессии, чувствовал себя важной персоной. Его дело — летать, а содержание техники, машины — удел других, простых людей.
Григорий трудился на самолете вместе со всем экипажем, не гнушался никакой черновой работы. Материальную часть, уход за самолетом он знал ничуть не хуже техников.
И ребята экипажа верили в своего молодого талантливого и трудолюбивого командира, первоклассного летчика, отличного знатока авиационной техники. Недаром он занял первое место в соединении по мастерству пилотирования и по бомбометанию.
Григория назначили инструктором, доверили вводить в строй молодых летчиков. На Доске почета у входа в штаб соединения появился его портрет. С огромной фотографии смотрел молодой человек в кожанке и шлеме. Очки сдвинуты на лоб, и из-под густых, почти сросшихся бровей застенчиво и смущенно глядят умные глаза.
Признание быстро пришло к молодому летчику. Но сам Кулишенко был очень далек от мысли считать себя мастером, асом и оставался таким же скромным, простым парнем, каким знали своего секретаря яготинские комсомольцы, а пота* коммунисты Знаменской ячейки.
ЕЙ БЫЛО ВОСЕМНАДЦАТЬ, ЕМУ —ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ
Она училась в техникуме и готовилась стать технологом. Ей было восемнадцать.
Ему было двадцать шесть, и он уже второй год водил огромный воздушный корабль.
Они познакомились в небольшом городке на Волге. Девушка приехала домой на каникулы, а полк, где служил Кулишенко, в то лето находился по соседству, в лагерях.
Летчик — это звучало и романтично, и красиво. Но он понравился ей вовсе не потому, что был летчиком. Товарищи, с которыми Григорий познакомил ее — и Кичин, и Тихонов — тоже летчики. Но именно Григория она выделила с первой минуты.
Что он, лучше других?
Да нет, парень, каких, пожалуй, много. Вот только глаза очень красивые — черные, большие и добрые. И все выражение лица какое-то мягкое, доброжелательное и открытое. Смбтришь и думаешь: такому можно верить. И еще ей нравилось, что он веселый, любит шутку, но не болтун, не сыплет словами. Если скажет, то уж в самую точку — остроумно и метко.
В восемнадцать лет совсем не просто разобраться в человеке. И все-таки Томе верилось, что она не ошибается.
Они долго встречались и еще дольше переписывались.
И вот под новый год, когда в общежитии лихорадочно накрывали более чем скромный студенческий стол, в комнату постучала дежурная:
— Тамара, тебя вызывают.
Набросив на плечи платок, она выбежала на улицу.
У здания общежития нервно ходил высокий мужчина в кожаном пальто.
Это был он!
— Вы в командировке? — спросила Тамара, удивленная и обрадованная.
Григорий покачал головой.
— Значит, в отпуске?
— Нет.
Тома непонимающе посмотрела. Встретившись с ней взглядом, Кулишенко выпалил:
— Я приехал за тобой.
И он увез ее прямо из общежития.
В первую неделю нового года командир экипажа ТБ-3 Григорий Кулишенко, возвратившись в бригаду, представил жену своим товарищам.
АКИМЫЧ
Приехавшего в авиабригаду новичка летчики называли между собой Гришей. Но очень скоро как-то само собой за ним закрепилось имя Акимыч. «Поговори с Акимычем», «Посоветуйся с Акимычем».
Это лишь штрих, однако весьма выразительный.
Недавний деревенский паренек не изображал из себя воздушного волка. И летный стаж у него был сравнительно небольшой. Но все летчики считали его первоклассным мастером и избрали секретарем партбюро части.
Шел всего второй год службы в соединении, а командир Кулишенко уже водил четыре самолета.
«Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее совсем».
Поэта, написавшего эти строки, еще не было на свете, когда Кулишенко стал командиром авиаотряда. Но как же эти слова о жизненных дорогах выдающихся людей относятся к Григорию Акимовичу!
Тысячи таких, как он, всего себя отдавших любимой авиации, создавали ее силу и славу, не думая о себе, о своей карьере.
Авторитет Акимыча-человека был не ниже авторитета Акимыча-летчика. Товарищи знали: он может с легким сердцем и не ради красивого жеста уступить свою квартиру летчику, у которого есть семья. Но товарищи знали также, что там, где речь идет о принципиальных вещах, Акимыч непримирим и неуступчив.
Из училища прибывает в часть молодой летчик — сын легендарного героя, погибшего в гражданскую войну. Как раз незадолго перед этим на экраны вышел фильм об этом славном полководце, и его имя у всех ка устах. Кулишенко поручают опеку над новичком. Он будет вводить его в строй. Задача, с которой он всегда так хорошо справлялся, в данном случае оказалась усложненной.
29158
В дни, когда Григорий Кулишенко был секретаре/и сельской партячейки (справа председатель сельсовета села Гнилица).
У парня кружилась голова. Не от полетов, нет. Просто по молодости лет он порой думал, что великая слава отца переходит к сыну по наследству.
Акимыч старается внушить ему, к чему обязывает память об отце и фамилия, которую он носит. А подопечный капризничает, считает себя законченным летчиком, между тем мощный тяжелый бомбардировщик— новая для него машина.
Кулишенко требует упорной работы, тщательного |выполнения всех упражнений и отправляется все в новые и новые полеты с молодым летчиком. А парень обижается, ему не нравится неумолимость командира.
29159
Григорий Кулишенко с женой Тамарой Алексеевной и дочерью Инной.
Кое-кто, побаиваясь, «как бы чего не вышло», даже дает советы насчет поблажек, но Акимыч не признает никаких компромиссов.
Меньше всего он заботится о том, чтобы «сверху» не нагорело, и думает только о судьбе молодого человека и летчика, начинающего самостоятельную жизнь.
А когда подшефный из ухарства потребовал, чтобы командир тотчас отправил его в самостоятельный полет па четырехмоторном бомбардировщике, Кулишенко, насупив густые брови, сказал:
— Даже если бы сын легендарного начдива оказался еще и правнуком Суворова, все равно я не разрешил бы ему полет, пока он не будет готов к этому.
И те, кто были свидетелями разговора, увидели, каким суровым и непреклонным может, когда надо, стать их командир.
Требовательность Акимыча не была односторонней. Больше всех он спрашивал с самого себя. Кулишенко не могло успокоить то, что его считают одним из лучших боевых летчиков соединения. В нем вечно присутствовало здоровое чувство неудовлетворенности уже достигнутым и жажда новых высот.
В те дни в небе Отчизны ярко запылали Золотые Звезды первых Героев Советского Союза, которые на далеком Севере спасли славных челюскинцев. Потом взошли легендарные имена советских соколов — экипажей Чкалова, Громова, Коккинаки, осуществивших неслыханный перелет из одного конца мира в другой, летавших дальше всех, выше всех, лучше всех.
Из этой славной плеяды героев Чкалов был особенно близок Кулишенко. 56 часов в воздухе, 10 тысяч километров без посадки над Баренцевым и Охотским морями, Ледовитым океаном — для Кулишенко эти цифры звучали как песня.
Но еще больше покорял его сердце и мысли яркий, самобытный образ самого Чкалова — неугомонного человека и бесстрашного летчика. На первой странице тетради, которую Акимыч всегда носил с собой в полевой сумке, у него записаны чкаловские слова: «Я буду держать штурвал самолета до тех пор, пока в моих руках есть сила, а глаза видят землю».
Учиться у героев мужеству, быть во всем похожим на них, перенять все тонкости чкаловской техники пилотажа— вот мечта Акимыча, и об этом он много думал вместе с летчиками своего отряда.
Путь к осуществлению высокой мечты всегда нелегок.
С новыми силами, с новым упорством штурмует Кулишенко вершины мастерства.
В год чкаловского перелета в жизни Кулишенко почти одновременно произошли два важных события; он стал командиром эскадрильи и отцом.
Тамара родила дочь. Появление на свет маленькой Инны едва не стоило матери жизни. В течение трех суток почерневший Акимыч часами кружил у больницы.
Потом он попросил познакомить его с врачом, чье искусство спасло жизнь и матери и ребенку.
Растерянный и взволнованный стоял он перед седым, небольшого роста человеком в колпаке и халате, держал в своих больших, сильных ладонях его маленькие, пухлые, красные ручки, не находя слов, которые могли бы передать его бесконечную благодарность. И как мальчишка обрадовался, когда совершенно смущенный старый врач согласился отправиться с ним в полет. Акимыч повез его на аэродром, явно нарушая инструкцию, поднял в воздух и оттуда с высоты показывал землю, ее поля и леса, реки и озера, села и города.
Время было бурное, беспокойное. Быстро неслись годы, и, обгоняя их, на новых могучих крыльях поднимался советский воздушный флот. Кулишенко много летал, основательно готовил летчиков и многое обдумывал, разбирая полеты и действия подчиненных. Пытливым и беспокойным умом он хотел все понять, во все проникнуть.
На его глазах в авиации происходили большие перемены. За несколько лет и летчиков и самолетов стало чуть ли не в два раза больше и уже почти поло-
пину самолетного парка составляли бомбардиров-111 и г а 1 — дальние и близкие.
Еще в 1935 году Кулишенко летал на киевские маневры.
Его потрясли масштабы операции с участием сотен самолетов ТБ-3, высадивших пехотную дивизию с танками, грузовиками, пушками.
Прошел какой-нибудь год, и вот уж ему, как командиру передовой эскадрильи, поручают освоить но-1Ч.1Й- дальний бомбардировщик ДБ-3, который завтра получит у летчиков женское имя — «Даша».
Кулишенко, как всегда, внешне спокоен, нетороплив в движениях, немногословен, но внутри в нем бурлит энергия и горячее стремление к новой победе.
У него уверенная, легкая, сильная рука, и он уже смог убедиться, что новому самолету можно верить. Он поднимал его на 7 и больше тысяч метров, развивал скорость в 380 километров. Эскадрилье дан предельно сжатый срок, чтобы перейти на ДБ-3. И комэск со своими ребятами целые дни высоко в небе. Народ у него подобрался дружный, боевой. И комиссар эскадрильи Федоров — энтузиаст и прекрасный человек. Они сразу нашли общий язык. Оба не успокоятся, пока вся эскадрилья не будет летать на новых самолетах так же привычно и уверенно, как летала на старушках ТБ-3.
А вечером можно пойти в Дом Красной Армии и сыграть с друзьями в бильярд. Хоть комэск давно не брал кий в руки, но выиграть у него партию не легко. Тем врем.енем, как идет сражение на зеленом столе, игроки и наблюдатели затевают словесную дуэль, в ко-т , торой выигрывающему Кулишенко немало достается. Но все знают, что он любит шутку.
— Вторая партия тоже моя...— радостно говорит Кулишенко, как всегда слегка картавя.
— Вы, Григорий Акимыч, подбирайте слова, где меньше «р»,— отшучивается удрученный неудачей партнер, штурман эскадрильи Дегтяренко.— В «Пиковой даме» для вас есть чудная ария — «Если б милые девицы...» Ни одной буквы «р».
Острословы рады стараться.
— Дочку вы правильно назвали — Инна. А вот имя жены у вас с буквой «р».
— Я нашел выход: зову ее Томой,— парирует Кулишенко.
— Если бы еще изменить доклад начальству: вместо «командир эскадрильи бомбардировщиков» как-нибудь по-другому,— не успокаивается Дегтяренко.
Кулишенко человек немногословный, но за метким ответом в карман не лезет.
ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ ПРОЙТИ
Когда Григорий бывал свободен, он отправлялся с Томой посмотреть новый фильм, послушать концерт или возился с дочкой дома и бурно радовался ее первым шагам. '
Он много работал, много летал и много думал.
Все было, как всегда.
И только одна тяжелая мысль часто приходила и волновала душу.
Это была тревога не за себя и даже не за Тому и Инну. В его думах судьба близких всегда и как-то неразрывно связывалась с тем, что будет со страной, с судьбами великого дела, за которое он готов отдать жизнь.
Война! Это слово он знал с первых своих лет, и с детства врезались в его память впечатления первой мировой войны.
Потом все годы, сколько он себя помнил, пахло дымом, порохом, и всегда шла речь об угрозе новой войны.
Но теперь война из угрозы превратилась в реальность. И уже нет дня, когда б это слово не звучало в эфире и где-то в мире не лилась кровь.
Четвертое десятилетие нового века было тревожным и грозным.
Гитлер занес над миром фашистский меч. Немецкие нацисты и их итальянские, испанские, японские сообщники отправились в кровавый поход.
Сначала далекая Африка.
Где ты, Эфиопия, на которую обрушили свои бомбы итальянские фашисты?
Потом Испания.
Кулишенко стоит у карты и чертит красный флажок над Мадридом.
Проста и бесхитростна обстановка квартиры, в коти рой живет семья командира эскадрильи. Никаких картин, украшений. И огромная географическая карта здесь к месту. Только кажется, что карта безмолвна и что спокойно катят свои воды реки, моря, океаны.
Защитники испанской республики днем и ночью сражаются с фашистами, которым фюрер и дуче шлют на помощь десятки тысяч наемников и беспрерывно гонят через Португалию военную технику.
Они не должны пройти!
Это не только монархо-фашистский мятеж против народного фронта, победившего на выборах 1936 года в кортесы. Нет!
И не только заговор, чтобы, удушив республику, утвердить фашистский режим в Испании.
Это — начало большого наступления в Европе и Азии, предпринятого фашизмом.
Все прогрессивное, честное, что есть в мире, повторяет лозунг испанских республиканцев: «Но пасса-ран!» — «Они не пройдут!»
Небогато, трудно и под постоянной угрозой нападения живет первая в мире рабоче-крестьянская держава. И пусть весьма ограниченны ее возможности поддержать Испанию, но жители городов и деревень, не задумываясь, несут свои трудовые рубли, чтобы скорее отправить республиканцам оружие, пароходы с продовольствием, медикаментами.
В эскадрилье Кулишенко тоже идет сбор средств в помощь испанской республике. А комэск, как и многие другие, летчики, мечтает оказать Испании еще и другую помощь: он готов отправиться добровольцем.
На советских самолетах, которые купила испанская республика, уже полетели некоторые знакомые летчики— Серов, Хользунов, Тхор... Сколько их: 100, 200 добровольцев, вступивших в ряды республиканской авиации и героически защищающих небо Мадрида?..
Кулишенко искренне завидует им и мысленно не раз представляет себе, что и он летит на помощь Испании. По ночам иногда ему снится, как он бомбит позиции фашистов, которые даже монастыри превратили в тюрьмы, застенки и на аренах для боя быков соорудили виселицы.
Ранним утром, садясь в автобус, чтобы ехать на пародром, он говорит товарищам:
— Снова налет на Мадрид!
В планшетке у комэска лежит карта Испании из школьного атласа.
Все лето и осень 1937 года идут жаркие бои под Мадридом и Гвадалахарой. Объединенные силы испанского, немецкого, итальянского фашизма атакуют бойцов республики.
А в это время японские самураи ринулись в Центральный Китай, начав большую войну, которую генералы микадо обещают сделать короткой и победоносной. >
Летом и осенью 1937 года взяты Пекин, Шанхай, Нанкин.
Империалисты не только поощрили Японию в агрессии, но и обеспечили ее займами, снаряжением. У самураев вдоволь американского бензина и американской стали.
Они бомбят, жгут и уничтожают мирные китайские города и села. Выше горных вершин поднимается дым пожарищ. И всюду, где ступила нога самурая, один след: виселицами обозначен их путь по древней китайской земле.
В людские сердца стучит кровь Мадрида, Барселоны, Толедо и горе китайских городов и селений.
Она стучит и в мужественное сердце Кулишенко, который с юности воспринял пролетарский интернационализм, как закон своей жизни. Не он ли, секретарь яготинской ячейки, читал заводским ребятам знаменитую «Гренаду», а на бурных митингах двадцатых годов провозглашал: «Руки прочь от Китая! Да здравствует китайская революция!»
О чем же задумался теперь вчерашний комсомольский секретарь, который ныне командует эскадрильей дальних бомбардировщиков? Что его больше всего волнует?
Остановить фашизм! Скорее сломать ему становой хребет! Если этого не сделать, какое будущее ждет детей Европы и Азии, юных испанцев и китайцев, и его Инку, которая уже научилась ходить по земле.
Пожар войны, зажженный фашистами, охватывает все новые и новые районы. Сведения с поля боя все
больше оттесняют на газетных полосах мирные сообщения. Каждый день — новая сводка «Военные действия в Китае».
События в Китае, как и испанские, приковывают внимание Советской страны, и в эскадрилье Кулишенко летчики взволнованно обсуждают их.
Японские милитаристы хотят поставить на колени многомиллионный народ Китая. Генералы микадо даже составили график и определили сроки оккупации всей страны.
Но совсем другие планы у китайских тружеников, у народа, который коммунисты зовут на бой с захватчиками. Быстро растут революционные силы, и все крепче их сопротивление вооруженным до зубов самураям.
Коммунисты добились создания единого антияпон-ского национального фронта. Под давлением масс гоминдановцам пришлось пойти на это.
Народ Китая ведет справедливую войну за свою свободу, независимость. И с ним симпатии и сердца советских людей.
Страна Советов поднимает голос протеста против японских оккупантов.
У В Лиге наций, со всех международных трибун СССР добивается коллективных санкций против агрессора, требует помощи народу Китая, занявшему боевую позицию на фронте борьбы с наступающим фашизмом.
Первая в мире пролетарская держава не ограничится гневным осуждением захватчиков, протестами против бомбардировки мирных городов и выражением сочувствия национально-освободительной войне китайского народа.
Советские люди окажут помощь сражающемуся Китаю и двухсотпятидесятимиллионным займом, и самолетами, танками, пушками, горючим — всем, чем только смогут. Потом, спустя годы, китайский историк скажет: «СССР безо всякой шумихи помогал китайскому народу вести освободительную войну против Японии. Через северо-запад непрерывным потоком шло оружие, бензин, грузовые машины».
Й еще он занесет в свои летописи такой ответ советских товарищей китайскому представителю: «Если Китаю потребуются добровольцы... у нас за один день запишутся сто тысяч человек...»
В их числе, конечно, будут и Кулишенко, и летчики его эскадрильи, которые уже не раз просили послать их на передний край боев с фашизмом.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
Апрельским полднем 1938 г. перед наркомом Литвиновым сидел посол Японии — немолодой, худощавый мужчина, строгий и подтянутый.
Лицо господина Сигемицу было спокойно, жесты сдержанны, слова точны, а голос звучал глухо. Все это должно было придать еще большую силу заявлению посла по поводу продажи Китаю самолетов и появлению там советских летчиков-добровольцев.
Советский нарком — невысокий, полный и подвижный— слушал, поблескивая стеклами пенсне и не пряча несколько иронического выражения лица.
Посол не любил этого взгляда, как ненавидел и весь облик советского наркоминдела. Однако поневоле ему давно пришлось признать, что большевистский комиссар— опытный и образованный дипломат.
Посол уже не раз имел возможность убедиться в силе его ума, железной логики и острого, как бритва, слова.
Литвинов, вопреки ожиданиям Сигемицу, вовсе не стал отрицать, что в Китае есть советские летчики-добровольцы.
Ирония занимала не последнее место в арсенале его дипломатического мастерства, и Максим Максимович спросил:
Господин Сигемицу, но почему такое волнение? Ведь, по уверению ваших властей, Япония вовсе не воюет с Китаем. Там нет войны.
В тот день, когда посол пришел к Литвинову, 54 японских самолета появились над Янцзы и стали бомбить трехградье Ухань. На сеи раз им пришлось встретиться не только с китаискими, но и советскими истребителями. Добровольцы героически сражались, и сбили 21 японский самолет.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
Апрельским полднем 1938 г. перед наркомом Литвиновым сидел посол Японии — немолодой, худощавый мужчина, строгий и подтянутый.
Лицо господина Сигемицу было спокойно, жесты сдержанны, слова точны, а голос звучал глухо. Все это должно было придать еще большую силу заявлению посла по поводу продажи Китаю самолетов и появлению там советских летчиков-добровольцев.
Советский нарком — невысокий, полный и подвижный— слушал, поблескивая стеклами пенсне и не пряча несколько иронического выражения лица.
Посол не любил этого взгляда, как ненавидел и весь облик советского наркоминдела. Однако поневоле ему давно пришлось признать, что большевистский комиссар— опытный и образованный дипломат.
Посол уже не раз имел возможность убедиться в силе его ума, железной логики и острого, как бритва, слова.
Литвинов, вопреки ожиданиям Сигемицу, вовсе не стал отрицать, что в Китае есть советские летчики-добровольцы.
Ирония занимала не последнее место в арсенале его дипломатического мастерства, и Максим Максимович спросил:
Господин Сигемицу, но почему такое волнение? Ведь, по уверению ваших властей, Япония вовсе не воюет с Китаем. Там нет войны.
В тот день, когда посол пришел к Литвинову, 54 японских самолета появились над Янцзы и стали бомбить трехградье Ухань. На сеи раз им пришлось встретиться не только с китаискими, но и советскими истребителями. Добровольцы героически сражались, и сбили 21 японский самолет.
А в это время за много тысяч километров от Янцзы, аэродроме, где находилась эскадрилья Кулишенко, шло собрание.
Летчики клеймили позором самураев и выражали свой гневный протест по поводу варварских бомбардировок мирных китайских городов и селений.
Им не были известны подробности воздушного боя над Уханем. Они только знали, что несколько товарищей, с которыми когда-то учились в авиашколе, получили разрешение отправиться добровольцами в Китай.
Кулишенко, выступая, признался, что и он с друзьями хотел попасть в Испанию, но туда были отправлены только истребители. А вот нужны ли сейчас защитникам Китая дальние бомбардиры?
Два года он рвался в Испанию.
Теперь в сумке у Кулишенко лежит карта Китая. Продавец книжного магазина уже приметил этого высокого, курчавого, с густыми бровями капитана, который спрашивал книги о Китае. Последнее время, когда у комэска бывал свободный час, он доставал с полки том, где описана дальняя китайская страна, и раскладывал перед собой карту. А в полевую тетрадь он занес такие слова: «Очень хорошо знаю карту Китая... Как только мои ноги смогут двигаться, я поеду в Китай. Николай Островский».
Командир и комиссар знали свою эскадрилью, знали, о чем думают люди. В планшетах у товарищей они замечали то карту, то книгу о Китае.
На собрании Кулишенко сказал:
— Если Китаю потребуются бомбардиры, я готов.
Речи ораторов были короткими.
— Я тоже готов,— объявил штурман эскадрильи Семен Дегтяренко.
— Прошу записать в добровольцы,— заявил командир звена Иван Массаковский.
— И меня запишите,— сказал командир другого звена Александр Романов.
Когда возвращались с аэродрома, Кулишенко с Федоровым прикинули: оказывается, что записалась почти вся эскадрилья.
А в это время за много тысяч километров от Янцзы, аэродроме, где находилась эскадрилья Кулишенко, шло собрание.
Летчики клеймили позором самураев и выражали свой гневный протест по поводу варварских бомбардировок мирных китайских городов и селений.
Им не были известны подробности воздушного боя над Уханем. Они только знали, что несколько товарищей, с которыми когда-то учились в авиашколе, получили разрешение отправиться добровольцами в Китай.
Кулишенко, выступая, признался, что и он с друзьями хотел попасть в Испанию, но туда были отправлены только истребители. А вот нужны ли сейчас защитникам Китая дальние бомбардиры?
Два года он рвался в Испанию.
Теперь в сумке у Кулишенко лежит карта Китая. Продавец книжного магазина уже приметил этого высокого, курчавого, с густыми бровями капитана, который спрашивал книги о Китае. Последнее время, когда у комэска бывал свободный час, он доставал с полки том, где описана дальняя китайская страна, и раскладывал перед собой карту. А в полевую тетрадь он занес такие слова: «Очень хорошо знаю карту Китая... Как только мои ноги смогут двигаться, я поеду в Китай. Николай Островский».
Командир и комиссар знали свою эскадрилью, знали, о чем думают люди. В планшетах у товарищей они замечали то карту, то книгу о Китае.
На собрании Кулишенко сказал:
— Если Китаю потребуются бомбардиры, я готов.
Речи ораторов были короткими.
— Я тоже готов,— объявил штурман эскадрильи Семен Дегтяренко.
— Прошу записать в добровольцы,— заявил командир звена Иван Массаковский.
— И меня запишите,— сказал командир другого звена Александр Романов.
Когда возвращались с аэродрома, Кулишенко с Федоровым прикинули: оказывается, что записалась почти вся эскадрилья.
Должно быть, потому, что Акимыч находился под свежим и сильным впечатлением недавнего собрания, память вдруг добыла ему из своих недр воспоминание, которое возникло перед ним по прямой и понятной ассоциации.
Черепинский пастушок вспомнил, как однажды, в гражданскую войну, их село защищала необычная красноармейская часть. Там были китайцы и еще много людей, разговаривавших на непонятном ему языке.
Потом, спустя годы, Григорий узнает, что это был интернациональный батальон. Недалеко от Черепина он вел трудный и неравный бой с петлюровцами. Интернационалистам пришлось отступить.
Командир приказал двум китайцам — пулеметчикам прикрывать отход части.
Они вели огонь из хаты на пригорке. Враги окружили их и кричали:
— Ходя, сдавайся!
Оба были тяжело ранены, но дрались до последнего патрона.
Петлюровцы вели их на расстрел через село, по всем улицам.
Спрятавшись за тыном, Гриша испуганным и сочувствующим взглядом провожал китайских красноармейцев. Ему было одиннадцать лет, но он уже хорошо знал, что мир, люди разделены на красных и белых. Черноволосые, щуплые и худощавые китайцы-пулеметчики были красными.
Во всех хатах притихшего Черепина шепотом рассказывали, что, когда есаул скомандовал: «Огонь»,
оба китайца закричали:
— Да здравствует Совет!
И Акимычу, ехавшему с аэродрома и размышлявшему о событиях дня, вдруг показалось, что он слышит их голоса.
Должно быть, потому, что Акимыч находился под свежим и сильным впечатлением недавнего собрания, память вдруг добыла ему из своих недр воспоминание, которое возникло перед ним по прямой и понятной ассоциации.
Черепинский пастушок вспомнил, как однажды, в гражданскую войну, их село защищала необычная красноармейская часть. Там были китайцы и еще много людей, разговаривавших на непонятном ему языке.
Потом, спустя годы, Григорий узнает, что это был интернациональный батальон. Недалеко от Черепина он вел трудный и неравный бой с петлюровцами. Интернационалистам пришлось отступить.
Командир приказал двум китайцам — пулеметчикам прикрывать отход части.
Они вели огонь из хаты на пригорке. Враги окружили их и кричали:
— Ходя, сдавайся!
Оба были тяжело ранены, но дрались до последнего патрона.
Петлюровцы вели их на расстрел через село, по всем улицам.
Спрятавшись за тыном, Гриша испуганным и сочувствующим взглядом провожал китайских красноармейцев. Ему было одиннадцать лет, но он уже хорошо знал, что мир, люди разделены на красных и белых. Черноволосые, щуплые и худощавые китайцы-пулеметчики были красными.
Во всех хатах притихшего Черепина шепотом рассказывали, что, когда есаул скомандовал: «Огонь»,
оба китайца закричали:
— Да здравствует Совет!
И Акимычу, ехавшему с аэродрома и размышлявшему о событиях дня, вдруг показалось, что он слышит их голоса.
ОТПУСК ОТМЕНЯЕТСЯ
Летчики ждут ответа.
Эскадрилья Кулишенко отправляется в очередные полеты. Идет будничная и одновременно большая, напряженная работа.
А в мире в ту весну происходят тревожные события.
Резко ухудшилось положение республиканской Испании. Враг вступил в Каталонию.
В Китае самураи готовят новое наступление — на
Кантон, на Ухань.
Гитлер привел в движение чудовищную военную машину, захватил Австрию.
Чем тревожнее на земле, тем сильнее сжимают летчики штурвал.
Григорий Акимович с нетерпением ждет вызова к начальству, куда послано их письмо.
И вдруг, совершенно неожиданно, получает приказ об очередном отпуске.
Давно он не видел братьев. Всем им выпали нелегкие жизненные дороги, и всех Родина вывела в люди.
Доживи до этих дней боец Октября Аким Кулишенко, как бы он радовался, глядя на своих сынов —
коммунистов.
ОТПУСК ОТМЕНЯЕТСЯ
Летчики ждут ответа.
Эскадрилья Кулишенко отправляется в очередные полеты. Идет будничная и одновременно большая, напряженная работа.
А в мире в ту весну происходят тревожные события.
Резко ухудшилось положение республиканской Испании. Враг вступил в Каталонию.
В Китае самураи готовят новое наступление — на
Кантон, на Ухань.
Гитлер привел в движение чудовищную военную машину, захватил Австрию.
Чем тревожнее на земле, тем сильнее сжимают летчики штурвал.
Григорий Акимович с нетерпением ждет вызова к начальству, куда послано их письмо.
И вдруг, совершенно неожиданно, получает приказ об очередном отпуске.
Давно он не видел братьев. Всем им выпали нелегкие жизненные дороги, и всех Родина вывела в люди.
Доживи до этих дней боец Октября Аким Кулишенко, как бы он радовался, глядя на своих сынов —
коммунистов.
Старший, Андрей, директорствует в МТС, Иван — механиком, а Василий и Яков, так же как Григорий,— командиры Красной Армии.
Последние годы все так выходило, что не удавалось собраться. Хорошо бы теперь съехаться всем вместе. Он приедет с Томой и Инкой.
Знакомые часто говорят Тамаре Алексеевне:
— Какой же ваш Акимыч хороший семьянин! Григорий рос сиротой, жил один, и, может быть, еще
и поэтому ему особенно дорога семья.
Ему давно хотелось показать жене родные места и самому посмотреть, как теперь выглядят Черепин, бывшая Гнилица, Яготин, Корсунь, Киев, Днепр.
Раз дают отпуск, надо ехать.
Кулишенко срочно вызывает жену: она с дочкой гостила на Волге, под Горьким, и очень обрадовалась телеграмме мужа.
Посланы телеграммы всем братьям, куплены в военторге подарки и новые чемоданы.
Завтра утром Тома и Инна должны приехать, и они втроем отправятся в Киев.
И вот это завтра.
Тамара Алексеевна выходит из вагона.
— Где же наш папа?
Она тревожно смотрит по сторонам.
Вместо Григория их встречает сосед по квартире.
— Что случилось?
— Все в порядке, Тамара Алексеевна. Срочная командировка.
- Куда? Надолго?
Она не задала эти вопросы. Ведь она уже пятый год замужем за военным летчиком.
Вместе с летчиком Шевченко и еще несколькими товарищами КуЛишенко улетел в Приморье.
На рассвете июльского дня японцы начали наступление в районе озера Хасан, имея дальний прицел на Владивосток. Они завязали бои, чтобы огнем проверить крепость советских дальневосточных границ.
Летчикам-бомбардировщикам тут предстояло много боевых дел.
Кулишенко уже видел себя в небе над сопками, где залегли самураи. А ему приказали отправиться на один из приморских аэродромов. И сюда на инструктаж к Акимычу прибывали летчики. Он летал с ними, передавал свой опыт вождения нового скоростного бомбардировщика, приемы боевого применения машины.
Это были уже видавшие виды пилоты, но, прощаясь со своим инструктором, они искренне признавались, что многое переняли у него. Они улетали в бой.
Советские самолеты наносили массированные бомбовые удары по самураям, окопавшимся на высотах Заозерная, Безымянная, и расчищали дорогу пехоте, танкам.
Комэск Кулишенко просился в бой. Но приказ есть приказ. Акимыч понимал, что ему выпала работа, которая, может быть, не бросается в глаза и не на виду, но очень важна и тяжела.
Именно такие слова после окончания боевых действий на Хасане скажет ему командующий, вручая правительственную награду.
Возвращение домой было и радостным (по случаю одержанной победы) и очень грустным: на Хасане Акимыч потерял близкого товарища — летчика Шевченко и вез его семье маленький чемоданчик, казавшийся ему очень тяжелым,— там были документы, фотографии, ордена, шлем и гимнастерка друга, погибшего в бою.
Старший, Андрей, директорствует в МТС, Иван — механиком, а Василий и Яков, так же как Григорий,— командиры Красной Армии.
Последние годы все так выходило, что не удавалось собраться. Хорошо бы теперь съехаться всем вместе. Он приедет с Томой и Инкой.
Знакомые часто говорят Тамаре Алексеевне:
— Какой же ваш Акимыч хороший семьянин! Григорий рос сиротой, жил один, и, может быть, еще
и поэтому ему особенно дорога семья.
Ему давно хотелось показать жене родные места и самому посмотреть, как теперь выглядят Черепин, бывшая Гнилица, Яготин, Корсунь, Киев, Днепр.
Раз дают отпуск, надо ехать.
Кулишенко срочно вызывает жену: она с дочкой гостила на Волге, под Горьким, и очень обрадовалась телеграмме мужа.
Посланы телеграммы всем братьям, куплены в военторге подарки и новые чемоданы.
Завтра утром Тома и Инна должны приехать, и они втроем отправятся в Киев.
И вот это завтра.
Тамара Алексеевна выходит из вагона.
— Где же наш папа?
Она тревожно смотрит по сторонам.
Вместо Григория их встречает сосед по квартире.
— Что случилось?
— Все в порядке, Тамара Алексеевна. Срочная командировка.
- Куда? Надолго?
Она не задала эти вопросы. Ведь она уже пятый год замужем за военным летчиком.
Вместе с летчиком Шевченко и еще несколькими товарищами КуЛишенко улетел в Приморье.
На рассвете июльского дня японцы начали наступление в районе озера Хасан, имея дальний прицел на Владивосток. Они завязали бои, чтобы огнем проверить крепость советских дальневосточных границ.
Летчикам-бомбардировщикам тут предстояло много боевых дел.
Кулишенко уже видел себя в небе над сопками, где залегли самураи. А ему приказали отправиться на один из приморских аэродромов. И сюда на инструктаж к Акимычу прибывали летчики. Он летал с ними, передавал свой опыт вождения нового скоростного бомбардировщика, приемы боевого применения машины.
Это были уже видавшие виды пилоты, но, прощаясь со своим инструктором, они искренне признавались, что многое переняли у него. Они улетали в бой.
Советские самолеты наносили массированные бомбовые удары по самураям, окопавшимся на высотах Заозерная, Безымянная, и расчищали дорогу пехоте, танкам.
Комэск Кулишенко просился в бой. Но приказ есть приказ. Акимыч понимал, что ему выпала работа, которая, может быть, не бросается в глаза и не на виду, но очень важна и тяжела.
Именно такие слова после окончания боевых действий на Хасане скажет ему командующий, вручая правительственную награду.
Возвращение домой было и радостным (по случаю одержанной победы) и очень грустным: на Хасане Акимыч потерял близкого товарища — летчика Шевченко и вез его семье маленький чемоданчик, казавшийся ему очень тяжелым,— там были документы, фотографии, ордена, шлем и гимнастерка друга, погибшего в бою.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
Припомнитесь, годы!
Какой ты была, весна далекого 1939 года?
По свидетельству метеорологов, ранней, солнечной, с теплыми дождями и грозами.
Гремели раскаты весеннего грома.
А над миром вставали зловещие тени.
Немецкие фашисты захватили Чехословакию.
В первых числах марта взят и Мадрид. Тридцать месяцев он стоял как неприступная антифашистская крепость. Вместе с Мадридом пала республика, залитая кровью испанцев и бойцов-интернационалистов.
А в Китае... Самураи затевали новые провокации.
Взбешенные неудачей на Хасане, генералы микадо разрабатывали план новой операции. На этот раз из оккупированной Маньчжурии.
На их картах берег реки Халхин-Гол уже расчерчен стрелами, как плацдарм для захвата советского Дальнего Востока. Но будет так, как гласит народная поговорка: «Видит око, да зуб неймет».
Первого мая в Москве состоялся большой военный парад. Иностранные атташе и дипломаты, стоявшие на трибунах, мобилизовали всю свою оптику и напрягали зрение.
Самолеты с красными звездами, казалось, закрыли все небо над Красной площадью.
Машина за машиной пролетали эскадрильи новых бомбардировщиков.
Наблюдая быстрый и строгий полет стальных птиц, не один участник парада думал о тех, кто ведет эти гигантские воздушные корабли.
В тот Первомай поздним вечером из ворот Кремля вышел высокий, лет тридцати, мужчина в пилотке, едва прикрывавшей непокорные волосы, и гимнастерке со шпалой в петлице.
Он неторопливо пересекал Красную площадь. И по тому, как насуплены его густые брови, и по выражению его лица — доброго и в то же время сурового и задумчивого, можно было понять, что его сейчас волнуют важные мысли.
Возможно, под впечатлением торжественного приема в Кремле вспомнил он свое трудное детство в Черепине и совхозного мастера из конармейцев, опекавшего его первые, юные годы.
А может быть, в ту минуту на Красной площади бывший комсомольский секретарь яготинской ячейки мысленным взором охватил свой путь в авиацию.
Может быть!,
Шесть лет, как он кончил училище, и вот уже давно командует эскадрильей. Теперь она вышла на первое место в части. Сегодня он вел ее над Красной площадью.
Однако не воспоминания занимали комэска, возвращавшегося из Кремля.
В кремлевском зале командир соединения похвалил его за мастерство.
Кулишенко, как всегда чуть картавя, ответил:
— Надеюсь, эскадрилья хорошо покажет себя не только на параде, айв бою.
В это время к ним подошел командующий.
Молодцы, отличились на параде,— сказал он, здороваясь с Кулишенко.— А почему такая печаль на лице?!
Был подходящий момент завести разговор о рапорте, который давно подан. Летчики эскадрильи просили отправить их добровольцами.
— Спасибо,— сказал командующий, крепко пожимая комэску руку.— Мы получили такие заявления от многих летчиков. Они не положены в долгий ящик,— с улыбкой добавил он.
29170
Тамара с дочерью в городе Ваньсяне у могилы мужа и отца Куличенко - национального героя Китая.
ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
В субботу летчики эскадрильи с женами, детьми отправились на Клязьму. Сели в два автобуса и поехали купаться.
Давно стало традицией в свободный день вместе отдыхать в лесу, на речке.
Эскадрилья жила одной семьей. Так ее воспитывали комэск Кулишенко и комиссар Федоров.
В бригаде говорили, что, пожалуй, трудно подобрать пару, которая сработалась бы лучше, чем Кулишенко и Федоров.
— Вот где лад!
Но это был не только лад и не только общий язык.
У этих двух очень разных по характеру, темпераменту и даже привычкам людей было много общего в главном — во взглядах на жизнь, в отношении к делу.
Оба страстно ненавидели беспринципность, трусость, подхалимаж.
Федоров, культурный и чуткий комиссар, отлично дополнял Акимыча — отважного летчика и командира.
И когда, бывало, добрый, но горячий и прямолинейный Кулишенко вспылит или заупрямится, Федоров, искренне любивший Акимыча, сумеет спокойно и тонко все уладить, ни в чем не уступив принципам.
Из автобусов, которые в тот июньский день ехали на Клязьму, неслась песня.
Кулишенко и Федоров сидели рядом и просматривали свежий номер «Правды».
Федоров ткнул пальцем в заметку, рассказывавшую, что итальянские фашисты запретили книгу о Пушкине, потому что поэт — «африканского происхождения». Акимыч зло чертыхнулся.
Рядом на полосе, в сводке военных действий в Китае, было сообщение о налетах японской авиации. Оба пробежали его глазами и понимающе переглянулись.
Автобусы уже подходили к реке, когда наперерез им выскочили два мотоциклиста: командующий срочно вызывает всех летчиков и штурманов эскадрильи. -
Никто не произнес ни слова. Жены вопросов не задавали. Шоферы развернулись... Увеличили скорость. Обратно тоже ехали с песней. Только женщины притихли и погрустнели.
Спустя несколько часов машины летчиков эскадрильи, возвращавшихся из штаба, с трудом пробйра- ' лись по многолюдной шумной улице. В ту июньскую ночь выпускники-десятиклассники прощались со школой. Ребята махали летчикам вслед и над улицей плыла песня:
Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
А на аэродроме, далеко за городом, шли последние приготовления. И вот 12 кораблей, доверенных командиру авиагруппы добровольцев Григорию Кулишенко, уже готовы к полету.
ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
В субботу летчики эскадрильи с женами, детьми отправились на Клязьму. Сели в два автобуса и поехали купаться.
Давно стало традицией в свободный день вместе отдыхать в лесу, на речке.
Эскадрилья жила одной семьей. Так ее воспитывали комэск Кулишенко и комиссар Федоров.
В бригаде говорили, что, пожалуй, трудно подобрать пару, которая сработалась бы лучше, чем Кулишенко и Федоров.
— Вот где лад!
Но это был не только лад и не только общий язык.
У этих двух очень разных по характеру, темпераменту и даже привычкам людей было много общего в главном — во взглядах на жизнь, в отношении к делу.
Оба страстно ненавидели беспринципность, трусость, подхалимаж.
Федоров, культурный и чуткий комиссар, отлично дополнял Акимыча — отважного летчика и командира.
И когда, бывало, добрый, но горячий и прямолинейный Кулишенко вспылит или заупрямится, Федоров, искренне любивший Акимыча, сумеет спокойно и тонко все уладить, ни в чем не уступив принципам.
Из автобусов, которые в тот июньский день ехали на Клязьму, неслась песня.
Кулишенко и Федоров сидели рядом и просматривали свежий номер «Правды».
Федоров ткнул пальцем в заметку, рассказывавшую, что итальянские фашисты запретили книгу о Пушкине, потому что поэт — «африканского происхождения». Акимыч зло чертыхнулся.
Рядом на полосе, в сводке военных действий в Китае, было сообщение о налетах японской авиации. Оба пробежали его глазами и понимающе переглянулись.
Автобусы уже подходили к реке, когда наперерез им выскочили два мотоциклиста: командующий срочно вызывает всех летчиков и штурманов эскадрильи. -
Никто не произнес ни слова. Жены вопросов не задавали. Шоферы развернулись... Увеличили скорость. Обратно тоже ехали с песней. Только женщины притихли и погрустнели.
Спустя несколько часов машины летчиков эскадрильи, возвращавшихся из штаба, с трудом пробйра- ' лись по многолюдной шумной улице. В ту июньскую ночь выпускники-десятиклассники прощались со школой. Ребята махали летчикам вслед и над улицей плыла песня:
Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
А на аэродроме, далеко за городом, шли последние приготовления. И вот 12 кораблей, доверенных командиру авиагруппы добровольцев Григорию Кулишенко, уже готовы к полету.
Григорий Акимович заехал домой переодеться. Тамара собрала ему самые необходимые вещи.
Когда Григорий облачился в косоворотку и костюм, они оба улыбнулись. Тамара редко видела его в штатском. В рубашке и пиджаке он напомнил ей прежнего секретаря гнилицкой партячейки, каким она видела его на фотографии. Только какой же он стал за эти годы красивый и статный!
Инна спала безмятежным крепким сном трехлетнего ребенка. Мать хотела разбудить ее.
— Не надо, пусть спит.— Григорий перевел рычажок будильника, поставленного на три часа.
Он несколько раз подходил к кроватке дочери, поправлял простыню. И, склонившись над кроваткой, глядя на раскрасневшуюся, растрепавшуюся во сне Инку, отец и мать попрощались.
На комоде стояла их оемейная фотография. Кулишенко протянул было руку, чтоб взять ее, и под удивленным взглядом Томы опустил.
Улетая, он никогда не брал с собой карточку жены, дочери. Это была у него не то причуда, не то примета.
И Тамара не хотела, чтобы он нарушил свой обычай.
— Не будем искушать судьбу,— пошутила она.
Они обнялись.
— Прощай,— сказал Григорий.
— До свидания,— сказала она и заставила себя удержать слезы.
Она проводила его к машине, в которой комиссар уже ждал Кулишенко.
Была светлая теплая ночь.
Тамара Алексеевна долго стояла на балконе.
Они жили близко от аэродрома, и с балкона было хорошо видно, как в воздух взлетел первый самолет.
Она знала: это Гриша.
За ним поднялась вся эскадрилья.
Бомбардировщики легли на курс. Они уходили на восток.
Куда?
Как долго его не будет?
Самолеты давно скрылись из виду, а она все еще стояла на балконе. И еще на нескольких балконах молча стояли жены.
Все связанное с отлетом добровольцев составляло тайну.
Григорий мог сказать ей немногое: он улетает далеко и не на одну неделю. Это его долг. Он давно об этом просил.
И все.
Остальное ей подсказывало сердце. За пять лет замужества она хорошо разобралась в характере своего мужа.
Кое о чем она догадывалась. Но точно она знала только одно: его адрес — почтовый ящик.
У ПОДНОЖЬЯ ТИБЕТСКИХ ГОР
Самолеты сели на диком аэродроме. Вокруг безводная засоленная земля, и только иногда мелькнет чахлый, серый кустарник.
Пока авиагруппа Кулишенко (которую от родных мест уже отделяли 8 тысяч километров) продолжает трудный перелет через пустыню Гоби, совершим небольшое путешествие в прошлое. Сейчас нас интересует Китай лета 1939 года.
Шел двадцать пятый месяц войны с японскими оккупантами. Вся тяжесть ее легла на фронт народных вооруженных сил, который возглавили коммунисты. С захватчиками сражаются части молодой китайской Красной армии (они превращены в 8-ю народно-революционную армию), народное ополчение и партизаны, бесстрашно действующие в тылу у самураев.
А гоминдановские войска, сдав японцам важнейшие города Центрального и Восточного Китая, занйма'ют более чем «спокойную» оборону. На гоминдановском фронте тишина.
Все основательнее возникает опасение, что правящая гоминдановская верхушка пошла на создание единого антияпонского фронта лишь для маскировки, а народная война против самураев вовсе не входит в ее замыслы.
Америка поставляет японцам четыре пятых военных материалов, нужных для боев в Китае. Монополии США, Англии, Франции хотят руками самураев разгромить революционные силы Китая. А как это соответствует чаяниям главарей гоминдана! Они ищут пути не для сотрудничества с коммунистами, а для сговора с японскими генералами.
Пока это происходит под покровом глубокой тайны. Клика Чан Кай-ши еще не решилась открыто капитулировать перед' японцами и, выжидая удобного момента, еще играет в «пассивную войну». Но для нее враг номер один не самураи, а коммунисты.
Успехи китайских революционных сил, готовящихся к контрнаступлению, тревожат гоминдановских генералов больше,, нежели то, что японцы взяли Пекин, Шанхай, Нанкин, Кантон, Ухань...
И еще они обеспокоены тем, как популярна в народе советская помощь сражающемуся Китаю.
Особую любовь заслужили бесстрашные летчики- добровольцы. Прошлый тридцать восьмой год вместе с китайскими товарищами они отважно дрались в небе над древними столицами Китая, над Тайванем, над Голубой рекой и над Южно-Китайским морем. С воздуха наносили сильные удары по позициям японцев, их артиллерийским батареям, транспортам и тылам.
Будь это только в воле гоминдановских генералов, они, конечно, не пустили бы новый отряд советских добровольцев, которые летят на мощных бамбардиров- щиках дальнего действия.
Но в Китае тридцать девятого года есть силы посерьезней, чем гоминдановцы, чанкайшисты.
Почтовый адрес эскадрильи добровольцев: Москва, Центральный почтамт. А прилетела она в город Чэнду,' на западе Китая.
Из окна комнаты, где поместился командир авиагруппы, виден кусок неба, такого же голубого, как на его родине, и старый ветвистый дуб, такой же, как его собратья в краях, где родился Кулишенко.
Но отсюда, от Чэнду, рукой подать до сказочного Тибета. Дорога ведет прямо на Крышу мира, в тибетскую столицу Лхасу. А грузовые джонки, оттолкнувшись от камней пристани, быстро доплывают до великой Янцзы, течения которой хватает на целых 5 тысяч километров, чтобы оправдать название — Длинная река.
Тибет и Янцзы!
Первые ассоциации, которые оба эти названия вызвали у комэска, связаны с яготинским рабфаковцем и комсомольским секретарем.
Глубокой ночью при свете керосинки сидел он над учебником географии, над физической картой и воспаленными, покрасневшими глазами путешествовал по самым высоким китайским горам, по самой длинной китайской реке.
Так вот, товарищ рабфаковец, куда привела тебя жизненная дорога!
Чэнду называют маленьким Пекином. Древний город, окруженный толстой десятикилометровой стеной, поражает неповторимым колоритом, в котором тесно переплелись седая старина и день настоящий.
Дворцы, пагоды и нищие фанзы!
Острый глаз летчика-добровольца, поспешившего на помощь китайскому народу, видит памятники прекрасного искусства многих поколений китайских мастеров, строителей, зодчих и замечает, сколько горя под крышами нищих жилищ, на городских улицах, где, как и столетие назад, рикши должны бегать быстрее лошадей.
Когда Кулишенко впервые увидел запряженных в коляски полуголых, босых людей в широкополых шляпах, с платками на шее, в нем заговорил и возмутился бывший батрак, потомок крепостной семьи, которую захмелевший помещик из Корсуни обменял на бочку заморского вина.
Кулишенко и его товарищи даже не могут себе представить, как бы это они сели в коляску рикши. И это еще не укладывается в представлении переводчика Ли,- хорошего и честного парня, прикрепленного^ к командиру авиагруппы.
Ли разное слыхал о советских добровольцах, но столкнулся с ними впервые, и он хочет не только понять, а проникнуться духом этих отважных людей.
В сопровождении переводчика Ли Кулишенко отправляется к советнику.
Едва выехав из ворот Чэнду, он видит, сколько горя в окрестных деревнях, на тростниковых, рисовых плантациях, где все напоминает тысячелетнее прошлое.
И эти древние колеса, которые нужно руками заставить гнать воду на рисовые поля.
И эта пахота. Целым^г семьями впрягаются и '11 "||И чтобы поднять клочок краснозема. Кажется, не тюп.И люди, но даже сама эта фиолетово-красного отти|И земля плачет кровавыми слезами.
Стоят жаркие летние дни, в садах буреют цитру! сы, быстро поспевает рис, который землеробу пнтгм весь придется отдать в уплату за воду и орошении Сын украинского бедняка всматривается в лица кий тайских тружеников и читает по ним, как в открытой книге жизни.
Нападение самураев и оккупация вписали и ну» книгу трагические страницы.
Дорога пролегла через всю провинцию Сычуань, чем дальше Кулишенко едет, тем больше открывают! ему тяжелые картины: сожженные японцами селения! разбитые кварталы тесных городов и толпы беженцем на дорогах. Они бредут, одетые в рубища или полупи лые, а многих прикрывает только солома. Опираясь нм длинные палки, идут изможденные старухи и старики! Ведут за руки насмерть перепуганных детей. Несут нм плечах мешки, котомки — жалкие остатки домашней), скарба. А если чудом в хозяйстве уцелел ослик, он пн щит на себе поклажу или двух-трех ребятишек, оСнчч силенных дальней дорогой.
Малоразговорчивый, Кулишенко за всю дорогу проч изнес не много слов. Но Ли заметил: серьезное лицо летчика приняло еще более суровое выражение, нм хмурились густые брови и задумчиво печальны глаза, Ли не только понял, а просто почувствовал, как запали в душу советского командира эти впечатлении и как волнуют его беды и горе китайцев.
По представлению Ли, летчик, который, бросим вызов небесам, пилотирует большой воздушный корабль,— человек необыкновенный. Тем более комши дир авиационного отряда.
Иные из американских, английских пилотов, которых Ли довелось наблюдать, были вовсе не прочь вы глядеть в глазах обыкновенных смертных полубогами, А командир советских добровольцев скромен и прост. Ли улавливает в его облике что-то от кресты I и - ского сына. Чем больше он всматривается в лицо Кулишенко, тем больше ему кажется, что он находит у советского летчика китайские черты. Глаза у него том у большинства китайцев. Он высокий, , что ж, китайцы из Шаньдуня тоже росыычие.
и командира советских добровольцев Ку- .11 и как бы подчеркивает его сходство с 1МИ мужчинами, мм ему явно нравится.
КУЛИ И КУЛИ-ШЕН
носит над аэродромом тучи пыли, и она легко
- -киозь марлю, заменяющую стекла в окнах где собрались командиры авиагруппы Кули-
е Акимычем сидят комиссар Федоров и
и эскадрильи Дегтяренко.
Чнрни, как всегда, подтянут, сосредоточен. Его умное и красивое лицо озабоченно. Однако сей- |иси Яковлевича тревожат не комиссарские, а «некие заботы. В этом деле он тоже весьма си- может заменить штурмана экипажа.
Если срыть курган по соседству с аэродромом, можно намного расширить летное поле й из галькьГнасы- пать полосу в полтора километра.
Гоминдановские чиновники безнадежно машут руками.
Работа предстоит, конечно, огромная. Но добровольцы уже успели убедиться, что китайские труженики готовы для них даже горы перевернуть.
И вот с аэродрома потянулась бесконечная вереница людей с корзинами на коромыслах, мешками, тачками.
Кули! Еще со времен комсомольского секретарства в этом слове для Кулишенко было что-то близкое, родное не только по звучанию.
7 тысяч кули из Чэнду, окрестных деревень роют курган, за 3 километра носят землю, тащат на себе гальку, по 200 человек впрягаются в каток, чтобы утрамбовать летное поле.
Они работают от ранней зари и до глубокой ночи. Они спешат. Они знают, чьи это самолеты, готовые к бою, стоят в разных концах поля, как бы призывая всех действовать.
Каждый стремится хотя бы прикоснуться к гигантской птице, которая на крыльях понесет отмщение самураям.
У самолетов происходят трогательные встречи. Землекопы жмут летчикам руки, обнимают, и чувства, которые они хотят выразить, понятны без слов.
Едва завидев командира советских летчиков, землекопы окружают его и долго не отпускают. С ним можно говорить не только жестами, а и через переводчика. По тому, как Кулишенко держит себя, как просто разговаривает, по смущению, с которым реагирует на восторженные взгляды кули, Ли еще больше утверж-дается в мысли, что советский командир такой же крестьянин, как эти кули, рикши, землеробы. И, идя рядом 6 ним по аэродрому, Ли думает о Советской стране, которая так высоко поднимает человека.
Их провожают гурьбой. В руках у многих папиросы, которыми летчики угостили землекопов. Но никто не зажег огонь, никто не стал Курить. Кулишенко, видевший, с какой радостью люди принимали этот маленький знак внимания, удивлен.
Почему не закуривают? Из предосторожности? Но кругом чистое поле. Из уважения к добровольцам?
— Это секрет,— отвёчает Ли.
«В самом деле?» — думает Кулишенко, замечая, как все землекопы, словно сговорившись, прячут папиросы в свои коробочки и мешочки.
— Секрет простой,— говорит Ли командиру летчиков, который заинтригован.— Во-первых, надо папиросу показать всей деревне: явное доказательство, что ты действительно 'видел советских летчиков. Во-вторых, угостить близких, друзей, чтобы на долю многих досталось по затяжке...
Кулишенко улыбнулся.
«У него улыбка ребенка,— думал Ли.— Человек с такой улыбкой не может быть плохим».
ПОДВИГИ РОЖДАЮТСЯ В БУДНЯХ
Утром звонят:
— Попросите первого.
Дежурный отвечает:
— Улетел.
В полдень спрашивают:
— Где Кулишенко?
Отвечают:
— В воздухе.
Во второй половине дня на аэродром приезжает офицер:
— Можно видеть командира группы?
— Еще не прилетел.
Эскадрилья уже много часов в полете, и все время __ под крыльями самолетов горы и горы. Одни только горы. Вот почему так озабочены флагман Кулишенко и штурман Дегтяренко. Не потерять воздушную ориентировку! Да и видимость очень плохая.
Высокие горы, которыми отгородилась лежащая в котловине провинция Сычуань, и крутые склоны с вечнозелеными лесами, поливными землями закрыты дымкой.
Преодолев горы, Кулишенко ведет эскадрилью над Сычуаньской равниной. Самолеты возвращаются на базу. Чем выше поднимаются машины, тем лучше видимость.
к доске, чтобы чертежом, рисунком выразить свою мысль.
Но не у доски, а на летном поле и в воздухе идут главные занятия.
Курсанты, многие из которых уже летали с Кулишенко, понимают, что их учителю по душе не тесная аудитория, а воздушный простор. Это его стихия.
Кое-кто из учеников Кулишенко знавал иностранных летчиков-инструкторов. Были среди них задиравшие нос и всем своим видом как бы подчеркивавшие, на каких недосягаемых для китайцев высотах летного мастерства они находятся. Но даже лучшие из зарубежных инструкторов больше демонстрировали собственную удаль и хотели привить ученикам лихость в воздухе.
Как это не похоже на Кули-шена и его товарищей! У этих никакой позы. Внешне выглядят просто, держатся просто, не рисуются. Серьезный летный народ!
— Лихо летать — плохая привычка. Народу нужна не твоя воздушная удаль, а высокое летное и боевое искусство,— говорит Кулишенко.
Он стремится передать своим китайским ученикам мастерство, боевое умение советских летчиков и работает с ними, не зная устали.
Комэск отправляется в очередной учебный полет с курсантами. Все разъяснено, начерчено на доске в аудитории, на листках бумаги. Но перед самым полетом Кулишенко, присев на корточки, еще что-то объясняет, рисуя палочкой на песке.
Переводчик Ли — ему тоже приходится много работать — удивляется: сколько же силы и энергии у этого Кули-шена, «богатыря с лицом ребенка», как говорит Ли.
После полетов и занятий комэск готов еще затеять игру в волейбол. Здесь же, на поле, недалеко от самолетов, быстро вешают сетку. Команда добровольцев соревнуется с китайскими пилотами, и Акимыч, отправляясь на угол, решает, какой бы это неожиданной подачей завоевать очко.
Темнеет.
Давно пора ехать в город на отдых. Но завтра на рассвете — полеты, и все остаются ночевать на аэродроме.
Вечера уже прохладные, но жаровни, в которых накалился уголь, обогревают нехитрые бараки.
Тускло светит керосинка, и перед тем, как лечь спать, Кулишенко, впервые за этот долгий день, садится к столу, рядом с инженером эскадрильи, чтобы написать несколько строк домой.
Потом, расстелив походную кровать, укладывается
на ночь.
На рассвете, обходя летное поле, Акимыч издалека замечает высокую, статную фигуру комиссара. Федоров работает на самолете. Во втором звене заболел механик, и комиссар, надев комбинезон, с вечера заменил его: ведь он владеет всеми авиационными специальностями.
Не слезая с крыла самолета, комиссар разговаривает с Акимычем, который собирается в полет.
— Будем брать семь тысяч.
— Ни пуха, ни пера.
А у Кулишенко вдруг мелькнуло воспоминание о том, как дома перед высотными полетами они с комиссаром обычно собирали жен и просили их следить за режимом сна, питания и отдыха летчиков, штурманов.
«Это было в мирное время,— думает Кулишенко.— Оно кончилось, и, кажется, надолго».
ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ НАКАНУНЕ ВЕЧЕРОМ
«Добрый день, Тамара Алексеевна и милая дочь Инна Григорьевна!
Сейчас удобное время для меня и Николая Алексеевича Алексеева. Мы сидим за столом — пишем письма... Пишем,— значит, настроение прекрасное.
Без тебя уже три раза смотрел кинокартину «Волга- Волга» и четыре раза «Человек в футляре». По этим кинокартинам можем составить конспект на память.
Живу хорошо. Состояние здоровья хорошее!
Интересуюсь деталями твоей жизни и дочки.
Тома, от моего имени {как подарок), пока лето и есть возможность, купи дочке пальто и валенки, а то придет зима и будет поздно.
Меня интересует: были письма от братьев или нет?
Как живут соседи? Григорьевым привет от меня. Кичиным передай привет.
Вот примерно и все. Пиши часто. Желаю всего хорошего.
Может быть, кто-нибудь обижает,— так напиши.
Целую. Гриша. Адрес старый: Москва, Главный почтамт.
СРЕДИ ДРУЗЕЙ И ВРАГОВ
— Есть новости,— сказал комиссар.
— Какие?
— Вчера на Халхин-Голе самураям дали духу.
Когда авиагруппа Кулишенко через Монголию, через пустыню Гоби летела в Чэнду, на их картах была река Халхин-Гол.
С самого начала лета японцы затеяли в этом районе «маленькую войну», на которую генералы микадо делали большую ставку в антисоветских планах.
Теперь там, на монгольской границе, идут жаркие бои, и советская авиация выполняет важную роль. Действуют не десять, даже не сто бомбардировщиков.
— Ясно,— сказал Кулишенко, выслушав все, что сообщил ему о Халхин-Голе комиссар.
— А другая весть очень печальная,— упавшим голосом произнес Федоров.
Кулишенко знал выдержку комиссара. Если Федоров так говорит, значит, в самом деле произошло нечто непоправимое.
— Что случилось?
— Хользунов разбился.
Кулишенко закрыл лицо руками.
Человек большого героизма и прекрасной души, комдив Хользунов был живым примером не для одного их соединения — для всей авиации.
Как и многие летчики, Акимыч очень любил этого отважного бомбардировщика и талантливого командира
Совсем недавно на приеме в Кремле Хользунов сам повел его к командующему и горячо поддержал его просьбу о Китае, а перед отлетом, прощаясь с добровольцами, пожелал им счастливого пути.
Комэск и комиссар молча сидели друг против друга, и два слова, которые, поднимаясь из-за стола, сказал Кулишенко, были итогом многого, что они оба передумали в эти минуты.
— Надо работать...
В этот день у Кулишенко, как всегда, было много дел, забот. Но, чем бы ни были заняты его мысли — очередным высотным полетом, разбором действий эскадрильи, занятиями с китайскими летчиками, распоряжениями по авиагруппе,— они все равно весь день вращались вокруг вестей, которые сообщил комиссар.
Вечером, возвращаясь в машине с аэродрома в Чэнду и все еще находясь под впечатлением этих новостей, Кулишенко размышлял:
«Может быть, сегодня мое место на Халхин-Голе. Ведь столько лет готовился к схватке с врагом, рвался на передний край. Но здесь тоже самый передовой участок битвы с фашизмом.
Как бы ни мешали гоминдановские реакционеры, но не сегодня — завтра самураи почувствуют силу удара нового отряда добровольцев-бомбардировщи- ков».
Летчики знали сложность китайской обстановки.
Чэнду, где базируется отряд, и вся провинция Сычуань находились под контролем гоминдановцев. Их представители внешне весьма вежливы с советскими летчиками. А на самом деле гоминдановская разведка установила за ними слежку. Все чаще за спиной Кулишенко и его переводчика торчит шпик — маленький человечек с бегающими глазками.
Гоминдановские реакционеры полны ненависти к
добровольцам.
Подчеркнутая любезность только маска, за которой- чанкайшисты прячут свою ненависть к добровольцам.
Пройдет немного времени, и они посбрасывают и эту и другие маски. Их правящая верхушка еще твердит о верности великому революционеру и демократу Сунь Ят-сену, завещавшему своей партии дружбу с Советским Союзом. Между тем втайне эта чанкайши- стская клика уже торгует родиной.
Главари Гоминдана еще ломают комедию, кричат и пишут об антияпонской войне, а на самом деле быстро проходят круг измены.
Не решаясь пока открыто капитулировать, гоминдановцы прекратили сопротивление, перешли к «пассивной войне» против самураев и к активным действиям против коммунистов, прогрессивных китайцев, которые крепят антияпонский фронт.
Север Китдя стал революционной крепостью. На северо-востоке, в тылу у японцев, героически сражаются с захватчиками китайские красноармейцы. Это части 8-й народно-революционной армии и новая 4-я армия, занимающая позиции в долине Янцзы. А на северо-западе, как гранит, стоят освобожденные районы, над которыми развевается красное знамя китайской революции.
Успехи революционных войск, китайских партизан, сдерживающих противника по фронту, и их порыв к контрнаступлению страшат гоминдановцев еще больше, чем японцев.
Клика Чан Кай-ши, погрязшая в тайных сговорах с самураями, перечеркнула документы о сотрудничестве с китайскими коммунистами, сковывает боевые действия революционных войск и даже готова начать поход против освобожденных районов.
Империалистические круги, особенно американские монополии, которые поставили Японии почти 80 процентов материалов для войны в Китае, торопят правящую гоминдановскую верхушку. Их планы рассчитаны на то, чтобы руками самураев подавить китай-ские революционные силы, столкнуть Японию с СССР. И это вполне совпадает с тайными замыслами, которые вынашивают Чан Кай-ши и другие главари Гоминдана. Они очень надеялись на победу японцев в районе Хал- хин-Гола. Однако советские войска повторили, и в несравненно больших масштабах, прошлогодний опыт Хасана.
Теперь даже гоминдановцам поневоле приходится поздравлять мистера Кулишенко, летчиков-доброволь- цев с победами их товарищей по оружию. Кое-кто из рядовых офицеров делает это весьма искренне.
— Если бы гоминдановская армия воевала с самураями, как ваша Красная Армия, как советские добровольцы или как наша восьмая народно-революционная, мы бы давно прогнали японцев с китайской земли,— признается начальнику связи авиагруппы Бы-строву приставленный к нему военный радиоинженер Чу.
И хоть это сказано полушепотом, Чу с опаской поглядывает по сторонам: не слыхал ли кто-нибудь его слов, вырвавшихся из самого сердца человека, который симпатизирует добровольцам, потому что любит свою родину.
Эта симпатия родилась не просто и не сразу.
Чего только не шептали Чу о советских добровольцах! Будто они вовсе и не авиаторы, а комиссары, которые только агитируют за коммунистов. Чу верил слухам. Какие только басни о советских комиссарах не доходили до его ушей!
Но в прошлом году Чу сам стал свидетелем героического воздушного боя советских летчиков с самураями в небе над Уханем. А назначение в авиагруппу Кули-шена дало ему возможность близко узнать этих людей.
Не деньги, не жажда приключений, а верность большой идее и горячее сочувствие борьбе народа за свободу, против самураев привели их в Китай.
Чу это увидел, почувствовал, понял. Он давно уже не допытывается, действительно ли мистер Быстров — начальник связи, а не красный комиссар.
Если правда, что они все комиссары, тогда Чу не знает лучших мастеров авиационного дела и более отважных летчиков, чем советские комиссары.
Быстров молчит, и вовсе не из дипломатических соображений. Перед его глазами возникла картина, которую он наблюдал лишь несколько часов назад, когда ехал в машине вместе с Лю — секретарем китайского министра. По улицам вели новое пополнение для гоминдановских частей. Многие новобранцы были привязаны друг к другу.
То, что секретарь увидел на лице советского добровольца, не было простым недоумением или вопросом.
— Еще не умеют ходить строем,— с напускной бравадой в голосе поспешил объяснить гоминдановский чиновник.
Но мистер Быстров знал другое: эти хотят идти не п гоминдановскую, а в 8-ю, в новую 4-ю — в Красную армию, на которую вся надежда трудового Китая. И с Нею сердца летчиков-добровольцев. Ни на минуту их
не оставляет мысль о помощи братьям, героически сражающимся в китайской Красной армии, защищающим освобожденные районы в тылу японцев.
Именно в Чэнду добровольцы особенно остро ощущают, какая это поддержка для революционных бойцов их прилет. И каждый летчик рвется скорее в бой.
Здесь, за Великой китайской стеной, в долине Янцзы, Кулишенко ощущает себя не только командиром добровольцев, а посланцем народа.
Это на глазах у всей авиагруппы как-то изменило Григория Акимыча. Суть, конечно,.не во внешних переменах, которые заметил даже переводчик Ли. Под бременем дел и ответственности комэск заметно похудел (хоть домой пишет, что толстеет), лицо вытянулось, почернело, а темные курчавые волосы и густые брови словно выгорели на солнце, стали почти пепельного цвета.
Он тот же сердечный, душевный Акимыч, который каждого летчика, механика, члена экипажа расспросит, есть ли письмо, что пишут родные, и, картавя чуть сильнее обычного, сам признается, как скучает по жене и дочери (очень жаль, что послушал Тому и не взял с собой фотографию).
Он, как и прежде, спокоен и методичен, когда, лукаво прищурясь, рисует задачу на бумаге или на земле, присев на корточки.
И в то же время он по-особому сосредоточен, внутренне подтянут, строг. Эта повышенная требовательность начинается с самого себя. У всех такое ощущение, что Акимыч бодрствует, летает и трудится двадцать четыре часа в сутки.
Не только в разговоре — в самой его походке чувствуется полная собранность. А штатский костюм даже чем-то усиливает это впечатление.
ДВА ПИСЬМА ЖЕНЕ И ДОЧЕРИ
«Добрый день, дорогая Тамара!
Сегодня прекрасный солнечный день, сегодня я хорошо выспался и чувствую себя прекрасно.
Состояние здоровья лучше, чем дома,— поправляюсь. Тома! Ты себе представить не можешь, как жаль
Хользунова: прекрасный человек, хороший воспита- т' ль! Да, преждевременная смерть. Но ничего не поделаешь. Надо работать.
Тома! Я живу хорошо. Ты обо мне не беспокойся. Как ты? Как здоровье? Как дочка? Шьешь пальто или нет?
Думаешь поехать? Письма напиши моим братьям. Может быть, съездишь к Андрею или к Ивану погостить?
Тома! Передай привет от меня и от Саши Романова Косте и Марусе Григорьевым. От меня —Кичиным. Сегодня подписался на заем «2 года 3-й пятилетки»
на месячный оклад.
Товарищи живы, здоровы. Настроение бодрое.
На этом кончаю.
Пиши почаще письма. Пиши по старому адресу.
Крепко, крепко целую. Гриша».
А вот другое письмо:
«Добрый день, Тамара и дочь Инка!
Сегодня собрался накоротке поговорить со своей семьей. После трудов перед сном нужно сказать дочке
«спокойной ночи».
Тома! Я тебе часто пишу. А ты нет. Ты, наверное, не делаешь так, как мы условились. Не жди, пока от меня получишь, а пиши хоть каждый день. Я буду только рад.
Саша Романов купил себе красивые очки и ходит как туз. Говорит, что от жены получил письмо.
Недавно был День авиации. Напиши, где ты смотрела празднества и что интересного видела. В Тушино не была?
Как жаль, что не взял твою и Инки фотокарточку. А теперь уже будет так!
Состояние здоровья хорошее. Настроение бодрое. Привет от меня всем соседям и друзьям, особенно Кичину, Ратникову и Тихонову.
Пиши о своей жизни.
Интересуюсь всем.
Вот пока все.
Целую. Гриша.
Тома! Ты скажи дочке, пусть что-нибудь напишет мне».
МЕЧ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Гоминдановские реакционеры боятся симпатий, которыми окружены в народе советские добровольцы.
Отнюдь не из конспиративных соображений скрывают они прилет нового отряда летчиков, как хотели бы скрыть правду о подвигах и крови, пролитой добровольцами в тяжелых воздушных боях минувшего тридцать восьмого года.
Но истинную правду не утаить от народа. Китайским труженикам неизвестны ни имена героев анти- японской войны из числа первых советских добровольцев, ни подробности боев с хвалеными японскими авиасоединениями. Однако народ знает, какой удар японской авиации нанесли советские друзья. И это нашло свое выражение даже в названии, которое он дал первым отрядам советских добровольцев,— «Меч справедливости!», героически защищавший небо Кантона, Уханя, Чунцина и других китайских городов.
Имея в 1938 году базу в Ухане, советские истребители громили позиции самураев и их батареи, тылы и эшелоны, уничтожив много вражеских самолетов.
Верхушка Гоминдана хотела бы стереть это из книги истории. Но это совсем свежая страница. Она еще кровоточит боевыми ранами советских летчиков, умирающих в госпиталях. Как, например, вытравить из памяти народа прошлогоднюю эпопею защиты Уханя, в которой летчики-добровольцы показали чудеса доблести, бесстрашия?
Большой Ухань лежит в самом сердце Китая*. В его черту входят три огромных города — Ханькоу, Ханьян и Учан, раскинувшиеся рядом на берегах Янцзы.
Генералы микадо повели на трехградье Ухань почти миллионную армию, чтобы захватить этот ключ к бассейну Янцзы, узел, связывающий девять китайских провинций и перекресток всех дорог страны.
С тех пор линия японского фронта — не без прямой помощи гоминдановцев — передвинулась далеко на запад от Уханя.
Но почему в августовскую ночь тридцать девятого года над картой Уханя вместе с Кулишенко склонились командиры авиагруппы?
На стене барака, где они работают, висит плакат. Он хорошо понятен даже тому, кто не знает ни одного иероглифа, не может прочитать подписи.
Нарисована контурная карта Китая. К ней тянется когтистая рука самурая, готового заграбастать всю страну. Вот так прошлым летом с пяти направлений посуше, воде и с воздуха наступали на Ухань японские дивизии.
Бои за Ухань продолжались почти пять месяцев — с мая по октябрь. Японцы потеряли более 200 тысяч солдат.
Трудовой Китай упорно оборонял трехградье. Высок, бесстрашен был моральный дух его защитников.
И живой душой уханьской эпопеи явились советские летчики. Только в трех воздушных боях они сбили
47 японских самолетов.
В день рождения японского императора, 29 апреля 1938 года, на Ухань налетели эскадрильи стервятников. Советские истребители дрались с ними как львы, летчики гибли в уханьском небе, но громили самураев и уничтожили 21 из 54 прилетевших самолетов.
Здесь, в Чэнду, от китайских друзей Кулишенко слыхал много рассказов о своих товарищах. Все в один голос говорили: если б не ваши товарищи, жертвы уханьского населения были бы просто неисчислимы: ведь это многомиллионный город.
И кое-кто из гоминдановских офицеров (вроде мистера Чу, тяжело переживавшего трагедию родины) признавал:
— Советские добровольцы не сдали небо Уханя и тогда, когда гоминдановские генералы сдали японцам* город.
Верхушка Гоминдана, побоявшись вызвать в Ухань части 8-й армии, предала героических защитников
трехградья и бежала из города.
Если бы не измена Гоминдана, самураи не вошли бы в Ухань, как не взяли бы и многих других китайских городов.
После Уханя гоминдановцы быстро покатились в
пропасть измены.
Теперь Ухань в тылу врага, а его ханькоуский аэродром стал главной базой японской авиации, откуда она совершает варварские налеты на города, порты, чтобы
сломить дух народа и заставить Китай капитулировать.
Самураи бахвалятся, что превратили Ханькоу в воздушную крепость. Они уже считают себя хозяевами китайского неба. Аэродромы противника — не только прифронтовые, ближнего тыла, но и те, что за много километров от Уханя,— выведены из строя. Китайская авиация, состоящая из самолетов небольшого радиуса полета, лишена возможности действовать. А дальних бомбардировщиков, которые могли бы добраться до Уханя, у китайцев нет. И японские генералы убеждены, что их авиабаза Ханькоу находится в полной безопасности.
Между тем эта база уже обведена красным карандашом на полетных картах, лежащих перед Кулишенко и его товарищами.
От китайских партизан получены сведения, что в Ханькоу скопилось до 300 истребителей и бомбардировщиков, прибыли сотни тонн американского горючего, авиабомб, снаряжения.
Командование китайских революционных сил уже поставило авиагруппе Кулишенко как основную задачу разгром авиабазы Ханькоу.
И на полетных картах добровольцы прочерчивают многосоткилометровую трассу. От подножья Тибетских гор она должна привести их в небо над аэродромом Ханькоу, который контуром, похожим на силуэт, волка, лег на левом берегу Голубой реки.
БОМБЫ ПАДАЮТ НА САМУРАЕВ
Удар должны внезапно нанести девять самолетов.
Через несколько часов они полетят бомбить японскую авиабазу в Ханькоу.
Выдалась теплая ночь. Небо темно-синее, и кажется, что оно нависает над головой. Расстелив брезент под крылом самолета, Кулишенко прилег вздремнуть.
— У Черняева заболел штурман,— услыхал он сквозь сон.
Кулишенко раскрыл глаза и увидел подсевшего к нему комиссара.
— Тяжело заболел штурман тройки,— повторил Федоров.
Сон будто рукой сняло.
| «Отправиться восьмеркой? — мелькнула мысль.— Но тогда нужен другой боевой порядок в воздухе».
Всю ночь готовили самолеты в дальний путь. Требовалась чрезвычайная осторожность. Не исключено, что японцы снова прилетят. Накануне в небе над Чэнду появились 72 ночных бомбардировщика. Они сбросили бомбы на окраинах, где попало. Самураи не обнаружили аэродрома. С воздуха он выглядел мертвым по- • лем, между тем здесь кипела работа.
I — Я полечу с Черняевым,— сказал комиссар.
— Надо спросить Дегтяренко... И ты же сутки на ногах,— пробовал возразить Кулишенко, хоть сам он спал не больше двух часов.
— Постараюсь справиться.— Комиссар пошел искать штурмана, чтобы получить инструкции.
Только собирается светать, но острый глаз Акимыча уже видит на поле хорошо знакомые фигуры летчиков. Из-за самолета вынырнул флагманский стрелок- радист. Антонов сказал: «Доброе утро, Григорий Акимович»— и сразу полез в машину проверить пулеметы, оружие.
Кулишенко достал из кармана свою «луковицу», посмотрел и покачал головой: еще целых полтора часа. Но тут уж по поводу нарушения распорядка даже грешно сердиться.
Федоров шел со штурманом эскадрильи. Издалека услыхав заливистый смех Дегтяренко, Акимыч подумал: эта замена вполне устраивает штурмана.
Заканчивались последние приготовления. Залито горючее, загружают бомболюки. Инженер эскадрильи снова обходил машины. Алексеев волновался.
Еще когда шли тренировочные полеты, Кулишенко потребовал максимально облегчить машины — ни грамма бесполезного веса. Летчики знали, в чем дело. Алексеев со своими техниками смастерил специальные ящики, чтобы кроме фугасок нагрузить самолеты зажигательными бомбами. И сейчас он проверяет, как они подвешены в бомбовых люках.
Алексеев останется здесь, на земле, но до возвращения эскадрильи беспокойные мысли не покинут ни его, ни техников, ни механиков — никого. И эти часы ожидания на аэродроме будут самыми тяжелыми.
Светает. Звезды с небесных высот глядят на отряд добровольцев, собравшихся в боевой путь.
Летчики в шлемах и теплых спортивных куртках выстроились на поле. Последние предполетные указания. Твердо звучит голос Кулишенко:
— По самолетам!
И вот уже звенья выруливают на старт.
Ракета прочертила красную линию на небе.
От земли оторвался и набирает высоту флагман. А за ним машина за машиной весь отряд поднимается в небо, ставшее уже темно-голубым.
Самолеты идут по кругу.
— Готово,— докладывает флагманский стрелок-радист.— Все машины взлетели.
Кулишенко сделал разворот. Звенья приняли боевой порядок.
Вперед! На Ханькоу!
На штурвале спокойно лежат сильные, уверенные руки Кулишенко. Сейчас его наполняет чувство какой-то полной слитности со своим самолетом, и где-то на втором плане все время в его сознании присутствует живое ощущение мощи и надежности машины.
Самолет несется со скоростью 4,5 километра в минуту. Внизу рисовые поля, селения, дороги.
Давно отдана команда надеть маски. Высота — 7 тысяч метров. Теперь под крылом одни леса да горы.
Штурман Дегтяренко погрузился в расчеты — через десять минут внизу должны засверкать на солнце воды Янцзы.
Антонов передает на КП очередное донесение. Только эти радиосигналы — очень короткие, чтобы враг не запеленговал эскадрилью,— связывают их теперь с землей, со своими. И там, в Чэнду, их жадно ловят в эфире, и ими живет весь аэродром.
Невидимые с земли, не обнаруженные в воздухе, самолеты проникли глубоко в тыл японских войск. Неожиданно появились они над аэродромом Ханькоу.
Кулишенко и штурман мгновенно сориентировались: бомбить стоянки самолетов, склады горючего и боеприпасов.
Когда открылись створки бомболюков флагманской машины, все экипажи уже были готовы: бомбили залпом, со всех самолетов одновременно.
Эскадрилья молниеносно и на большой скорости уходила с боевого курса.
Антонов следил за воздухом, не снимая рук с пулемета.
На флагмане и на всех самолетах экипажи изготовились к бою с вражескими истребителями, которых можно было ожидать с секунды на секунду.
Но вот уже Ханькоу остался далеко позади, а самураев в воздухе не видно. Напряжение, все время владевшее людьми, сменялось радостным ощущением успеха операции. И именно поэтому Кулишенко дважды повторил приказ — следить за воздухом.
Он подумал: даже если в Ханькоу все разбито, самураи, опомнившись, затребовали самолеты для перехвата. Нужно ожидать встречи. И словно в подтверждение в переговорном устройстве прозвучал голос Антонова— на КП получили сообщение партизанской радиостанции: с двух японских аэродромов взлетели истребители.
— Предупредить экипажи,— приказывает командир, поднимая эскадрилью еще выше в небо.
Потолок — 7 километров. И на этой высоте, где без радиолокаторов не так-то просто обнаружить самолеты, Кулишенко ведет эскадрилью.
Уже не один час они летят в масках.
Пожалуй, такого сложного и трудного попета еще не было ни у кого из добровольцев.
— Двести пятнадцать километров,— кричит Дегтяренко командиру.
Акимыч прислушивается к гудению моторов, и оно кажется ему ровным, мелодичным. Он даже улавливает, какую именно мелодию они затянули, и он тоже мурлычит. Сквозь звуки мотора до штурмана доносится: «Дивчино, Галю...»
Дегтяренко из своей кабины бросил взгляд на Аки- мыча и улыбнулся. А Кулишенко все распевает про дивчину. Галю, и вдруг перед ним возникают лица жены, дочки — курносой Инки с косичками. Акимыч крепче сжимает штурвал в руках.
Еще несколько минут — и должен открыться аэродром.
Там давно и нетерпеливо, сверяя свои часы и поглядывая на небо, их ждут товарищи.
ЛЕГЕНДА НА ЯЗЫКЕ ЦИФР
А в небе над Уханем стояло огромное зарево. Горел Ханькоу — главный аэродром японской авиабазы.
Густое черное облако дыма закрыло все летное поле. Пылали самолеты на стоянках, автомашины, полыхали бензохранилища, склады американских бомб, и взрывы один сильнее другого сотрясали все вокруг.
Как же обманчиво было утро этого дня — мягкое, теплое, спокойное, с безоблачным небом.
На аэродроме Ханькоу в это время царило особое оживление. Накануне в сопровождении командующего авиацией сюда прибыл сам генерал Нисио. Командующий всеми японскими силами в Китае остался доволен результатами инспекции авиабазы. Заночевав на аэродроме, генерал наутро собрал офицерский, летно-технический состав Ханькоу и соседних аэродромов.
Самураи проводили собрание на воздухе у штаба авиабазы. Генерал Нисио обратился к подчиненным с большой речью. Он говорил о перспективах полной оккупации Китая. Ханькоу он назвал воздушной крепостью, японской твердыней на Янцзы.
Должно же было так случиться, что именно во время патетической речи японского командующего вдруг из самой глубины неба вынырнула эскадрилья тяжелых бомбардировщиков и на слушателей генерала, на их самолеты, выстроившиеся в строгом порядке, на взлетную полосу, на весь огромный ханькоуский аэродром посыпался дождь фугасных и зажигательных бомб.
Удар был так неожидан, точен и нанесен с такой силой, что японские зенитки даже не успели открыть огонь, а уцелевшие истребители не смогли подняться в воздух, потому что взлетная полоса была словно перепахана бомбами, вся изрыта воронками.
В сводках, которые в то утро неслись из Уханя по телеграфным проводам и подземным кабелям, фигурировали десятки сожженных самолетов, взорванные склады горючего, боеприпасов, сотни убитых и раненых японских летчиков, техников, солдат.
Среди раненых — командующий авиацией и сам генерал Нисио.
В первые дни осени 1939 года печать и радио многих стран мира сообщили о внезапных и смелых налетах небольшого отряда дальних бомбардировщиков на японскую авиационную базу в Ханькоу.
Листаем газеты тех дней.
Сообщения агентств Юнайтед Пресс, Сентраль Ньюс о неожиданном налете на аэродром в Ханькоу:
...Вылетев со своей базы, расположенной в Западном Китае, отряд бомбардировщиков достиг Ханькоу... Уничтожено и сильно повреждено 64 японских самолета... Во время бомбардировки убито 130 и ранено 300 человек из летно-технического состава... Пожар бензохранилищ продолжался свыше трех часов...
Газетные телеграммы приводили все новые и новые подробности падения воздушной крепости Ханькоу, разгрома отборных японских эскадрилий «Воздушные самураи», «Четыре короля воздуха», «Сасэбо», «Викинг кодзу» и т. д.
В японских авиационных и армейских штабах поднялся немалый переполох.
Авиация, которую генералы до сих пор держали у самой линии фронта, срочно перебазировалась в тыл, за 500, 600 и больше километров.
Когда для самураев в Ханькоу настал час расплаты, от их былой спеси мало что осталось.
Возмездие к ним прилетело на крыльях отряда дальних бомбардировщиков, которые вели летчики- добровольцы.
Только за два первых налета на авиабазу Ханькоу отряд, получивший в народе название «Воздушные тигры», уничтожил более 100 японских самолетов, 60 автомашин и много авиационной техники, сж 01- склады горючего, боеприпасов и сборочные самолетные мастерские. Самураи потеряли 150 летчиков, техников и механиков, а раненых было до 400 человек.
Так на лаконичном языке сообщений телеграфных агентств звучала будущая легенда о героическом Кули- шене и его отряде.
В те дни кое-кто из зарубежных корреспондентов обращал внимание своих читателей на особые приметы воздушного почерка бесстрашных бомбардиров. Внезапность появления, молниеносность и коллективность действий, точность прицела и сила удара по целям.
Некоторые намекали даже, что это, пожалуй, ученики американских или английских летчиков, а может быть, даже сами учителя-инструкторы.
Телеграфное Агентство Советского Союза передало только сообщения иностранных агентств о действиях бомбардировщиков в Ханькоу. В числе прочей информации их ночью принял дежурный радист на аэродроме в Чэнду, и, если бы здесь присутствовали господа зарубежные журналисты, они многое могли бы прочитать по выражению его лица. В том числе и то, что, героически сражаясь за свободу дружественного народа, советские добровольцы не шумят ни о боевых делах, ни о подвигах своих.
Ранним утром записи радиста лежали на столе перед Кулишенко. Одна строка на листке была подчеркнута: «Внезапный налет на авиабазу Ханькоу дальних бомбардировщиков ».
Дважды перечитав сообщение, Кулишенко провел рукой по волосам и произнес:
— Вроде радиограмму домой послали.
Во взгляде Акимыча была добрая лукавинка.
А в это время за много тысяч километров от Китая жена Кулишенко искала на карте Ханькоу.
Получив свежую газету, Тамара Алексеевна теперь первым делом читала сообщения о военных действиях в Китае.
Она по-прежнему не знала подробностей, понимала, что их не может быть в письмах, но в последние дни газеты сообщали о действиях отряда тяжелых бомбардировщиков против самураев, и сердце подсказывало Тамаре, что это Григорий и его товарищи.
«Все самолеты благополучно возвратились на свою базу». Сколько раз перечитывала она сегодня эти слова, напечатанные в сводке!
vBulletin® v3.8.7, Copyright ©2000-2025, Jelsoft Enterprises Ltd. Перевод: zCarot